https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/Grohe/
тот заявил, что прислан князем, чтобы остричь нового лучника.
Отон не поверил своим ушам. Он еще не отрешился от восторга недавней победы. Как тут поверить, что ему предстоит подобное унижение? Однако, хорошо поразмыслив, он понял, что распоряжение князя вполне закономерно: кто он такой в глазах вельможи? Простой лучник, пусть даже более меткий, нежели другие, но меткость эта ничуть не облагораживает безродного солдата. Лишь дворяне имели право не стричь волос — то была одна из первейших привилегий и отличий знатного сословия. Посему нашему герою следовало либо подчиниться, либо покинуть замок.
В те далекие времена молодые дворяне так дорожили своими кудрями, что Отон заколебался: ему казалось, что подобное унижение нестерпимо как для его личной чести, так и для чести всего его рода. К тому же, если он покорится, то сделается в глазах Елены обычным лучником, и лучше уж расстаться с девушкой, чем претерпеть подобное. Он еще предавался раздумьям, как вдруг появился князь, ведя под руку Елену.
Отон подался вперед, и Адольф Клевский остановился, видя, что юноша хочет к нему обратиться.
— Монсеньер, — проговорил Отон, — простите за то, что я обращаюсь к вашей милости с таким вопросом, но неужели вы и в самом деле приказали этому человеку остричь меня?
— Разумеется, приказал, — отвечал удивленный князь. — Почему ты спрашиваешь?
— Потому, что ваша милость не упомянули об этом условии, когда предложили мне службу лучника.
— Я не оговорил этого, — возразил князь, — поскольку мне и в голову не пришло, что ты надеешься сохранить свою шевелюру, ведь она никак не пристала твоему званию. Разве ты знатный вельможа, чтобы носить длинные волосы подобно барону или рыцарю?
— И все же, — не отвечая на вопрос, настаивал молодой человек, — если бы я знал, что ваша милость потребует от меня такой жертвы, может статься, я отверг бы ваше предложение, как бы ни хотелось мне его принять.
— Еще не поздно поправить дело, мой юный мастер, — ответил князь, начинавший находить странной такую настойчивость простолюдина. — Но берегись, ничем хорошим это не кончится: первый же сеньор, через чьи земли ты пойдешь, может потребовать того же, но службы при том не предложит.
— Кроме вас, монсеньер, — отозвался Отон с презрительной усмешкой, которая повергла князя в полное изумление, а Елену заставила затрепетать, — никому, кроме вас, не удалось бы исполнить задуманное. Я ведь лучник, — продолжал он, положив руку на свой колчан, — и, как видит ваша милость, на поясе ношу жизни двенадцати человек.
— Ворота замка открыты, — промолвил князь, — ты волен уйти или остаться. Я своего распоряжения не отменю. Решай по своему разумению. Теперь ты знаешь условия и не можешь сетовать, что я хитростью заманил тебя на службу.
— Решение мое принято, монсеньер, — откликнулся Отон, поклонившись почтительно, но с достоинством.
В голосе его звучала такая непреклонность, что не оставалось никаких сомнений: решение и в самом деле было принято.
— Значит, уходишь? — осведомился князь.
Отон открыл было рот, чтобы ответить, но прежде чем произнести слова, которым суждено было навсегда разлучить его с Еленой, ему захотелось в последний раз полюбоваться девушкой, и тут он заметил слезинку, трепетавшую на ресницах принцессы.
— Так ты уходишь? — нетерпеливо повторил князь, не привыкший так долго ждать ответа от своих слуг.
— Нет, монсеньер, я остаюсь, — ответил Отон.
— Хорошо, — одобрил его князь, — я рад, что в тебе пробудилось благоразумие.
И он продолжил свой путь.
Елена не промолвила ни слова, она лишь с такой признательностью взглянула на юношу, что, когда отец и дочь скрылись из виду, Отон радостно повернулся к цирюльнику, ожидавшему, чем кончится дело:
— Ну что ж, дорогой метр, начинай!
