Отца не было дома. Среда. По средам он играет в теннис. Иначе она бы не поехала.
– Счет по твоей кредитной карте уже пришел? – спросила она.
– Джульетта, забудь об этом, ладно?
– Нет. Я заплачу. И точка.
– Поговорим об этом потом.
– Как и обо всем остальном? Потом?
Анита Баттин сложила вилку и нож на тарелке и промокнула салфеткой губы.
– Ты хочешь поговорить? Давай.
Джульетта посмотрела ей в глаза.
– Почему ты не помогаешь мне?
– Что ты имеешь в виду?
– Его. Твоего мужа. Почему ты не сказала ему, чтобы он оставил меня в покое? Не может же быть, чтобы ты ничего не видела.
Нежелание их обеих касаться этой темы ощущалось настолько остро, что, казалось, его можно потрогать.
– Папа хочет меня как женщину, – быстро проговорила она.
Реакция Аниты ее ошеломила:
– А ты? Ты-то сама что?
– Что ты… несешь? – Джульетта встала из-за стола и сделала несколько шагов по направлению к своей комнате.
– Ну вот, сама видишь, насколько это абсурдно, – произнесла мать у нее за спиной. – Да, он ревновал тебя к этому аргентинцу, но совсем не так, как ты думаешь. Отец очень любит тебя и боится, что кто-нибудь или что-нибудь помешает твоей карьере. А остальное ты выдумываешь.
Джульетта не обернулась. Иначе, наверное, закричала бы.
9
Она прошла в свою комнату, чтобы собрать кое-какие вещи, которых ей недоставало. Плюшевый лев. Коробка со старыми школьными тетрадками. Постер с Нуриевым и Фонтейн. Потом поднялась на чердак, чтобы отыскать коробку с зимней одеждой, которую в прошлом году за ненадобностью оставила здесь. Теперь ей вдруг захотелось снова носить эти вещи. И хотя нужный ящик давно нашелся, она продолжала стоять среди всего этого хлама, неотрывно глядя на шкаф, притулившийся возле камина. Мать говорила по телефону. Ее голос доносился через лестничный пролет. Джульетта знала: в этом шкафу отец хранил то, что ему не нужно, но выбросить жалко. Его шкаф. Из замочной скважины торчал ключ. Она заглянула туда, но не обнаружила ничего интересного. Три летних костюма, упакованных в полиэтиленовый пакет, чтобы не пылились. Книги по горному делу. Он изучал его, будучи студентом, в шестидесятые годы. Похоже, после переезда на Запад в 1978 году он попытался снова войти в курс дела. Профессиональные журналы по горному делу датированы 1978 годом. Правда, в Берлине применения его знаниям не нашлось. Он стал экспертом по безопасности и теперь работал на правительство, которое как раз переезжало в Берлин. Потому что он умел мыслить системно. Ходячая государственная тайна. Неплохая карьера для выходца оттуда. Она никогда не понимала его работы. Секретные службы – отдельный замкнутый мир. Он ничего не рассказывал. Настоящей его страстью всегда оставался мир Джульетты. По крайней мере так он утверждал. Балет. Музыка. Высокие материи. Противовес тому миру, к которому он сам принадлежал профессионально. Человек, знающий все въезды и выезды, которыми может проехать лимузин самого канцлера, – это вам не фунт изюму. Такой человек под особым контролем. Контроль. Подлинная страсть отца. Управлять всем и каждым.
Она не нашла в шкафу ничего, что было хоть как-то связано с его прошлым. Маркус Лоэсс. Она попыталась представить, как сочеталось бы с той фамилией ее собственное имя. Джульетта Лоэсс. Почему, интересно, он решился назваться Баттином?
Пока они ехали по кольцевой дороге, она спросила об этом мать. Перед ними как раз открылась панорама корпусов MBU , наводящая на мысль о выброшенном на берег огромном корабле.
– По-моему, это как-то связано с его предками.
– А где он родился?
– В небольшой деревушке рядом с Ростоком.
– Не знаешь, как она называется?
– По-моему, на конце «-хаген» или вроде того…
– Недалеко от Ростока, говоришь?
– Да. Поищи в атласе. Может, вспомню, если снова услышу название.
Анита включила свет в салоне и показала на бардачок.
Джульетта выудила оттуда атлас автомобильных дорог Германии и нашла в алфавитном указателе Росток. Открыв нужную страницу, заметила, что названия почти всех населенных пунктов к востоку от Ростока оканчиваются на «-хаген», и стала читать:
– Фолькенсхаген, Кордсхаген, Билленхаген, Виллерсхаген… Она прочитала еще с десяток названий, пока Анита не остановила ее:
– Это Альбертсхаген.
– Ты уверена?
– Да. У меня был друг детства, которого звали Альберт.
Джульетта уставилась на крошечное пятнышко. Населенных пунктов меньше этого просто не бывает на свете.
– Ты была там когда-нибудь?
– Нет. Зачем?
– Ну как… Папа разве никогда туда не ездил? После объединения, конечно.
– Ты же знаешь, он терпеть не может ГДР. Зачем ему туда ездить?
