– Ничто, пока успех не подкрепит твоих обещаний; до сих пор это только грезы.
– Да, но грезы, которые мы сделаем явью.
Цермай сделал движение.
– Да, – продолжал Нунгал, – тебя удивляет, что, после того как ты попытался убить меня, я еще расположен тебе служить! Так вот, знай, что я глубоко презираю людей, пренебрегаю их чувствами по отношению ко мне, независимо от того, хороши они или дурны, сердечны или враждебны. Моим планам, моей ненависти, которую я, подобно тебе, возможно, питаю в сердце, отвечает желание уничтожить тех, кто правит и владеет этим островом. Так что всегда можешь рассчитывать на помощь Нунгала; но в то же время у меня есть свое дело, я непоколебимо иду к цели, исполненный сознанием собственной силы. Никогда не пытайся препятствовать ей, Цермай! Не то, несмотря на мое к тебе расположение, ты будешь разбит, как это стекло.
С этими словами Нунгал подтолкнул пальцем хрустальную чашу с шербетом – она скатилась со столика на пол и разлетелась на мелкие осколки.
– Поверь мне, Цермай, – продолжал Нунгал, – что не пустой каприз заставляет меня требовать эту бедайя; я так же равнодушен к чарам ее глаз, как к туману на вершинах гор, который принимает облик человека и в котором взгляд обольщенного путешественника старается узнать то высшее существо, кого человеческая гордыня поставила посредником между людьми и Богом. Нет, та, кого я прошу у тебя, кого добиваюсь, кого требую, – всего лишь колесико в том устройстве, над которым я тружусь, и пусть лучше погибнут все бедайя и рангуны острова, чем разрушится мое творение! Я повторяю тебе: вот половина кольца, Арроа принадлежит мне, я хочу ее.
– Бери ее, – ответил Цермай удрученным и смиренным тоном, странно контрастировавшим с той яростью, какую вызвала у него первая просьба Нунгала, и в особенности – с поступком, который он пытался совершить.
– Ну, будь мужчиной, – произнес малаец, – и не удостаивай это огорчение своей слезой: она стоит куда дороже.
И, поскольку Цермай дал этой слезе скатиться по щеке, не вытирая ее, Нунгал продолжил:
– Что ж, хоть твоя скорбь и недостойна мужчины, она тронула меня. Дочь Аргаленки понадобится мне для исполнения моих планов только через месяц; оставь ее у себя на это время, чтобы отдать затем тому, кто от моего имени передаст тебе эту половину кольца.
– Спасибо, Нунгал.
– И ты клянешься исполнить то, что я требую от тебя?
– Я клянусь тебе в этом.
– Хорошо! Впрочем, у меня есть порука в том, что ты сдержишь слово.
– Какая, Нунгал?
– Я знаю твои секреты, ты моих не знаешь. А если ты попытаешься сопротивляться, как сделал сегодня, колониальный совет будет осведомлен о том, что произошло у смертного одра твоего отца между доктором Базилиусом и тобой.
Цермай покачал головой и сказал:
– Поверь мне, Нунгал, мое слово весит больше твоих угроз. Каким образом ты проник в тайну, о которой упоминал, это секрет между тобой и адом; но он наверняка мало что тебе даст, потому что ты не сможешь подкрепить доказательствами твое сообщение.
– Ба! – насмешливо возразил Нунгал. – Доктор Базилиус был человеком благоразумным, осторожным и слишком расчетливым для того, чтобы дать пропасть такому бесценному сокровищу, как эта тайна. Ну, так встретимся через месяц, а сейчас простимся, Цермай!
Договорив, малаец выбежал сквозь завесу воды, закрывавшую грот.
В течение секунды вокруг него кипел водопад, покрывая его одежду брызгами пены; затем вода побежала по-прежнему и сквозь ее радужные оттенки Цермай мог видеть Нунгала, удалявшегося по одной из дорожек сада.
Но яванец, казалось, совершенно не заметил его ухода. Он был погружен в свои размышления.
– Каким образом доктор Базилиус мог оставить улики преступления, за которое сам расплатился бы вместе со мной? – произнес он наконец, говоря сам с собой. – А если он оставил доказательства, как попали они из рук ван ден Беека, наследника доктора, в руки Нунгала? Этот малаец способен на все! – помолчав минуту, продолжал он. – Но все равно, я должен увидеться с ван ден Бееком.
Затем лезвием криса он ударил в гонг, находившийся рядом с ним.
По этому сигналу вода перестала струиться как по волшебству.
Несколько капель, переливаясь, словно опалы, под лучами солнца, просочились между камнями и упали в опустевший бассейн; затем у входа в грот появился один из слуг Цермая.
– Приведи мою черную пантеру, – приказал Цермай.
Через несколько минут великолепный зверь, с бархатной шкурой, с глазами цвета топаза, гибкий и грациозный в движениях, словно котенок, но еще более грозный оттого, что притворялся кротким и ласковым, стремительно примчался к хозяину.



XVII. Приписка доктора Базилиуса

Солнце уже давно поднялось, когда на следующий день после ужина в Меестер Корнелисе Эусеб ван ден Беек вернулся на Вельтевреде.