Он повлек его по галерее до первой комнаты, в которой оказалась открытой дверь. Там он уселся и подставил голову бедняге-цирюльнику, ровно ничего не понявшему в том, что произошло у него на глазах. Однако это не помешало ему умело приняться за работу, для совершения которой он был прислан, так что через несколько минут белокурые кудри, так красиво обрамлявшие лицо юноши, выстилали каменные плиты пола.
Как ни велико было желание Отона во всем угождать юной принцессе, он, едва цирюльник удалился, с тоской устремил свой взгляд на валявшиеся на полу шелковистые кудри, припоминая, как любила играть ими его матушка. Но тут послышался легкий шорох в коридоре. Прислушавшись, Отон узнал шаги Елены. Хотя наш герой пошел на эту жертву ради любимой девушки, ему было стыдно предстать перед ней остриженным и он поспешил спрятаться в завешенную ковром нишу. Едва он успел скользнуть за ковровый полог, как в коридоре показалась Елена: она шла медленно, словно разыскивая что-то. Поравнявшись с распахнутой дверью, она взглянула на пол. Заметив разбросанные по плитам волосы, она огляделась по сторонам, затем, убедившись, что поблизости никого нет, остановилась, прислушалась — как видно, царившая вокруг тишина приободрила ее — и наконец робко скользнула в комнату. Там она быстро подобрала с пола прядь волос, спрятала ее у себя на груди и стремительно кинулась прочь.
Отон оцепенел. Затем, молитвенно сложив руки, он пал на колени в своем укрытии.
А два часа спустя граф фон Равенштейн неожиданно приказал своей свите готовиться к завтрашнему отъезду из Киевского замка. Челядинцы не уставали удивляться этому внезапному решению, но к вечеру среди княжеской прислуги разнесся слух, что, когда отец подступил к юной принцессе с вопросом, готова ли она выйти замуж за графа, Елена заявила, что скорее пострижется в монахини, чем станет графиней фон Равенштейн.
VII
Неделю спустя после рассказанных нами в предыдущей главе событий, когда князь Адольф Клевский, закончив трапезу, собирался встать из-за стола, ему доложили, что во двор замка въехал герольд графа фон Равенштейна, от имени своего хозяина доставивший вызов на поединок. Князь с нежным укором взглянул на дочь, Елена покраснела и потупилась. После недолго молчания князь велел пригласить герольда.
В зал вступил молодой дворянин, облаченный в цвета дома Равенштейнов и с его гербом на груди. Посланец поклонился князю и учтиво, но твердо изложил данное ему поручение. Не указывая никаких причин, граф фон Равенштейн вызывал на бой князя Адольфа: где бы они ни встретились, будь то поединок один на один, или двадцать человек против двадцати, или армия против армии; когда бы и где эта встреча ни произошла — днем или ночью, в горах или на равнине.
Князь выслушал вызов графа сидя и не снимая шляпы, но, когда герольд закончил, поднялся со своего места, взял со скамьи свой подбитый горностаем бархатный плащ и собственноручно накинул его на плечи посланца, потом отстегнул с груди золотую цепь и также надел ее на шею герольда. После этого он велел слугам досыта накормить гонца, дабы, покидая замок, тот мог с полным основанием сказать, что князь Адольф Клевский принял вызов на поединок как приглашение на празднество.
Однако под внешней безмятежностью князя таилась глубокая тревога. Он уже вошел в те лета, когда плечи воина начинают сгибаться под тяжестью рыцарских доспехов. И не было у него ни сына, ни племянника, чтобы он мог доверить им защитить его честь в подобной распре. Да, друзья у него были, но в это смутное время, когда каждый был занят либо собственными интересами, либо защитой дела императора, князь прекрасно понимал, что ему приходится рассчитывать скорее на сочувствие, чем на реальную помощь. Тем не менее, он разослал письма во все края, призывая к себе на помощь союзников и друзей, затем поспешил заняться починкой укреплений замка, не забывая при этом о пополнении провианта.