– А ты? Разве не интересно посмотреть, где он вырос?
Мать подняла брови.
– Он никогда не хотел говорить об этом. Да я и не спрашивала.
– И ты… считаешь это нормальным?
– Что ты имеешь в виду?
Джульетта бросила атлас обратно в бардачок.
– Мама! Неужели нельзя хоть раз ответить понятно?
– Только без театральных эффектов, ладно?
– Черт возьми. Что с тобой? Что я тебе сделала, в конце концов?
Мать крутанула руль вправо и отжала сцепление.
– А это, моя дорогая, я тебе с удовольствием объясню. Вот уже десять лет вся жизнь нашей семьи вертится вокруг тебя. Джульетта назад, Джульетта вперед. Балет, балет, балет. Ты и отец. А стоит вашему симбиозу чуть пошатнуться, и ты бежишь ко мне. Ах да, у меня же есть мама…
– Ты всегда мне все запрещала.
– Я ничего тебе не запрещала. Просто апеллировала к твоему разуму.
– Ты совсем не понимаешь меня.
– Тогда не проси меня ничего тебе объяснять, хорошо?
Мать холодно посмотрела на нее. Откуда такая резкая реакция?
– Почему ты так говоришь со мной?
Мать выключила мотор и повернулась к ней.
– Потому что тебе трудно смириться с тем, что ты не центр Вселенной. И еще эти твои инсинуации об отце. Что ты себе напридумывала? Да ты представляешь, как мы испугались, когда ты умчалась в Аргентину? То, что произошло в Буэнос-Айресе, очень печально. Мне жаль этого юношу. Но от общения с ним у тебя, очевидно, помутился рассудок. Я совершенно тебя не узнаю.
Джульетта не нашлась что ответить.
10
До трех часов ночи она просидела на диване. По стеклам барабанил дождь. В берлинской модификации. Горизонтальный дождь. Из четырех бра горели только три. Перед ней на столе лежал нераспакованный пакет с видеокассетами, присланными Линдсей. И письмо, которое она только что перечитала.
Удивительно, насколько простыми оказываются многие вещи, если делать их не задумываясь. Не прошло и минуты, как она уже знала нужное имя.
– Альбертсхаген. Возле Верта?
– Поблизости от Ростока, – отозвалась Джульетта.
– У меня только один человек с такой фамилией. Лоэсс, говорите? С двойным «с»?
– Да.
– Лоэсс Конрад?
– Да, его номер, пожалуйста.
Что-то в трубке щелкнуло. И электронный голос назвал телефонный номер. Невероятно, но факт. Значит, у него были там родственники.
11
Иногда она оставалась позже всех и танцевала «Эскуало».
Специально дожидалась, пока все разойдутся, возвращалась в репетиционный зал, ставила запись и вся отдавалась музыке. В течение дня ей приходилось сдерживаться, следуя стилизованным балетным движениям, не имеющим ничего общего с этой музыкой. Гнев, ярость, животное насилие физически ощущались в ней, а Джульетте приходилось довольствоваться арабесками и глиссадами .
Этот балет ей не нравился. Она не видела смысла в попытке связать балет и танго в единое целое. Или уж, во всяком случае, не так. Это ведь земля и воздух. Они прямо противоположны друг другу. Хореография Бекманна неверна. Пока Джульетта, закрыв глаза, стояла в репетиционном зале, прислушиваясь к первым тактам «Эскуало», ей пришла на ум фраза, сказанная как-то Линдсей: «Целых тридцать лет танго защищалось от Пьяццолы. Народ не хотел его. В него даже плевали на улице. И Пьяццола изгнал из танго народ: певцов и танцоров».
Это наблюдение носило не менее сумбурный характер, чем все остальные. Но отчасти было верным. Музыку Пьяццолы с балетом роднило именно «изгнание народа», удаленность от истоков, огромная дистанция от этнической культуры, откуда оба эти искусства вели свое происхождение. И то и другое оставались элитарными искусствами, но занимали при этом противоположные полюса элитарности. Так возможно ли перебросить мост?
Интересно, Дамиан тоже чувствовал это? Танцевал свои собственные шаги. Шаги Джулиана. Шаги из того па-де-де, которое разучивал с Лутцем. Закрыв глаза, она все так же ясно видела ту сцену. Его движения тогда околдовали ее. И теперь она знала почему. Потому что перед ней предстал другой полюс в той же нише: полная противоположность балету. И вот она сама в это ввязалась. Так хотелось думать о Дамиане без этой боли, без чувственной глухоты. Она вспомнила, что он говорил ей той ночью после поездки на Шлахтензее. Закрыв глаза, представила, что пол – это магнит, а ее ноги сделаны из железа. Колени и бедра сведены вместе. Торс прямой и почти недвижный. Грудь гордо торчит вперед. И начала движение – крадущаяся, кошачья походка. Иногда она часами танцевала под эту музыку. Импровизировала переходы между обеими партиями и, таким образом, исполняла всю пьесу одна. Двигалась, словно в трансе, ведя непрерывный немой диалог с ним. На какое-то время это помогало. Она чувствовала его близость.
