Сядет на краешек — и съедет, а опереться на ручки не смеет. Глубоко усесться нельзя — а то еще, упаси бог, растянешься, как на кровати.Если бы ей дали простую табуретку, она бы сразу почувствовала себя как дома, а с этими удобными креслами одни неприятности! Еще один такой день — и впору хоть в окно выскочить да убежать на край света!За садом послышался мерный стук брички на шоссе и тяжелый конский топот.— Едет кто-то!Ягна оживилась — наконец-то она в этой смущавшей ее нарядной темнице услышала отголоски, напоминавшие, что за ее пределами есть знакомый мир и в нем — хутор, по которому она так соскучилась.Грохот утих.«К нам кто-то приехал», — подумала Ягна, недоумевая, кто бы это мог быть.В это время пани Вихшицкая, возвращаясь из флигеля, увидала за воротами большую бричку и раскормленных лошадей, а на козлах — человека в крестьянской одежде, но выбритого, как ксендз. Из брички вылезла какая-то женщина и решительно направилась к дому.Это была тетя Андзя. Увидев Вихшицкую, в которой она тотчас признала особу своего круга, она обратилась к ней.— Я — Анна Стоковская, — сказала она торопливо. — Я узнала, что здесь дети пана Яна, Анелька и Юзек. Они мне племянники!— А! — Пани Вихшицкая присела, склонив голову набок.— Я как раз ехала на хутор, чтобы перевезти детей к себе, но по дороге встретила хуторского приказчика, и он мне сказал, что дети здесь, у вас. Можете себе представить, пани, — этот мужик едет сюда со всем хуторским хозяйством!— Знаю, знаю… его жена ходит за больной Анельцей, — прервала ее Вихшицкая. — Простая баба… и если бы не упорство баронессы…«Баронессы?» — удивилась про себя тетушка Андзя, а вслух сказала:— Я хотела бы поговорить с баронессой. Поблагодарю ее за заботу о детях и увезу их к себе.Пани Вихшицкая ничего не ответила, только головой покачала. Она повела приезжую в комнаты, затем пошла доложить о ней баронессе.Тетушка Андзя села на плюшевый диван и, чтобы убить время, стала рассматривать безделушки на столиках и картины, среди которых был портрет мужчины в интендантском мундире.«Богачка, сразу видно, — размышляла тетушка. — Значит, он был барон? Но чего ей надо от детей? Кто ей про них дал знать? Должно быть, она добрая женщина…»Тихо открылась дверь, и в гостиную вошла хозяйка, дама лет сорока, рослая, смуглая, с живыми черными глазами. Черты ее грубоватого и чувственного лица хранили еще следы красоты.«Еврейка?» — мелькнуло в голове у тетушки Андзи. Но она торопливо встала и низко поклонилась.Баронесса сердечно пожала ей руку.— Вы — тетя Анельци и Юзека?— Да.— Садитесь, пожалуйста. Вы, кажется, близкая родственница их бедной матери?Лицо тетушки Андзи затуманилось.— Я слышала, что последние часы она провела в вашем доме, — продолжала баронесса. — И там она… Бедные дети!— Я как раз хотела поблагодарить вас, пани, за ваши заботы…— О, это мой долг, — быстро перебила баронесса.— И приехала я еще для того, чтобы взять детей. Потому что я недавно поступила на службу к одному почтенному канонику, — продолжала тетушка с некоторым замешательством.Баронесса заерзала на диване.— Он человек очень хороший и с достатком, так что согласен, чтобы дети жили со мной. И дал мне даже жалованье вперед за три месяца, чтобы я могла купить для них все необходимое.— А мне думается, что для детей пана Яна это неподходящее место даже временно, — возразила баронесса.— Я слово дала Меце, что не оставлю их, бедняжек, и сдержу его, — с живостью сказала пани Анна. — Состояния у меня давно уже нет, но я прокормлю их и на свой заработок, а почтенный каноник…— Вы, пани, видно, не знаете, что я взяла детей к себе по просьбе пана Яна. Я вам покажу его письмо. Впрочем, он и сам сюда приедет через два-три дня. И если бы даже пан Ян не дал мне такого права, я все равно не могла бы сейчас отпустить с вами детей, потому что Анелька тяжело больна…Тетка поникла головой.— У нас тут два врача, — продолжала баронесса. — И, если потребуется, можем пригласить еще других, хотя бы самых известных в Польше. Анелька будет иметь наилучший уход.— Значит, мне придется уехать и оставить больную племянницу? — нерешительно сказала тетушка Анна.— Вовсе нет! — Баронесса протянула ей руку. — Напротив, я надеюсь, что вы у нас поживете. — И, заметив колебания пани Анны, добавила настойчиво: — Я вас очень прошу! В моем доме все встречают истинно польское гостеприимство, а в особенности люди… доброжелательные. Вам отведут отдельную комнату. И будете ухаживать за Анелькой.Но тетушка все еще была в нерешимости.— Право… Как ни трудно мне отказаться, не могу же я злоупотреблять вашей любезностью.