Со своей стороны, граф фон Равенштейн недаром выжидал целую неделю, прежде чем послать вызов. Он умело воспользовался выигранным временем. Прошло несколько дней после вызова и князь Клевский еще не получил ни единого отклика от своих вассалов и союзников, как на стенах замка протрубили сигнал тревоги. То взволновался Отон: он стоял в карауле и заметил на горизонте надвигавшиеся со стороны Неймегена клубы пыли, в которых поблескивала сталь оружия — точь-в-точь искры, прорывающиеся сквозь пелену дыма.
Хотя князь не предполагал, что Равенштейн выступит так скоро, эта атака не застала его врасплох. Он отдал приказ запереть ворота и опустить решетки, а гарнизону скомандовал занять места на укреплениях. Тем временем Елена спустилась в часовню принцессы Беатрисы и принялась молиться.
Когда войско графа фон Равенштейна было уже всего в полульё от замка, знакомый князю герольд в сопровождении трубача выехал вперед и двинулся под стены крепости. Трижды пропела труба: то герольд повторно огласил вызов. Граф фон Равенштейн вызывал на поединок самого князя или же по его выбору любого из приближенных рыцарей и сообщал о намерении в течение трех дней ожидать решение князя и каждое утро выезжать на луг под стены замка, на случай если вызов будет принят. Но, предупреждал герольд, если по истечении этих трех дней поединок не состоится, граф намеревался начать ратный бой и штурм замка. Исполнив свою миссию, герольд подошел к дубовым воротам и кинжалом пригвоздил к ним перчатку графа.
Вместо ответа, князь сбросил со стены свою перчатку. Приближалась ночь, и воины изготовились к бою: осажденные — к обороне, осаждавшие — к штурму.
Тем временем Отон сменился с поста и, понимая, что непосредственная опасность замку еще не грозит, спустился с укреплений и направился в сторону казармы лучников и помещений, где жили челядинцы.
Ему доводилось порой встречать Елену где-нибудь в коридоре, и всякий раз девушка, даже не подозревавшая, что юноша увидел, как она подобрала прядь его волос, заливалась густым румянцем, а иногда и дарила улыбку бравому лучнику. Изредка, под каким-нибудь благовидным предлогом, она заговаривала с Отоном: то были самые счастливые минуты в его жизни. Едва Елена удалялась, он скрывался в каком-нибудь дальнем, потаенном уголке и без конца повторял про себя слова юной хозяйки замка; стоило ему закрыть глаза, как перед его внутренним взором являлась Елена, и он словно наяву видел, как выступает румянец на ее щеках, как улыбка освещает ее лицо.
На сей раз его поиски Елены оказались тщетными: сколько он ни заглядывал в окна, сколько ни бродил по коридорам и галереям, ему не удалось не то что подстеречь девушку, но даже и полюбоваться ею издали. Тогда он предположил, что она могла пойти помолиться в замковую церковь, и спустился туда: церковь была пуста. Оставалась лишь часовня принцессы Беатрисы, но то была домовая церковь княжеской семьи, и слугам не разрешалось туда входить без спроса.
Отон помедлил, не осмелившись проникнуть в это святилище, но все же решил, что особые обстоятельства могут послужить ему оправданием, и направился туда в надежде встретить Елену. Приподняв ковер, висевший на двери, Отон увидел ее — она стояла на коленях перед алтарем.
Отону впервые довелось переступить порог часовни: в этом уединенном храме, где все располагало к молитве, царил полумрак — дневной свет проникал сюда лишь через цветные витражи. Единственная лампада, висевшая над алтарем, освещала картину, на которой был изображен уже знакомый читателю рыцарь, влекомый лебедем, но на этой картине вокруг головы рыцаря был нарисован сияющий нимб, а на колоннах, высившихся по обе стороны картины, висели меч крестоносца с золотой рукоятью и ножнами и боевой рог слоновой кости, инкрустированный жемчугом и рубинами. А над картиной, как это до сих пор принято в Германии, висел щит со шлемом над ним, — теми самыми, что можно было увидеть на картине. Их легко было узнать, поскольку один и тот же герб (на золотом поле алый крест, воздвигнутый на зеленом холме и увенчанный терниями) был изображен и на стали, и на холсте. Иначе говоря, все подлинное боевое вооружение — меч, рог, шлем и щит, — что было развешано в часовне, явно принадлежало рыцарю с лебедем. Несомненно, рыцарь этот был одним из тех храбрецов, что прославились в крестовых походах.
