Ты видишь, в каком заблуждении находится эта мать, принимающая свое ослепление за набожность! Господи, просвети ее!
Но добрая женщина продолжала делать отрицательные знаки. В этот момент Гийом, который, несомненно, подслушивал у дверей, вошел в комнату.
— Ну что, господин аббат, — спросил он, бросив на жену быстрый взгляд, — стала ли она благоразумнее?
— Я надеюсь, мадам Ватрен подумает, — ответил он.
— А! — воскликнул Гийом, сжимая кулаки.
— Старушка заметила этот жест, но невозмутимо продолжала стоять на своем.
— Делай, что хочешь, — сказала она, — я знаю, что ты — хозяин, но если ты их поженишь, это будет против моей воли!
— Тысяча чертей! Вы слышите, господин аббат? — спросил Ватрен.
— Терпение, дорогой мсье Гийом, терпение! — ответил аббат, видя, что добряк начинает горячиться.
— Терпение, — воскликнул старик, — но поистине не в человеческих силах иметь терпение в подобной ситуации! Из-за подобного упрямства можно потерять человеческий облик!
— Ну-ну, — сказал, аббат вполголоса, — у нее доброе сердце, она преодолеет свои заблуждения!
— Да, вы правы, я не хочу заставлять ее насильно покоряться моему решению, я не хочу, чтобы она разыгрывала роль несчастной матери, жены-мученицы. Я даю ей сегодняшний день на размышление, и если сегодня вечером она мне не скажет: «Старик! Нужно поженить наших детей…» — Гийом пристально посмотрел на жену, но та снова покачала головой, только усиливая раздражение главного лесничего. — Если она не захочет мне сказать этого, — продолжал он, — то тогда… послушайте, мсье аббат, мы вместе уже двадцать шесть лет, да… 15 июня исполнится двадцать шесть лет, но мы расстанемся, как будто все это было вчера, и мы проведем остаток наших дней каждый сам по себе!
— Что он говорит? — в ужасе спросила старушка.
— Мсье Ватрен! — воскликнул аббат.
— Я говорю… я говорю правду! — сказал он. — Ты слышишь, жена?
— О да, да, я слышу! О, какая я несчастная! — И матушка Ватрен бросилась на кухню, захлебываясь в рыданиях.
Она, казалось, пребывала в таком отчаянии, что даже была готова сделать шаг к примирению.
Оставшись наедине, главный лесничий и аббат посмотрели друг на друга. Аббат первым нарушил молчание.
— Мой дорогой Гийом, — сказал он, — не падайте духом и имейте терпение!
— Нет, вы видели когда-нибудь что-нибудь подобное? — в ярости вскричал Гийом.
— У меня есть надежда, — сказал аббат, скорее для того, чтобы утешить старика, чем будучи уверенным в этом, — нужно, чтобы дети увидели ее и поговорили с ней!
— Нет, они ее не увидят и не будут говорить с ней! Она должна сама прийти к этому, а не под влиянием жалости! Иначе мне не о чем говорить с ней! Чтобы дети ее увидели, чтобы дети говорили с ней? Нет, мне стыдно даже подумать об этом! Я не хочу, чтобы они знали, что у них такая глупая и упрямая мать!
В этот момент в полуоткрытой двери показалось взволнованное лицо Бернара.
— Прошу вас: ни слова об упрямой старухе, господин аббат! — прошептал Гийом.
Бернар заметил взгляд, который бросил на него отец; его молчание отнюдь не уменьшило беспокойство молодого человека.
— Так что же, батюшка? — осмелился спросить он робким голосом.
— Кто тебя звал? — спросил Гийом.
— Батюшка! — почти умоляюще прошептал Бернар.
Эта мольба проникла в самое сердце Ватрена, но он даже не подал виду и резко спросил:
— Я тебя спрашиваю: кто тебя звал? Отвечай!
— Никто… я знаю… но я надеялся…
— Убирайся! Ты был глуп, если надеялся!
