При этом он распахнул свое пальто, привлек Элли еще ближе и, проведя сильными руками по ее спине вниз, к бедрам , еще крепче прижал к себе. И она ощутила через платье твердость неоспоримого свидетельства его желания.
Дождь все лил, потоки воды заливали боковые окна павильона, так что сквозь стекла ничего не было видно. На какой-то миг оба забыли о своем прошлом. Они обнимали друг друга, а остальной мир застыл в неподвижности, отодвинувшись в неведомую даль. Прежде больше не было, после еще не наступило. И можно было смаковать этот миг, украденный у жизни, все битвы которой были давным-давно решены.
Но тут он прошептал слова, от которых чары разлетелись вдребезги, оставив после себя лишь страх:
— Кто ты, Элиот Синклер? Откуда ты появилась? Действительность обрушилась на Элли, как волна океанского прибоя, сбивая с ног и таща в опасную глубину. До нее вдруг с пронзительной ясностью дошло, чем, собственно, она занимается — стоит в общественном месте и целуется не с кем-нибудь, а с Николасом Дрейком.
— Хотя, честно говоря, мне как-то все равно, — проникновенно договорил он, прижимаясь щекой к ее щеке и не замечая перемены настроения.
Но ей было совсем не все равно. Боже мой, что она натворила? От этой мысли Элли похолодела и попыталась отпрянуть.
— Элли, что случилось? — спросил Николас с глубоким беспокойством в голосе.
Но она лишь еще сильнее рванулась, отчаянно стараясь высвободиться из его объятий.
— Отпустите меня, мистер Дрейк. Дождь кончился и мне надо идти. — Она набрала побольше воздуху и, решительно приподняв подбородок, открыто посмотрела ему в лицо. — Я вела себя бесстыдно. Прошу меня извинить.
Элли поплотнее запахнула плащ и решительно шагнула назад.
Николас уже был готов удержать ее и еще раз сказать ей о своих чувствах, но передумал и дал ей уйти. Она вышла из павильона и, ни разу не обернувшись, быстро пошла по, мокрому тротуару.
Он глубоко подышал, чтобы успокоиться. Запах ее духов затерялся во влажной густоте воздуха. Элли ушла. Павильон снова был пуст.
Николас еще какое-то время постоял и внезапно понял, что душевная боль куда-то исчезла, как будто ее и не было. Он торопливо затолкал подальше мысль, что Элли утешила его, что он действительно обрел в ее объятиях успокоение. Николас Дрейк, знакомый ему много лет, снова вернулся — волевой, непоколебимый и решительный.
Внезапно он понял, что знает, как помочь Шарлотте. В мире столько докторов, которые занимаются легкими. Наверняка кто-то из них сможет ее вылечить.
Между облаками блеснуло солнце. Николас снова зашагал по улице, полной грудью вдыхая бодрящий, омытый дождем воздух. Он бросил взгляд в том направлении, куда ушла Элли. Конечно, ее там не было.
Николас убеждал себя, что весьма доволен. С ней он больше не собирается иметь никаких дел. Она просто-напросто отвлекала его. Доказательством тому ее дом, который он все еще так и не купил. Она заставила его забыть обо всем. Он безобразно расслабился, и с этим пора кончать. Надо поручить Берту довести дело до конца. Его помощник неоценим, когда дело касается быстрого решения вопроса покупки недвижимости. И тогда можно будет поставить точку.
Дрейк шел, неторопливо перешагивая через лужи, и вдруг подумал, что независимо от того, увидит он Элли еще раз или нет, ему все равно запомнится едва слышный вздох, неумолчный шелест серебристого дождя и зеленые глаза, в которых на миг вспыхнуло желание.
Глава 5
Свет всегда полон цвета. Но ее жизнь затенена тьмой. И как она теперь сможет рисовать?
Вопрос всегда был одним и тем же. Он безостановочно вертелся у нее в голове, с каждым разом все быстрее и быстрее, пока стал неразличим, и она просто о нем забыла. Лишь после этого ее рука, сжимавшая кисть, смогла протянуться к палитре. Иногда торопливо, порой медленно, картины из ее воображения начинали обретать очертания на холсте.
Ярко-белые стены с чередой высоких и просторных окон справа и слева забылись, и Элли погрузилась в умиротворяющий покой океана красок и оттенков. Проходившие перед ее мысленным взором образы ласкали сердце, подобно грезам о том единственном, любимом.
Наконец-то она в одиночестве, в окружении тишины, и от нее сейчас требуется только одно — как можно глубже и полнее прочувствовать суть своего душевного волнения. И ее ответственность лишь в том, чтобы суметь передать свои переживания.
Линии и цвета все стремительнее сменяли друг друга в ее воображении, вбирая новые мысли и решительно отбрасывая прежние. В конечном итоге то, что было поставлено в угол на просушку, разительно отличалось от первоначального замысла. Но весь этот день, это омытое дождем небо, это весело льющееся в окна солнце настолько глубоко запали ей в душу, настолько ее переполнили, что краски сами ложились на холст.
