Однако жандармы его услышали, как ни слаб он был; они сделали несколько шагов вперед. Воспользовавшись этим, толпа хлынула, как река, прорвавшая запруду, перевернула ограду, раскидала охрану и, подобная приливу, налетела на эшафот, начала бить его ногами; тот стал раскачиваться.
Каждому хотелось вблизи увидеть останки королевской власти, которая, как полагали, на веки веков уничтожена во Франции.
Но жандармы искали другое: они искали ту тень, что, преодолев их заслон, скользнула под эшафот.
Двое из них вернулись, держа за ворот молодого человека, чья рука прижимала к сердцу окрашенный кровью носовой платок.
За ним бежал жалобно завывающий спаниель.
— Смерть аристократу! Смерть бывшему! — закричали несколько фанатиков, указывая на молодого человека. — Он смочил свой платок кровью Австриячки; смерть ему!
— Великий Боже! — произнес Морис. — Лорен, ты узнаешь его? Ты его узнаешь?
— Смерть роялисту! — требовали одержимые. — Отнимите у него этот платок: он хочет сделать его святыней; вырвите его, вырвите!
Гордая улыбка пробежала по губам молодого человека. Он рванул рубашку, обнажил грудь и уронил платок.
— Господа, — вымолвил он, — это не кровь королевы. Это моя кровь; дайте мне спокойно умереть.
На левой стороне его груди сверкала глубокая рана. Толпа вскрикнула и отступила.
Молодой человек стал медленно опускаться и упал на колени, глядя на эшафот, как мученик смотрит на алтарь.
— Мезон-Руж! — прошептал Лорен на ухо Морису.
— Прощай! — прошептал шевалье, опуская с божественной улыбкой голову. — Прощай или, вернее, до свидания!
И он скончался среди ошеломленных охранников.
— Да, только это остается сделать, Лорен, — сказал Морис, — прежде чем стать плохим гражданином.
Маленькая испуганная собака с воем бегала вокруг трупа.
— Смотри-ка, это Блек, — узнал ее какой-то мужчина, державший в руке толстую палку, — надо же, это Блек! Иди-ка сюда, старина!
Собака побежала к тому, кто ее позвал. Но едва только она приблизилась к мужчине, как тот, разразившись смехом, поднял палку и размозжил ей голову.
— О! Подлец! — воскликнул Морис.
— Тише, — прошептал Лорен, останавливая его, — или мы погибли… это же Симон.
XXIV. ОБЫСК
Друзья вернулись к Лорену. Морис, чтобы не слишком явно компрометировать друга, взял за правило покидать его дом рано утром и возвращаться поздно вечером.
Вновь вовлеченный в водоворот событий, он присутствовал при доставке заключенных в Консьержери, каждый день подстерегая, не привезут ли Женевьеву, ибо так и не смог узнать, в какой тюрьме она содержится.
Дело в том, что после своего визита к Фукье-Тенвилю Лорен дал понять Морису, что первым же открытым действием он погубил бы себя, а значит, принеся себя в жертву, не смог бы помочь Женевьеве; и Морис, который немедленно дал бы посадить себя в тюрьму, где надеялся соединиться со своей возлюбленной, стал теперь осторожным из страха быть навсегда разлученным с нею.
И вот каждое утро он ходил от тюрьмы к тюрьме — от кармелитского монастыря к Пор-Либру, от мадлонеток к Сен-Лазару, от Ла Форс к Люксембургу — и стоял там, ожидая, пока выедут повозки, доставляющие обвиняемых в Революционный трибунал; бросив взгляд на жертв, он бежал к другой тюрьме.
Но скоро он увидел, что даже десяти человек не хватило бы для того, чтобы вести наблюдение сразу за тридцатью тремя тюрьмами тогдашнего Парижа. Пришлось ограничиться пребыванием в самом трибунале, ожидая, что Женевьеву привезут туда.
Он уже начал приходить в отчаяние. И действительно, какие шансы были у осужденного после приговора? Иногда трибунал начинал заседать в десять часов, а к четырем осуждал на смерть двадцать или тридцать человек. Таким образом, первому еще давали возможность насладиться жизнью в течение шести часов, тогда как последний, приговоренный без четверти четыре, попадал под топор уже в половине пятого.
Смириться с тем, что подобный жребий предназначен и Женевьеве, означало бы перестать бороться с судьбой.
О, если бы он заранее был предупрежден, что Женевьеву заключат в тюрьму!.. Какую шутку сыграл бы он с этим человеческим правосудием, таким ослепленным в эту эпоху! Как легко и быстро вырвал бы он Женевьеву из тюрьмы! Никогда еще побеги оттуда не были такими удобными; но можно также сказать, что никогда они не были и такими редкими. Все это дворянство, оказавшись за решеткой, устраивалось там как в родовом замке и со всеми удобствами готовилось умереть. Побег приравнивался к попытке уклониться от дуэли. Даже женщины краснели от свободы, приобретенной такой ценой.