— Батюшка! Дорогой батюшка, — взмолился Бернар, — одно слово! Одно!
— Убирайся!
— Ради Бога, батюшка!
— Убирайся, говорю тебе! — закричал дядюшка Гийом. — Тебе здесь нечего делать!
Но семья Ватрена была подобна семье Оргона note 31. Каждый был упрям по-своему. Вместо того, чтобы подождать, когда гроза пройдет и его отец успокоится, и прийти позже, как тот ему и советовал, пусть и в несколько грубой форме, Бернар решительно вошел в комнату и твердым голосом сказал:
— Батюшка, матушка плачет и не отвечает мне. Вы плачете и гоните меня…
— Ты ошибаешься, я не плачу!
— Спокойствие, Бернар, спокойствие, — сказал аббат, — все может измениться!
Но вместо того, чтобы внять голосу аббата, Бернар слышал только голос отчаяния, которое начало закипать в нем.
— О, как я несчастен! — прошептал он, думая, что мать согласилась на этот брак, а отец возражает. — Я так любил моего отца все двадцать пять лет моей жизни, а мой отец меня не любит!
— Да, несчастный ты человек! — вскричал аббат. — Потому что ты богохульствуешь!
— Но вы же прекрасно видите, господин аббат, что мой отец меня не любит, — сказал Бернар. — Ведь он отказывает мне в единственной радости моей жизни!
— Вы слышите, что он говорит? — воскликнул Гийом, вспыхивая от нового приступа гнева. — Вот как он меня судит! О, молодость, молодость!
— Но, — продолжал Бернар, — это не значит, что из-за этого непонятного каприза я оставлю бедную девушку. Если у нее здесь всего лишь один друг, то этот друг заменит ей всех остальных!
— Я тебе уже три раза сказал, чтобы ты ушел, Бернар! — еще раз повторил Гийом.
— Я ухожу, — сказал молодой человек, — но мне двадцать пять лет, и я имею полную свободу действий, и если мне так жестоко отказывают, то существует закон, дающий мне право взять то, в чем мне отказывают!
— Закон! — гневно воскликнул дядюшка Гийом. — Да простит меня Бог! Сын произносит слово «закон» перед своим отцом!
— Разве это моя вина? — Закон!..
— Вы меня к этому вынудили!
— Закон! Вон отсюда! Ты грозишь своему отцу законом! Вон отсюда, несчастный, и не смей никогда показываться мне на глаза!
— Отец мой, — сказал Бернар, — я ухожу, потому что вы меня прогоняете. Но запомните тот час, когда вы сказали своему сыну: «Уходи из моего дома!», — и пусть вина за то, что случится потом, падет на вашу голову. — И, схватив свое ружье, Бернар, как безумный, бросился вон из дома.
Дядюшка Гийом чуть было не бросился к своему ружью, но аббат остановил его.
— Что вы делаете, господин аббат, — удивленно вскричал старик, — разве вы не слышали, что сказал этот несчастный?
— Отец, — прошептал аббат, — ты слишком суров со своим сыном!
— Слишком суров? — воскликнул Гийом. — И вы тоже это говорите? Так это я суров с ним или его мать? Вам и Богу это известно! Слишком суров! У меня были полны глаза слез, когда я с ним говорил! Когда я люблю его, вернее, любил его, как любят единственного сына… Но теперь, — гневно продолжал главный лесничий, — он может идти куда ему угодно! Пусть делает, что хочет, только бы я его больше не видел!
— Несправедливость порождает несправедливость, Гийом! — торжественно сказал аббат. — Берегитесь, после того, как вы были столь жестоки в своем гневе, остаться еще и несправедливым!
Бог уже простил вам ваш гнев и вашу вспыльчивость, но он никогда не простит вам несправедливость.
Едва аббат закончил, как в зал вошла бледная и испуганная Катрин. Ее большие голубые глаза неподвижно смотрели в одну точку, и крупные слезы, похожие на жемчужины, струились, по ее щекам.