Кисть заполняла холст резкими линиями и мазками телесного цвета. Ниспадающий водопад мокрых от дождя волос. Сплетенные руки. Умиротворенность и желание, открытое, явное. Еще более реальное, чем нежное прикосновение сильных пальцев к коже.
Мысли ее одним махом вернулись на землю, когда с кухни на весь дом разнеслось громыхание кастрюль и посуды. Рука ее замерла на полпути к мольберту. Элли смотрела на холст и вдруг поняла, что по ее щекам текут слезы. Она не потрудилась их вытереть, просто отошла на пару шагов назад и оглядела мир, только что ею созданный. Картина была незаконченной, но очень понятной. Желание и объятие, сплетенные в одно.
Она крепко зажмурила глаза. Нахлынула виноватая радость, и на губах Элли появилась слабая улыбка. Она снова написала картину. Наконец-то. Время потрачено не зря. Но на сегодня хватит.
С удовлетворенным вздохом она задвинула ширму на место.
Глава 6

СМЯТЕНИЕ В ГОРОДСКОЙ ГАЛЕРЕЕ
В эти чудные летние дни мир искусства гудит от возмущения после знакомства с последней работой быстро обретающего дурную репутацию М. М. Джея. Картина называется коротко — «Объятие». Однако возмущение не освобождает элиту Нью-Йорка, как любителей, так и знатоков, от бесконечного простаивания перед картиной, от которой, по общему признанию, захватывает дух из-за открытого нарушения всяких приличий.
Техника владения кистью очень хороша, если не сказать больше. Сочность красок и гармония цветов просто потрясают. Сразу видно, что в основе мастерства этого художника лежит главный принцип живописи — единство света и цвета.
И хотя я не согласен с теми критиками, которые стремятся принизить значимость работы М. М. Джея, тем не менее полагаю, что художник сделал шаг назад, если судить о его творчестве не по технике, а по содержанию. Картина кажется незаконченной. Остается чувство , что в каждом мазке таиться какая — то недоговоренность. Вне всякого сомнения, картина только выиграла бы, будь автор посмелее, освободись он от условностей светских приличий, которые сдерживали его вдохновение, как крепко натянутые вожжи сдерживают породистого рысака.
По всеобщему признанию, на этот раз сюжет картины — почти обнаженный мужчина с дерзкой откровенностью под проливным дождем обнимает строго одетую женщину — заставил даже самых либеральных критиков задаться вопросом, а знакомо ли художнику чувство благопристойности. Пожалуй, со времени «Завтрака на траве» Мане художественный мир не был так взбудоражен.
Но там, где другие критики с презрением захлопнули бы дверь перед неуловимым для публики М. М. Джеем, я посоветовал бы художнику следующее: перешагни через преграду в другой мир, что лежит по ту сторону ограничений. Я призываю вас рискнуть, мистер Джей, где бы вы ни были. Эйбл Смайт»
Оставалось еще несколько абзацев, но Николас не стал их читать. Он рассеянно смял свежий номер «Нью-Йорк тайме» и откинулся на спинку дубового кресла, в стиле чиппендейл, стоящего недалеко от необъятной и глади обеденного стола красного дерева. «Объятие».
По спине пробежал непонятный холодок. Об этом художнике по городу ходили самые невероятные слухи.
Никто не знал, кто он такой, и никто никогда его не видел. Картины просто находили рано утром у входа в самую престижную галерею Манхэттена. И ни записки, ни объяснений. Более того, после закрытия выставки за картинами никто никогда не приходил.
Прежде Николас никогда особенно и не интересовался живописью. Но когда несколько месяцев назад была выставлена первая картина М. М. Джея, он почувствовал себя заинтригованным. Однако его не интересовали многочисленные школы живописи и клубы художников, которые появлялись в Нью-Йорке как грибы после дождя. Его внимание привлек М. М. Джей. И, хоть убей, он не мог понять почему.
— Простите, сэр…
Николас рассеянно посмотрел в сторону двери:
— В чем дело, Альберт?
— Коляска подана, сэр.
Николас бросил взгляд в окно на безоблачное небо.
— Пожалуй, я пройдусь пешком. Отправьте коляску обратно.
— Слушаюсь, сэр.
Несколько минут спустя Николас закрыл за собой парадную дверь, прошел по дорожке из каменных плиток и через калитку в железной ограде вышел на улицу.
— Здравствуйте, мистер Дрейк.
Николас резко обернулся и в изумлении уставился на смущенно улыбающегося Джима. Жилец Элли был облачен в аккуратно заштопанные холщовые штаны, накрахмаленную рубашку и, несмотря на жаркое утро, в толстый свитер.
— Доброе утро, Джим.
— Это вот тут вы и живете? — с благоговением в голосе спросил он и, повернувшись, в восхищении уставился на стоявший в отдалении дом.
Николас невольно тоже повернулся, как будто ожидал увидеть нечто никогда им не виденное.
— Да, здесь я и живу.
— А Шарлотта тоже тут живет?