Однако Морис не был бы таким щепетильным. Убить собак, подкупить ключника — что может быть проще! Женевьева не относилась к числу блистательных личностей, привлекающих всеобщее внимание… Побег не обесчестил бы ее; впрочем… даже если бы и так!
С какой горечью он представлял себе эти сады Пор-Либра, куда можно так легко пробраться; эти камеры у мадлонеток, откуда так удобно выбраться на улицу; эти низкие стены Люксембурга и темные коридоры кармелитского монастыря, куда решительный человек мог легко проникнуть через окно!
Но была ли Женевьева в одной из этих тюрем?
Пожираемый сомнением, разбитый тревогой, Морис осыпал Диксмера проклятиями. Он упивался ненавистью к этому человеку, скрывавшему свою подлую месть под кажущейся преданностью королевскому делу.
«Я и его найду, — думал Морис. — Если он захочет спасти несчастную женщину, то объявится; если захочет ее потерять, он оскорбит ее. Я найду этого подлеца… и горе ему тогда!»
Утром того дня, когда произошли события, о которых мы собираемся рассказать, Морис, как обычно, направился в Революционный трибунал. Лорен еще спал.
Его разбудили громкие голоса женщин за дверью и удары прикладами.
Он бросил вокруг себя испуганный взгляд застигнутого врасплох человека, желающего удостовериться в том, что на виду нет ничего компрометирующего.
В эту минуту вошли четверо членов секции, два жандарма и комиссар.
Их визит был настолько красноречив, что Лорен сразу начал одеваться.
— Вы арестуете меня? — спросил он.
— Да, гражданин Лорен.
— За что?
— Потому что ты подозрительный.
— Вот как!
Комиссар нацарапал внизу протокола об аресте несколько слов.
— Где твой друг? — продолжал он.
— Какой друг?
— Гражданин Морис Ленде.
— Очевидно, у себя дома, — ответил Лорен.
— Нет, он живет у тебя.
— Здесь? Ну, полноте! А впрочем, ищите, и если вы Найдете…
— Вот донос, — сказал комиссар, — вполне ясный.
И он протянул Лорену бумагу, исписанную безобразным почерком, с загадочной орфографией. В нем сообщалось, что видели, как каждое утро от гражданина Лорена выходит гражданин Ленде — подозрительный, о чьем аресте принято постановление.
Донос был подписан Симоном.
— Ах, вот в чем дело! Этот сапожник потеряет практику, — сказал Лорен, — если будет заниматься сразу двумя этими ремеслами. Ну, каково — доносчик и набойщик подметок! Да он просто Цезарь, этот господин Симон…
И он расхохотался.
— А гражданин Морис? — спросил комиссар. — Где гражданин Морис? Мы требуем, чтобы ты его выдал.
— Но я же сказал вам, что здесь его нет!
Комиссар прошел в соседнюю комнату, потом поднялся на небольшие антресоли, где жил служитель Лорена, осмотрел еще одну комнату внизу: никаких следов Мориса.
Но на столе в столовой внимание комиссара привлекла недавно написанная записка. Это ее утром, уходя из дома, чтобы не будить друга, хотя они спали в одной комнате, оставил Морис.
«Я иду в трибунал, — сообщал он, — завтракай без меня. Вернусь только вечером».
— Граждане, — сказал Лорен, — как бы я ни спешил подчиниться вам, вы понимаете, что я не могу идти с вами в одной сорочке… Позвольте, служитель оденет меня.
— Аристократ! — бросил кто-то. — Ему нужна помощь, чтобы надеть штаны.
— Боже мой, да! — ответил Лорен. — Я ведь как гражданин Дагобер. Вы заметили, что я не сказал «король».
— Ладно, — разрешил комиссар, — но поторапливайся. Служитель спустился с антресолей и стал помогать хозяину одеваться.
Лорен позвал его не потому, что ему нужен был лакей. Он рассчитывал, что тот, замечавший абсолютно все, позже передаст Морису обо всем здесь происшедшем.
— А теперь, господа… простите, граждане… теперь, граждане, я готов и следую за вами. Только позвольте мне, прошу вас, взять с собой только что появившийся последний том «Писем к Эмилии» Демустье, ибо я еще не успел прочитать его, — это скрасит мое пребывание в заключении.
— Твое заключение? — рассмеялся Симон, который успел стать муниципальным гвардейцем и вошел вместе с четырьмя членами секции. — Оно будет недолгим: ты проходишь по делу женщины, которая пыталась заставить бежать Австриячку. Эту женщину судят сегодня… а тебя осудят завтра, после того как ты дашь свидетельские показания.
— Сапожник, — серьезно сказал Лорен, — вы слишком быстро тачаете свои подметки.
— Да, но как хорош будет удар резака! — ответил Симон с омерзительной улыбкой. — Ты увидишь, увидишь, мой красавец-гренадер.
Лорен пожал плечами.
— Ну что, идем? — сказал он. — Я жду вас.