Что бы ни говорил нотариус Маес о постыдности такого способа передвижения, но Эусеб пешком проделал несколько километров, отделявших его от города.
Слуга, отворивший ему дверь особняка, попятился в страхе: такое бледное и потрясенное лицо было у хозяина. Он спросил Эусеба, что с ним. Тот, не отвечая, направился к своему кабинету и, едва войдя в него, собрался там запереться.
– Но разве господин не хочет видеть госпожу? – мягко придержав дверь, спросил слуга.
– Не твое дело! – в ярости воскликнул Эусеб. – И кто дал тебе право обсуждать мои действия?
– Дело в том, что госпожа уже много раз спрашивала о господине.
– Хорошо, хорошо, позже!
Слуга продолжал стоять у двери, изумленно глядя на хозяина.
– Чего ты ждешь? – в бешенстве закричал Эусеб.
– Чтобы господин дал мне адрес врача, которого надо привести к госпоже; нам трудно выбрать его, но господин, раз он племянник покойного доктора Базилиуса, должен знать их.
Эусеб, в оцепенении выслушавший первые слова, внезапно очнулся и, схватив слугу за воротник, заорал:
– Никогда не смей произносить при мне этого гнусного имени, если не хочешь, чтобы тебя немедленно выгнали!
Затем, после паузы, во время которой, казалось, он должен был задохнуться, Эусеб продолжил:
– Что ты имел в виду, спросив о враче? Говори! Госпожа больна?
Эусеб произнес последние слова резко, что было совсем не в его привычках, особенно, когда речь шла о его жене.
Если имя Базилиуса напоминало о печальных событиях прошлого и страхе перед будущим, то имя Эстер связывалось для него лишь с долгом.
Значит, его совесть была не вполне чиста, раз мысль об этом долге вызывала раскаяние?
– Сударь, – лепетал совершенно растерявшийся слуга, – дело в том, что это, наверное, произойдет сегодня.
Эти слова развеяли все мысли, заставлявшие Эусеба опасаться встречи с женой; он бросился по лестнице, вбежал в спальню Эстер и нашел жену в постели, улыбающуюся, несмотря на страдания.
– Спасибо, друг мой! – воскликнула молодая женщина, раскрывая мужу объятия. – Спасибо тебе! Я бы так расстроилась, если бы первый взгляд твоего ребенка был обращен не к тебе.
Эусеб, позабыв обо всем, осыпал жену нежнейшими поцелуями.
Любовно поговорив несколько минута о ребенке, который вскоре должен был родиться, Эстер сказала мужу:
– Как поздно ты вернулся! Это первый раз, Эусеб, когда ты всю ночь провел вдали от меня.
Эусеб, до этого бледный, сделался багровым; он опустил глаза под спокойным и ясным взглядом жены.
– Этот гадкий господин Маес насильно утащил тебя с собой, – продолжала она. – Но я не сержусь на него, потому что сама просила его об этом.
– Ты, Эстер! Это ты просила нотариуса повести меня туда, где мы были?
– Конечно; я надеялась, что веселость этого толстяка сообщится тебе, его распорядок дня прогонит с твоего лба заботы и ты поймешь наконец: заполненный делами день должен завершаться удовольствиями.
– Эстер! – ответил Эусеб. – Ты совершила большую ошибку! Дай Бог, чтобы тебе не пришлось когда-нибудь сожалеть о ней!
– Ах, Боже мой, ты пугаешь меня! Что случилось? Но, в самом деле, радость оттого, что вновь тебя вижу, помешала мне заметить, как ты бледен, в каком беспорядке твоя одежда. Говори, говори, мой Эусеб! Я так люблю тебя, что не стану ревновать, лишь бы ты был счастлив.
Эусеб отступил перед откровенностью признания.
Ложь, к которой ему предстояло прибегнуть, усилила его недовольство собой.
Он не мог излить это недовольство, не выдав себя, и обрушился на Эстер:
– Вот они, женщины! – вспылил он. – Ничего не замечают, кроме своей любви, и во всем видят для нее угрозу!
– Эусеб, ты никогда так не говорил со мной! – воскликнула Эстер.
– Зачем произносить слово «ревность», такое смешное, по-моему, и глупое?
– Но, друг мой, я, напротив, уверяла тебя, что не ревнива.
– Ну да! Это только предлог, чтобы заговорить о ревности.
– В самом деле, друг мой, я не узнаю тебя, и, если бы всецело не доверяла тебе, твои речи, к каким я совершенно не привыкла, могли бы вызвать у меня подозрения.
– Какие подозрения? Я требую, чтобы ты объяснила мне! – вне себя кричал Эусеб. – Разве то, что я провел ночь за делами и что этот мерзкий Маес втянул меня в невыгодную сделку, дает тебе право надоедать мне твоими несправедливыми предположениями?