Отон тихо подошел к девушке: она вполголоса молилась перед портретом рыцаря, как перед изображениями Иисуса Христа или какого-нибудь святого мученика. Пальцы ее перебирали инкрустированные перламутром четки черного дерева, на которых висел маленький колокольчик, не издававший ни малейшего звука — по всей видимости, язычок его давным-давно оторвался и его так и не заменили.
Отон неосторожно наткнулся на стул; услышав шум, девушка обернулась. Ни тени раздражения на назойливость юноши, последовавшего за ней в часовню, не отразилось на лице ее — напротив, она смотрела на Отона с печальной, но ласковой улыбкой.
— Видите, каждый поступает так, как велит ему его разум, дарованный Господом Богом. Отец мой готовится к сражению, а я молюсь. Вы надеетесь одержать победу, проливая кровь, а я — обливаясь слезами.
— Какому же святому вы молитесь? — спросил Отон (в душе его при виде изображения, повторявшегося и на камне и на холсте, пробудилось любопытство). — Кто это? Святой Георгий или святой Михаил? Скажите мне его имя, чтобы я мог помолиться вместе с вами.
— Ни тот и ни другой, — отвечала девушка, — это Родольф Алостский, и художник ошибся, нарисовав ему нимб, ему куда больше пристала бы пальмовая ветвь: то был не святой, но мученик.
— И все же, — сказал Отон, — вы молитесь ему, словно он восседал на небесах одесную Господа Бога. Чего вы ждете от него?
— Чуда, наподобие того, что некогда он совершил для моей прародительницы в подобных обстоятельствах. Но, увы, четки принцессы Беатрисы онемели, и благословенный колокольчик уж не разбудит во второй раз Родольфа, почившего в Святой земле.
— Я не могу ни укрепить вас в ваших упованиях, ни развеять их, —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Отон не поверил своим ушам. Он еще не отрешился от восторга недавней победы. Как тут поверить, что ему предстоит подобное унижение? Однако, хорошо поразмыслив, он понял, что распоряжение князя вполне закономерно: кто он такой в глазах вельможи? Простой лучник, пусть даже более меткий, нежели другие, но меткость эта ничуть не облагораживает безродного солдата. Лишь дворяне имели право не стричь волос — то была одна из первейших привилегий и отличий знатного сословия. Посему нашему герою следовало либо подчиниться, либо покинуть замок.
В те далекие времена молодые дворяне так дорожили своими кудрями, что Отон заколебался: ему казалось, что подобное унижение нестерпимо как для его личной чести, так и для чести всего его рода. К тому же, если он покорится, то сделается в глазах Елены обычным лучником, и лучше уж расстаться с девушкой, чем претерпеть подобное. Он еще предавался раздумьям, как вдруг появился князь, ведя под руку Елену.
Отон подался вперед, и Адольф Клевский остановился, видя, что юноша хочет к нему обратиться.
— Монсеньер, — проговорил Отон, — простите за то, что я обращаюсь к вашей милости с таким вопросом, но неужели вы и в самом деле приказали этому человеку остричь меня?
— Разумеется, приказал, — отвечал удивленный князь. — Почему ты спрашиваешь?
— Потому, что ваша милость не упомянули об этом условии, когда предложили мне службу лучника.
— Я не оговорил этого, — возразил князь, — поскольку мне и в голову не пришло, что ты надеешься сохранить свою шевелюру, ведь она никак не пристала твоему званию. Разве ты знатный вельможа, чтобы носить длинные волосы подобно барону или рыцарю?
— И все же, — не отвечая на вопрос, настаивал молодой человек, — если бы я знал, что ваша милость потребует от меня такой жертвы, может статься, я отверг бы ваше предложение, как бы ни хотелось мне его принять.