Но случались дни, когда она была настолько подавлена, что не могла задерживаться в театре ни на минуту: сразу же после репетиции мчалась домой и падала на кровать. Как-то раз отчаяние ее оказалось настолько сильным, что она решилась вставить в магнитофон одну из видеокассет, присланных Линдсей. Вдруг это поможет ей поскорее забыть его. Она пересмотрела в записи «Эскуало» – ту копию, что сделал для нее Лутц и отослал тогда в Аргентину. Но скоро не выдержала. Села на пол прямо перед телевизором и безудержно зарыдала. Пора с этим заканчивать. Почему он так подло поступил с ней? Ушел, не сказав ни слова? После такой прекрасной ночи… Потому что он черствый, бездушный человек и у него помутился рассудок! Она заставляла себя смотреть на экран. Потом внутренне собралась и сунула в магнитофон другую кассету.
На коробке стояло: «1, 1995». На экране сразу же замелькали кадры. Это было одно из первых его выступлений в паре с Нифес. Линдсей приложила записку, где стояло время и место съемки. «Салон Каннин». Съемка явно любительская, сделанная, возможно, кем-то из публики. Каждый раз, когда камера дергалась – а это случалось нередко, – в кадр попадали зрители, плотными рядами сомкнувшиеся вокруг танцплощадки. Атмосфера напоминала представление Эктора и Бьянки в «Альмагро». Не специальное шоу, просто выступление в рамках обычного танцевального вечера. Нифес и Дамиан представлялись зрителям в качестве новой пары.
Какая потрясающая хореография!
Она не могла оторвать взгляд от экрана, где в бешеном темпе сменялись разнообразные фигуры в исполнении Дамиана и Нифес. Потом переключила внимание на него: его лицо, его точные движения. Постепенно ей удалось взять себя в руки и следить не столько за танцором, сколько за танцем. Временами ей казалось, что он танцует вовсе не с Нифес – между ними есть что-то третье, невидимое, угрожающее, вызывающее у него глубокую ненависть. Дамиан преследовал Нифес, постоянно разбивал ее движения, но при этом дело было как бы вовсе и не в ней. Он двигался с ожесточением, словно охваченный какой-то нездоровой энергией, не находя ей выхода. Закончив, они, вместо того чтобы замереть в общепринятой позе, разбежались в разные стороны.
Она перемотала пленку назад и просмотрела еще раз. Интересно, тогда он тоже танцевал слова? Взяв в руки листочки Линдсей, она отыскала список фигур и букв. Потом включила замедленный просмотр. На экране появилось лицо Дамиана крупным планом. Она сглотнула. Он очень серьезно смотрел вниз через плечо Нифес, потом исполнил вдруг странную последовательность шагов. Lapiz, отметила Джульетта.
Нужно искать необычные фигуры. Тогда он еще пользовался старым кодом. Использовал начальные буквы в названиях фигур. А странности в его танце были: и в начале, и в конце. Это она заметила. Партнеры не заканчивают танго порознь. Линдсей говорила ей об этом и тогда же назвала соответствующее понятие. Партнеры никогда не заканчивают separados. Внизу на листочке она записала это слово: «separados». Значит, если в первом танце Дамиана зашифровано какое-то слово, оно начинается на «л» и заканчивается «с». А между ними?
Она снова пересмотрела запись, внимательно наблюдая за Нифес, ее реакцией. Но зацепиться было не за что. Лицо его партнерши оставалось непроницаемым. Джульетта опять отмотала назад и включила запись в третий раз, невольно задаваясь вопросом, как ему вообще пришла в голову идея использовать фигуры в качестве букв, в соответствии с их названиями? 1995 год. Ему девятнадцать. Джульетта теперь достаточно разбиралась в танго, чтобы понять, насколько невероятно столь быстрое восхождение с нуля к самым вершинам этого искусства, к завоеванию Нифес. Чтобы добиться этого, он скорее всего тренировался как одержимый: методично, продуманно. И чтобы не потеряться во всем многообразии возможных фигур и их вариаций, ему, конечно же, приходилось записывать названия. Танго и математика. Вполне отвечает его сути. Может, поначалу он просто играл с возможностью перевести какие-то знаки своей жизни на язык танца. Или пришел к этому неосознанно? Цепочки фигур настолько вошли в его плоть и кровь, что, думая о том или ином слове, он непроизвольно подыскивал возможное выражение в танце? Реально такое вообще или нет?
Взгляд Джульетты снова приклеился к экрану. Почему она заметила это только сейчас? Она опять перемотала пленку. Вот оба занимают позиции. Первый сбой: Дамиан слегка поднимает голову и бросает быстрый взгляд в глаза Нифес. Сразу же после этого исполняет lapiz и оказывается в задней позиции. Потом следуют невероятно сложные вариации, но они больше ни разу не встречаются взглядами. До определенного момента. Все эти сногсшибательные вращения, зацепы и перехваты они, постоянно меняя темп, исполняют, не обменявшись ни единым взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52