– Да что я такого предполагала, Господи! – спросила несчастная женщина, и, увидев, что беспокойство ее мужа не уменьшается, а усиливается, постаралась переменить разговор. – Ну, Эусеб, – продолжала она, пытаясь улыбнуться сквозь слезы, медленно катившиеся по ее щекам, – ты прекрасно знаешь, что я полностью, совершенно полагаюсь на твои слова, что верю в тебя, как веруют в Бога; если ты говоришь: «Я сделал то-то, был там-то»– я всегда считаю, что так оно и есть, клянусь ребенком, который заново свяжет нас. Никогда мне и в голову не приходила мысль сомневаться в правдивости того, что ты говорил мне. Ну, Эусеб, прости, если я чем-то обидела тебя! – закончила Эстер, подставив мужу белый чистый лоб, увенчанный белокурыми волосами, которые шелковистыми локонами выбивались из-под чепчика.
Эусеб оставался по-прежнему мрачным и надутым.
– Хочешь ли ты, – снова заговорила Эстер, – чтобы я дала тебе новое доказательство моего к тебе доверия, хочешь ты этого?
– Говори, – ответил молодой человек, взяв жену за руку.
– Ну так вот: несмотря на настояния метра Маеса, я воспротивилась тому, чтобы он сообщил тебе содержание оскорбительной приписки, которую сделал наш дядя к своему завещанию.
– Приписка! Приписка в завещании существует! – растерянно воскликнул Эусеб. – Господи, я в этом хотел усомниться! Раз она существует, значит, то, что произошло этой ночью, не сон, как я старался в том уверить себя!.. Заклинатель змей, эта странная галлюцинация, когда я видел Эстер умирающей, рангуна, сны… все это было реальным и Базилиус одержал надо мной первую победу!
Эусеб кричал в исступлении, и Эстер, воскликнув: «Боже мой, он сошел с ума!»– уронила бледную головку на подушку.
Вид жены, оказавшейся в опасности, привел Эусеба в чувство; он бросился к постели Эстер, целовал ее холодные руки, пытался помочь ей и, не преуспев в этом, позвонил служанкам, тотчас прибежавшим на зов.
За врачом послали, и он явился. В двух словах Эусеб объяснил ему происшедшее. Доктор объявил, что состояние Эстер весьма тяжелое, что сильное потрясение, которое она, вероятно, испытала, непременно вызовет кризис, в результате чего мать или дитя в ее утробе, а возможно, и оба, могут лишиться жизни.
Стремясь уберечь Эстер от потрясения, которое она непременно испытала бы, если, придя в себя, увидела бы мужа у своего изголовья, он настоял на том, чтобы Эусеб позволил ему самому ухаживать за больной.
Эусеб покинул комнату в отчаянии, но черпая силы в самом избытке скорби.
На пороге его встретил слуга и объявил, что некий господин ожидает его в кабинете и настойчиво требует встречи.
Вначале Эусеб хотел ответить, что никого не желает видеть; затем, подумав, что именно дела помогут ему прогнать невыносимую тревогу ожидания, спустился.
Этим господином оказался наш старый знакомый, нотариус Маес.
Напрасно было искать на лице нотариуса следы вчерашней оргии, так глубоко отпечатавшейся на чертах Эусеба.
Метр Маес был розовым, свежим, спокойным и улыбающимся; на нем был безукоризненной белизны галстук; ни на его черной одежде, ни на лице его ни одна складка не выдавала его вчерашних вакхических и хореографических излишеств в Меестер Корнелисе.
Увидев Эусеба, он протянул ему руку, сопроводив этот жест почтительным приветствием.
Он отделял клиента от соучастника оргий.
– Что вам здесь нужно? – почти угрожающе воскликнул Эусеб. – Разве вам мало глупостей, какие вы заставили меня совершить этой ночью?
– Я позволю себе заметить моему дорогому господину ван ден Бееку, – ответил метр Маес любезно и вместе с тем важно, – что я имею честь быть его нотариусом и явился сюда по его делам, а не по своим. Но если мой клиент спрашивает моего мнения о том, что он изволил назвать глупостями этой ночи, признаюсь господину ван ден Бееку: их было много, слишком много!
Произнося эти слова, метр Маес похлопывал ладонью одной руки по сложенному вчетверо листку гербовой бумаги, который он держал в другой.
– Да, – произнес Эусеб. – И разве не вправе я обвинить вас в сообщничестве, в том, что вы помогали расставить мне ловушку, вы, кого я должен был считать своим другом?
– Я и был им, господин ван ден Беек. Если в этот час я являюсь всего лишь вашим нотариусом, то тогда, когда происходили упоминаемые вами события, меня связывали с вами узы подлинной дружбы.
– Хороша же ваша дружба! Она заключается в том, что вы выдаете меня связанным по рукам и ногам страшному человеку, который меня преследует.
– Правду сказать, господин ван ден Беек, я перестал понимать вас.
– Если вы не были его сообщником, почему же вы ушли без меня из Меестер Корнелиса?
– Господин ван ден Беек, – почти торжественно начал метр Маес, – нотариус Маес никогда не имел привычки осведомляться о действиях и поступках частного лица – господина Маеса, и я призываю вас присоединиться к этой благоразумной сдержанности;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47