— Еще не поздно поправить дело, мой юный мастер, — ответил князь, начинавший находить странной такую настойчивость простолюдина. — Но берегись, ничем хорошим это не кончится: первый же сеньор, через чьи земли ты пойдешь, может потребовать того же, но службы при том не предложит.
— Кроме вас, монсеньер, — отозвался Отон с презрительной усмешкой, которая повергла князя в полное изумление, а Елену заставила затрепетать, — никому, кроме вас, не удалось бы исполнить задуманное. Я ведь лучник, — продолжал он, положив руку на свой колчан, — и, как видит ваша милость, на поясе ношу жизни двенадцати человек.
— Ворота замка открыты, — промолвил князь, — ты волен уйти или остаться. Я своего распоряжения не отменю. Решай по своему разумению. Теперь ты знаешь условия и не можешь сетовать, что я хитростью заманил тебя на службу.
— Решение мое принято, монсеньер, — откликнулся Отон, поклонившись почтительно, но с достоинством.
В голосе его звучала такая непреклонность, что не оставалось никаких сомнений: решение и в самом деле было принято.
— Значит, уходишь? — осведомился князь.
Отон открыл было рот, чтобы ответить, но прежде чем произнести слова, которым суждено было навсегда разлучить его с Еленой, ему захотелось в последний раз полюбоваться девушкой, и тут он заметил слезинку, трепетавшую на ресницах принцессы.
— Так ты уходишь? — нетерпеливо повторил князь, не привыкший так долго ждать ответа от своих слуг.
— Нет, монсеньер, я остаюсь, — ответил Отон.
— Хорошо, — одобрил его князь, — я рад, что в тебе пробудилось благоразумие.
И он продолжил свой путь.
Елена не промолвила ни слова, она лишь с такой признательностью взглянула на юношу, что, когда отец и дочь скрылись из виду, Отон радостно повернулся к цирюльнику, ожидавшему, чем кончится дело:
— Ну что ж, дорогой метр, начинай!
Он повлек его по галерее до первой комнаты, в которой оказалась открытой дверь. Там он уселся и подставил голову бедняге-цирюльнику, ровно ничего не понявшему в том, что произошло у него на глазах. Однако это не помешало ему умело приняться за работу, для совершения которой он был прислан, так что через несколько минут белокурые кудри, так красиво обрамлявшие лицо юноши, выстилали каменные плиты пола.
Как ни велико было желание Отона во всем угождать юной принцессе, он, едва цирюльник удалился, с тоской устремил свой взгляд на валявшиеся на полу шелковистые кудри, припоминая, как любила играть ими его матушка. Но тут послышался легкий шорох в коридоре. Прислушавшись, Отон узнал шаги Елены. Хотя наш герой пошел на эту жертву ради любимой девушки, ему было стыдно предстать перед ней остриженным и он поспешил спрятаться в завешенную ковром нишу. Едва он успел скользнуть за ковровый полог, как в коридоре показалась Елена: она шла медленно, словно разыскивая что-то. Поравнявшись с распахнутой дверью, она взглянула на пол. Заметив разбросанные по плитам волосы, она огляделась по сторонам, затем, убедившись, что поблизости никого нет, остановилась, прислушалась — как видно, царившая вокруг тишина приободрила ее — и наконец робко скользнула в комнату. Там она быстро подобрала с пола прядь волос, спрятала ее у себя на груди и стремительно кинулась прочь.
Отон оцепенел. Затем, молитвенно сложив руки, он пал на колени в своем укрытии.
А два часа спустя граф фон Равенштейн неожиданно приказал своей свите готовиться к завтрашнему отъезду из Киевского замка. Челядинцы не уставали удивляться этому внезапному решению, но к вечеру среди княжеской прислуги разнесся слух, что, когда отец подступил к юной принцессе с вопросом, готова ли она выйти замуж за графа, Елена заявила, что скорее пострижется в монахини, чем станет графиней фон Равенштейн.