— Да. — Николас покосился на Джима. — Как там Элли? — помимо воли вырвалось у него.
— Элли? У нее все замечательно! — коротко ответил Джим и снова уставился на дом. Николасу не понравилось овладевшее им чувство облегчения.
— Послушай-ка, Джим…
— А?
— Если у Элли все замечательно, то зачем ты здесь?
Джим с любопытством воззрился на Николаса:
— Просто так.
Николас понял, что ничего не добьется и, покачав головой, двинулся по Пятой авеню. Вскоре Джим догнал его и размашисто зашагал рядом. Дрейк покосился на него, ожидая новых вопросов, но Джим просто шел, увлеченно разглядывая спешащую публику. Так они шли квартал за кварталом и молчали.
— Чудесный сегодня выдался денек, — наконец нарушил молчание Николас.
— Я вообще-то иду на работу.
— О, вот как. Не опаздываете?
— Да нет, Элли сказала, что я с утра могу прогуляться в парке. Мне нравится гулять в парке. Барнард показал мне, как туда пройти. На прошлой неделе я возвращался домой и увидел, как вы заходили в этот большущий дом. — Джим улыбнулся. — Я запомнил. А сегодня утром вышел пораньше, прошел немного назад и узнал ваш дом.
Они подошли к конторе Николаса.
— Ну что ж, тогда счастливо. Мне сюда. — Чуть подождав, Николас быстрым решительным жестом одернул манжеты рубашки и вошел в дверь, распахнутую перед ним привратником.
Джим посмотрел ему вслед и, когда дверь закрылась, принялся внимательно изучать собственные штопаные-перештопаные манжеты. Потом неловко одернул каждую, расплылся в улыбке и заспешил на работу.
Джим всегда ходил одним и тем же путем. Тем путем, который показала ему Элли. Он строго следовал заведенному порядку, и ему в голову не приходило его менять.
Не успел он пройти и половину квартала, как к нему разом шагнули три здоровенных типа.
— Ну и ну! Ребята, вы только посмотрите, кто тут идет!
— Привет, Руди! — радостно помахал рукой Джим. — Привет, Билли! Привет, Бо!
Руди, Билли и Бо небрежно оперлись о железную ограду, что отделяла тротуар от проезжей части улицы.
— Куда это ты так разогнался? Притормози, дружище, и поболтай со старыми приятелями! Ведь мы твои друзья, верно?
— Верно, Руди. Лучшие друзья. Но если я не поспешу, то опоздаю. Элли сказала, чтобы я был в магазине не позднее девяти. — Джим вытащил из кармана старые поцарапанные часы. — Ну вот, уже почти девять. Она не любит, когда я опаздываю.
— Тогда, пожалуй, давайте его отпустим, — проговорил Руди, отлепляясь от ограды. — Но сначала, Джим, нам надо обговорить с тобой одно дельце. Так, ребята?
— Точно, босс, — с готовностью откликнулись Билли и Бо.
— А что за дельце, Руди? — подозрительно спросил Джим.
— Понимаешь, Джим, дело вот в чем, — начал Руди, доверительно водрузив толстую, как окорок, руку на широкие плечи Джима. — Ты же знаешь, что мы пропускаем тебя по улице всего за пять центов, так ведь?
— Так, — осторожно подтвердил Джим.
— Так вот, — продолжил Руди, с сожалением;
пожав плечами, — к несчастью, цены опять поднялись. И что ты с ними будешь делать! Мы так долго пропускали тебя за пять центов, потому что ты наш лучший друг, Джим. А ведь все остальные платили и платят десять.
— Десять центов? — Джим растерянно завертел головой, — А ты не ошибся, Руди?
— Да ты что, дружище, разве я могу тебе соврать? Билли и Бо загоготали.
Джим вздохнул и отступил назад.
— Нет, Руди. Десять центов это много. Руди снова с сожалением пожал плечами:
— Тогда, боюсь, тебе придется поискать другую дорогу.
Джиму, чтобы ходить другим путем, пришлось бы попросить Элли или Барнарда показать ему его. А если он попросит их показать другую дорогу, они обязательно поинтересуются, зачем это ему. И тогда ему придется рассказать, что он отдает чаевые своим приятелям. Он знал, что Элли от этого не будет в восторге. Но Джиму нравились Руди, Билли и Бо. Он любил своих друзей.
— Ладно, — пробормотал он. — Я постараюсь достать десять центов.
— Вот и хорошо. Рад, что мы так быстро договорились. Не хотелось бы потерять нашего лучшего друга, — сказал Руди, хлопнув Джима ладонью по спине. — А сейчас тебе лучше поторопиться, а то и правда опоздаешь.
Не успел Николас усесться за письменный стол, как в дверь постучал Берт.
— Вас хочет видеть один господин, — извиняющимся тоном заговорил помощник. — С ним не было предварительной договоренности, но он продает недвижимость. Я подумал, что, может быть, вы захотите с ним переговорить.
— А где эта недвижимость? Берт протянул листок, на котором было торопливо нацарапано некое подобие карты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40