И когда все повернулись, чтобы спуститься по лестнице, Лорен наградил Симона таким сильным ударом ногой, что тот с воплем скатился по скользким и крутым ступенькам.
Члены секции не могли удержаться от смеха. Лорен сунул руки в карманы.
— При исполнении обязанностей! — сказал побелевший от гнева Симон.
— Черт побери! — удивился Лорен. — А разве мы все здесь не при исполнении обязанностей?
Его усадили в фиакр, и комиссар отвез его во Дворец правосудия.
XXV. ЛОРЕН
Если читатель пожелает еще раз последовать за нами в Революционный трибунал, то мы обнаружим Мориса на том же месте, еще более бледного и взволнованного.
В тот момент, когда мы опять открываем сцену этого скорбного театра, куда ведут нас скорее события, чем наше желание, присяжные совещаются: слушание дела только что закончилось. Двое обвиняемых с вызывающей тщательностью — в то время это было своеобразным издевательством над судьями — оделись для эшафота и теперь разговаривают со своими адвокатами, чьи неясные советы похожи на слова врача, отчаявшегося в своем больном.
В этот день люди на трибунах были в том свирепом расположении духа, что подстегивает суровость присяжных: под непосредственным надзором вязальщиц и обитателей предместий они держатся лучше, как актер удваивает энергию, ощущая нерасположение публики.
Итак, с десяти утра пять обвиняемых стараниями этих неуступчивых присяжных превратились в приговоренных.
Те двое, что находились сейчас на скамье подсудимых, ожидали того «да» или «нет», которое оставит им жизнь или швырнет в объятия смерти.
Присутствующие в зале, ожесточившиеся от ежедневной, уже привычной трагедии, ставшей излюбленным спектаклем, своими выкриками готовили обоих к этому страшному моменту.
— Смотри! Смотри, смотри! Да погляди же на того высокого! — указывала одна вязальщица, не имевшая чепчика и нацепившая прямо на шиньон трехцветную кокарду шириной в ладонь. — Смотри, какой он бледный! Можно подумать, что это уже мертвец.
Обвиняемый с презрительной улыбкой взглянул на говорившую о нем женщину.
— Да ты что? — удивилась соседка. — Он же смеется.
— Да, через силу.
Какой-то ротозей из предместья взглянул на часы.
— Сколько времени? — полюбопытствовал сосед.
— Без десяти час! Затянулось уже на три четверти часа.
— Точно, как в городе несчастий — Донфроне: прибыл в полдень — повешен в час.
— А маленький-то, маленький! — кричал другой зритель. — Посмотри-ка на него, какой безобразной будет его голова, когда он чихнет в мешок!
— Не торопись оценивать, ты не успеешь этого заметить.
— Ну, мы потребуем, чтобы Сансон показал голову: у нас есть такое право.
— Посмотри, какая красивая голубая одежда у этого тирана; хоть какая-то радость бедным, когда рубят головы тем, кто хорошо одет.
Действительно, как объяснял палач королеве, беднякам доставались в наследство вещи жертвы; сразу же после казни их отсылали в Сальпетриер и распределяли среди неимущих; туда же была отправлена и одежда казненной королевы.
Морис не обращал внимания на кипевшие вокруг разговоры. Ведь каждый в этот момент был захвачен какой-нибудь важной мыслью, отчуждавшей его от других; а сердце Мориса вот уже несколько дней, казалось, билось лишь в определенные минуты, толчками, как будто страх или надежда время от времени останавливали ход его жизни. Эти постоянные колебания словно уничтожили в его сердце чувствительность, заменив ее безучастностью.
Присяжные вернулись в зал; как и ожидалось, председатель произнес обоим обвиняемым смертный приговор.
Их увели, они вышли твердым шагом: в ту эпоху умирали красиво.
И тут раздался зловещий голос судебного пристава:
— Гражданин общественный обвинитель против гражданки Женевьевы Диксмер. Морис вздрогнул всем телом, и холодный пот выступил на его лице. Маленькая дверь, через которую вводили обвиняемых, отворилась, и вошла Женевьева.
Она была в белом. Вместо того чтобы обрезать волосы, как делали многие женщины, она искусно, с очаровательным кокетством уложила их.
Несомненно, бедная Женевьева хотела до последнего момента оставаться красивой для всех, кто мог ее видеть.
При виде Женевьевы Морис почувствовал, как силы, которые он собрал для этого случая, вдруг покинули его. Правда, он приготовился к этому удару, потому что уже двенадцать дней не пропускал ни одного заседания и уже трижды слышал имя «Женевьева» из уст общественного обвинителя; но некоторые скорби так огромны и глубоки, что никто не может измерить эту бездну.
Все, кто увидел вошедшую женщину, такую прекрасную, такую кроткую, такую бледную, вскрикнули: одни от ярости (в ту эпоху были люди, ненавидевшие любое превосходство — в красоте, в деньгах, уме или происхождении), другие — от восхищения, некоторые — от жалости.
Женевьева, конечно, узнала один-единственный крик среди этих криков, один-единственный голос среди этих голосов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60