VII
Неделю спустя после рассказанных нами в предыдущей главе событий, когда князь Адольф Клевский, закончив трапезу, собирался встать из-за стола, ему доложили, что во двор замка въехал герольд графа фон Равенштейна, от имени своего хозяина доставивший вызов на поединок. Князь с нежным укором взглянул на дочь, Елена покраснела и потупилась. После недолго молчания князь велел пригласить герольда.
В зал вступил молодой дворянин, облаченный в цвета дома Равенштейнов и с его гербом на груди. Посланец поклонился князю и учтиво, но твердо изложил данное ему поручение. Не указывая никаких причин, граф фон Равенштейн вызывал на бой князя Адольфа: где бы они ни встретились, будь то поединок один на один, или двадцать человек против двадцати, или армия против армии; когда бы и где эта встреча ни произошла — днем или ночью, в горах или на равнине.
Князь выслушал вызов графа сидя и не снимая шляпы, но, когда герольд закончил, поднялся со своего места, взял со скамьи свой подбитый горностаем бархатный плащ и собственноручно накинул его на плечи посланца, потом отстегнул с груди золотую цепь и также надел ее на шею герольда. После этого он велел слугам досыта накормить гонца, дабы, покидая замок, тот мог с полным основанием сказать, что князь Адольф Клевский принял вызов на поединок как приглашение на празднество.
Однако под внешней безмятежностью князя таилась глубокая тревога. Он уже вошел в те лета, когда плечи воина начинают сгибаться под тяжестью рыцарских доспехов. И не было у него ни сына, ни племянника, чтобы он мог доверить им защитить его честь в подобной распре. Да, друзья у него были, но в это смутное время, когда каждый был занят либо собственными интересами, либо защитой дела императора, князь прекрасно понимал, что ему приходится рассчитывать скорее на сочувствие, чем на реальную помощь. Тем не менее, он разослал письма во все края, призывая к себе на помощь союзников и друзей, затем поспешил заняться починкой укреплений замка, не забывая при этом о пополнении провианта.
Со своей стороны, граф фон Равенштейн недаром выжидал целую неделю, прежде чем послать вызов. Он умело воспользовался выигранным временем. Прошло несколько дней после вызова и князь Клевский еще не получил ни единого отклика от своих вассалов и союзников, как на стенах замка протрубили сигнал тревоги. То взволновался Отон: он стоял в карауле и заметил на горизонте надвигавшиеся со стороны Неймегена клубы пыли, в которых поблескивала сталь оружия — точь-в-точь искры, прорывающиеся сквозь пелену дыма.
Хотя князь не предполагал, что Равенштейн выступит так скоро, эта атака не застала его врасплох. Он отдал приказ запереть ворота и опустить решетки, а гарнизону скомандовал занять места на укреплениях. Тем временем Елена спустилась в часовню принцессы Беатрисы и принялась молиться.
Когда войско графа фон Равенштейна было уже всего в полульё от замка, знакомый князю герольд в сопровождении трубача выехал вперед и двинулся под стены крепости. Трижды пропела труба: то герольд повторно огласил вызов. Граф фон Равенштейн вызывал на поединок самого князя или же по его выбору любого из приближенных рыцарей и сообщал о намерении в течение трех дней ожидать решение князя и каждое утро выезжать на луг под стены замка, на случай если вызов будет принят. Но, предупреждал герольд, если по истечении этих трех дней поединок не состоится, граф намеревался начать ратный бой и штурм замка. Исполнив свою миссию, герольд подошел к дубовым воротам и кинжалом пригвоздил к ним перчатку графа.
Вместо ответа, князь сбросил со стены свою перчатку. Приближалась ночь, и воины изготовились к бою: осажденные — к обороне, осаждавшие — к штурму.
Тем временем Отон сменился с поста и, понимая, что непосредственная опасность замку еще не грозит, спустился с укреплений и направился в сторону казармы лучников и помещений, где жили челядинцы.