— О, дорогой папочка, — воскликнула она, с ужасом посмотрев на грустное лицо аббата и мрачную физиономию главного лесничего, — что случилось, что здесь произошло?!
— Так, а вот и другая! — прошептал дядюшка Гийом, вынимая трубку изо рта и кладя ее в карман, что было у него признаком крайней степени возбуждения.
— Бернар молча поцеловал меня три раза, — продолжала Катрин, — взял свою шапку и охотничий нож и убежал куда-то, как сумасшедший!
Аббат отвернулся и принялся вытирать влажные глаза носовым платком.
— Бернар, Бернар… негодяй, а ты… ты… — без сомнения, Гийом остановился, не решаясь произнести какие-либо проклятия в адрес Катрин, но при виде нежного и умоляющего выражения в глазах девушки весь его гнев растаял, как тает снег под солнечными апрельскими лучами. — А ты… ты… — прошептал он, смягчаясь, — ты добрая девушка! Поцелуй меня, дитя мое!
Затем, легко отстранив свою племянницу, он повернулся к аббату.
— Мсье Грегуар, — сказал он, — действительно, я был слишком суров, но, как вы знаете, это по вине матери… Пойдите к ней и попытайтесь уговорить ее… а что касается меня, то я пойду прогуляюсь по лесу. Я всегда замечал, что темнота и одиночество дают прекрасные советы!
Пожав руку аббату, но даже не осмелившись посмотреть в сторону Катрин, он вышел из дома, пересек дорогу и скрылся в чаще леса.
Чтобы избежать объяснения, хотя он очень его хотел, аббат направился на кухню, где наверняка мог найти матушку Ватрен, которая ушла туда, исполненная отчаяния и горя, но Катрин его остановила.
— Во имя неба, мсье аббат, сжальтесь надо мной и расскажите, что здесь произошло!
— Дитя мое, — ответил достойный священник, взяв руки девушки в свои, — вы так добры, так послушны и так благочестивы, что и здесь, и на небе вас могут окружать только друзья. Не теряйте надежды, не обвиняйте никого и положитесь на милосердие божье, молитвы ангелов и любовь своих родителей, которые все уладят!
— Но что я должна делать? — спросила Катрин.
— Молитесь, чтобы отец и сын, покинувшие друг друга в гневе и слезах, встретились с прощением и радостью!
И оставив Катрин немножко успокоенной, если не более уверенной в себе, он направился на кухню, где матушка Ватрен, качая головой, повторяла: «Нет! Нет! Нет!» — и плача, снимала шкурки с кроликов и месила тесто.
Катрин посмотрела вслед аббату, ничего не понимая в его напутствии так же, как она глядела вслед своему приемному отцу, ничего не понимая в его молчании.
— Боже мой! Боже мой! — спросила она вслух. — Кто-нибудь может мне объяснить, что здесь произошло?
— С вашего позволения я могу это сделать, мадемуазель Катрин, — сказал Матье, опираясь на оконный наличник.
Появление Матье вызвало почти радостное чувство у бедной Катрин. Поскольку бродяга в какой-то степени пришел от имени Бернара, чтобы дать ей какие-то сведения о нем, несмотря на всю свою гнусность, он казался ей просто некрасивым.
— Да, да, — воскликнула девушка, — скажи мне, где Бернар и почему он ушел?!
— Бернар?
— Да, да, мой дорогой Матье, говори! Я тебя слушаю!
— Хорошо! Он ушел… ну, он ушел потому, что… — и Матье засмеялся своим скрипучим смехом, в то время как Катрин вся обратилась в слух. — Он ушел, — начал бродяга, — Боже мой! Не ужели вам нужно об этом говорить?
— Да, потому что я тебя об этом прошу!
— Хорошо! Он ушел, потому что мсье Ватрен его выгнал!
— Выгнал? Отец выгнал сына? А почему?
— Почему? Потому что он хотел жениться на вас, несмотря ни на что, безумец!
— Его выгнали? Его выгнали из-за меня! Из отчего дома!