Ему доводилось порой встречать Елену где-нибудь в коридоре, и всякий раз девушка, даже не подозревавшая, что юноша увидел, как она подобрала прядь его волос, заливалась густым румянцем, а иногда и дарила улыбку бравому лучнику. Изредка, под каким-нибудь благовидным предлогом, она заговаривала с Отоном: то были самые счастливые минуты в его жизни. Едва Елена удалялась, он скрывался в каком-нибудь дальнем, потаенном уголке и без конца повторял про себя слова юной хозяйки замка; стоило ему закрыть глаза, как перед его внутренним взором являлась Елена, и он словно наяву видел, как выступает румянец на ее щеках, как улыбка освещает ее лицо.
На сей раз его поиски Елены оказались тщетными: сколько он ни заглядывал в окна, сколько ни бродил по коридорам и галереям, ему не удалось не то что подстеречь девушку, но даже и полюбоваться ею издали. Тогда он предположил, что она могла пойти помолиться в замковую церковь, и спустился туда: церковь была пуста. Оставалась лишь часовня принцессы Беатрисы, но то была домовая церковь княжеской семьи, и слугам не разрешалось туда входить без спроса.
Отон помедлил, не осмелившись проникнуть в это святилище, но все же решил, что особые обстоятельства могут послужить ему оправданием, и направился туда в надежде встретить Елену. Приподняв ковер, висевший на двери, Отон увидел ее — она стояла на коленях перед алтарем.
Отону впервые довелось переступить порог часовни: в этом уединенном храме, где все располагало к молитве, царил полумрак — дневной свет проникал сюда лишь через цветные витражи. Единственная лампада, висевшая над алтарем, освещала картину, на которой был изображен уже знакомый читателю рыцарь, влекомый лебедем, но на этой картине вокруг головы рыцаря был нарисован сияющий нимб, а на колоннах, высившихся по обе стороны картины, висели меч крестоносца с золотой рукоятью и ножнами и боевой рог слоновой кости, инкрустированный жемчугом и рубинами. А над картиной, как это до сих пор принято в Германии, висел щит со шлемом над ним, — теми самыми, что можно было увидеть на картине. Их легко было узнать, поскольку один и тот же герб (на золотом поле алый крест, воздвигнутый на зеленом холме и увенчанный терниями) был изображен и на стали, и на холсте. Иначе говоря, все подлинное боевое вооружение — меч, рог, шлем и щит, — что было развешано в часовне, явно принадлежало рыцарю с лебедем. Несомненно, рыцарь этот был одним из тех храбрецов, что прославились в крестовых походах.
Отон тихо подошел к девушке: она вполголоса молилась перед портретом рыцаря, как перед изображениями Иисуса Христа или какого-нибудь святого мученика. Пальцы ее перебирали инкрустированные перламутром четки черного дерева, на которых висел маленький колокольчик, не издававший ни малейшего звука — по всей видимости, язычок его давным-давно оторвался и его так и не заменили.
Отон неосторожно наткнулся на стул; услышав шум, девушка обернулась. Ни тени раздражения на назойливость юноши, последовавшего за ней в часовню, не отразилось на лице ее — напротив, она смотрела на Отона с печальной, но ласковой улыбкой.
— Видите, каждый поступает так, как велит ему его разум, дарованный Господом Богом. Отец мой готовится к сражению, а я молюсь. Вы надеетесь одержать победу, проливая кровь, а я — обливаясь слезами.
— Какому же святому вы молитесь? — спросил Отон (в душе его при виде изображения, повторявшегося и на камне и на холсте, пробудилось любопытство). — Кто это? Святой Георгий или святой Михаил? Скажите мне его имя, чтобы я мог помолиться вместе с вами.
— Ни тот и ни другой, — отвечала девушка, — это Родольф Алостский, и художник ошибся, нарисовав ему нимб, ему куда больше пристала бы пальмовая ветвь: то был не святой, но мученик.
— И все же, — сказал Отон, — вы молитесь ему, словно он восседал на небесах одесную Господа Бога. Чего вы ждете от него?
— Чуда, наподобие того, что некогда он совершил для моей прародительницы в подобных обстоятельствах. Но, увы, четки принцессы Беатрисы онемели, и благословенный колокольчик уж не разбудит во второй раз Родольфа, почившего в Святой земле.
— Я не могу ни укрепить вас в ваших упованиях, ни развеять их, —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16