— Да, я так думаю. Здесь был крупный разговор. Видите ли, я был в пекарне, так что я все слышал, невольно, конечно. Я не слушал, но они так кричали, что я вынужден был слушать. В тот момент, когда мсье Бернар сказал дядюшке Гийому: «Вы будете виноваты во всех тех несчастьях, которые с вами произойдут!» — я подумал, что сейчас старик схватится за ружье, и тогда было бы не до смеха! Он вполне может попасть в ворота с расстояния двадцати пяти шагов!
— О, Боже мой, Боже мой! Бедный милый Бернар!
— Да, ведь он рисковал из-за вас, и это стоит того, чтобы увидеть его еще раз — хотя бы для того, чтобы помешать ему наделать глупости!
— Да, да, увидеть его, о большем я и не мечтаю! Но как? -
— Он будет ждать вас вечером… -
— Он будет меня ждать?
— Да, мне это поручено передать вам!
— Кем?
— Кем? Бернаром, конечно!
— Где он будет меня ждать?
— У источника Принца.
— Когда?
— В девять часов.
— Я пойду туда, Матье, пойду!
— Это точно?
— Ручаюсь тебе!
— Иначе мне опять попадет… он вовсе не ангел, этот господин Бернар, не такой уж у него мягкий характер! Сегодня утром он дал мне такую пощечину, что до сих пор щека горит… но не думайте, я не злопамятен!
— Будь спокоен, мой добрый Матье, Бог воздаст тебе! — сказала Катрин, поспешно поднимаясь в свою комнату.
— Я очень надеюсь на это, — сказал Матье, провожая ее глазами до тех пор, пока за ней не захлопнулась дверь.
Затем, улыбаясь демонической улыбкой, явно свидетельствующей о том, что несчастная наивная душа попалась в ловушку, он повернулся и быстрым шагом направился в сторону леса, делая какие-то знаки.
Увидев эти знаки, на некотором расстоянии показался всадник, поспешно направляющийся в его сторону.
— Ну что? — спросил он, останавливая коня прямо перед Матье.
— Прекрасно, все идет наилучшим образом, другой наделал столько глупостей, что им, как кажется, сыты по горло, кроме того, скучают по Парижу!
— Что я должен делать?
— Что вы должны делать?
— Да.
— А вы это сделаете?
— Разумеется!
— Ну, тогда поезжайте скорее в Вилльер-Котре и набейте ваши карманы деньгами. В восемь часов начинается праздник в Корси, а в девять часов…
— В девять часов?..
— В девять часов та, что не могла поговорить с вами сегодня утром и не вернулась через Гондревиль только из-за того, что боялась огласки, будет ждать вас у источника Принца.
— Но… она согласилась уехать со мной? — радостно вскричал Парижанин.
— Она согласна на все! — подтвердил бродяга.
— Матье, — сказал молодой человек, — ты получишь двадцать пять луи, если ты мне не солгал! До вечера, до девяти часов!
И, вонзив шпоры в бока своего коня, он галопом помчался по направлению к Вилльер-Котре.
— Двадцать пять луи! — прошептал Матье, глядя, как он мчится среди деревьев, — это неплохая сумма, не считая мести! Я ведь сова! А сова — это птица, предвещающая несчастья! Мсье Бернар, сова желает вам доброго вечера! — И, сложив ладони вместе, он два раза издал крик, напоминающий крик совы:
— Добрый вечер, мсье Бернар! — и с этими словами углубился в самую чащу леса, ведущего в деревню Корси.
Глава IV. Деревенский праздник
Двадцать пять лет назад, то есть в то время, когда происходили события, о которых мы собрались вам рассказать, праздники в деревнях, расположенных вокруг Вилльер-Котре, были настоящими праздниками не только для этих деревень, но также и для самого городка.
Особенно часто они справлялись в начале года, когда наступали теплые весенние дни, и деревенька просыпалась, улыбаясь майским солнечным лучам, с веселым шумом появлявшимся среди листвы, подобно птичьему гнездышку, из которого только что вылупились малиновки или синицы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23