— Мой дом — ваш дом, пани, а я ваш искренний друг. Притом вы же знаете, что в Польше у нас не найдется и двух семей, которые не были бы между собой в родстве. Все мы родственники.Удивленная и тронутая тетушка сдалась наконец и, написав канонику, что просит дать ей отпуск на несколько дней, пошла к Анельке.Ягна, узнав ее, ахнула и поклонилась ей чуть не в ноги. Анелька посмотрела, грустно улыбнулась и опять закрыла глаза.— Ну, как ты себя чувствуешь, Анельця? — спросила тетушка. Но Анелька молчала.— Ничего, — ответила за нее Ягна. — Ее два доктора лечат. А кормят как! Только ешь! Одно плохо — темно тут. И сесть как следует не на чем, вот и маешься. Я в этой тьме забыла уже, каков белый свет. И еще мне моего мужика жалко.— Так поезжайте к себе домой, а я с Анелькой побуду. Мужа вашего я по дороге встретила. Едет сюда со всем хозяйством…— Одурел, что ли? — вскрикнула жена Зайца. — На кого же он все оставил?— Вот уж этого не знаю. Да он сейчас подъедет. Выйдите во двор, так наверное его увидите.Ягна вышла и, скользя по навощенному полу, с трудом добралась до прихожей.— Ох, и дворец же, господи Иисусе! И в неделю всего не обойдешь! — бормотала она.Оставшись вдвоем с теткой, Анелька открыла глаза.— Тетя, я хочу сесть.Та подняла ее, усадила, подложив под спину подушки, но, видя, что девочке и в таком положении сидеть трудно, обняла ее, а руки ее положила к себе на плечи.— Ой, тетя, если бы вы знали, как я больна…— Это пройдет, деточка. Тебе станет легче, как только лекарства подействуют.— Правда? — переспросила Анелька, целуя ее. — А я уже думала, что умру.— Ну как тебе не стыдно! — возмутилась тетка. — Разве можно говорить такие вещи! Мало ли людей хворает? Я сама сколько раз…— Мне было очень грустно. Никого тут со мною нет. Нет мамы… Хоть бы она не узнала, что я больна!Даже этот короткий разговор совсем обессилил девочку, и она легла, обливаясь холодным потом.— Нет, я, наверное, умру… О, господи!— Да перестань же, Анельця, не разрывай моего сердца!— А я не боюсь, тетя… Только… не знаю, как умирают… и оттого мне так грустно…Скрипнула дверь, и по полу пролегла широкая полоса света. Вошла баронесса, ведя за руку Юзека.— Смотри, Анелька, как меня одели! — крикнул мальчик. — Сапожки у меня и бархатная курточка!— Тсс, Юзек! Ну, как Анельця? — спросила баронесса, подойдя к кровати.Тетка покачала головой.— Я верхом катался, — говорил Юзек, — и гулял с Кшыстофом в саду… И мама мне обещала…Анелька так и подскочила на постели.— Где мама? — воскликнула она, широко раскрыв глаза.Юзек притих, а баронесса отступила от кровати.— Где мама? — повторила Анелька.— Я говорю про маму-крестную, — пояснил Юзек, указывая на баронессу.Анелька упала на подушки и закрыла лицо руками.Сцена эта привела в замешательство тетку Андзю, а еще больше — баронессу. Осведомившись, не нужно ли чего больной, она тотчас вышла.Между тем действительно приехал Заяц в телеге, запряженной парой заморенных волов. На телеге помещался сундук и вся одежда, а сзади были привязаны лошадь и корова.Этот своеобразный кортеж батраки приветствовали традиционным: «Слава Иисусу!», лакеи баронессы — зубоскальством, а Ягна — радостными криками. Она бросилась навстречу мужу, раскрыв объятия, но Заяц огорошил ее сердитым вопросом:— Ну… Какого черта я сюда притащился?— О! Да ты же сам к вельможной пани напрашивался, — возразила жена, удивленная такой забывчивостью.— А что же мне было делать?Тут рассердилась уже Ягна.— Не чуди, не чуди! Разве не лучше тебе пожить среди людей, а не одному, как волк в лесу?— Тем временем кролики все передохнут!— Ничего с ними не станется.— Ну, а что я здесь делать буду?— Отдохнешь. Ты же всегда так хотел отдохнуть.— А куда мне заезжать? Не стоять же у ворот, чтобы эти паршивцы-лакеи надо мной смеялись?Ягна по-наполеоновски скрестила руки. Это был самый главный вопрос. Где ему поместиться? Мужу полагается быть при жене, а жена живет в барском доме, значит и его надо туда же. А лошадь? А волы?Ягна так и не решила бы этого вопроса, если бы не появился Шмуль на своей двуколке. Супруги обрадовались ему, как мессии, и спросили совета. Еврей ничего не сказал, только усмехнулся и ушел в дом.Через четверть часа телегу водворили в сарай, лошадь — в конюшню, волов и корову — в хлев, а самого Зайца — во флигель.Туда принесли ему обед и бутылку пива. Мужик наелся, пояс распустил, утер рот рукавом, а потом сел на лавку — и как заревет, даже стекла в окнах дребезжали:— И зачем я, несчастный, приехал в эту пустыню! Лучше бы мне помереть в одночасье! Ни поля, ни леса, ни воды…Не сказал он только: «Ни людей», — потому что его окружало десятка два дворовых обоего пола, издевавшихся над отчаянием бедного хуторянина. А он тосковал не по людям, а по родному болоту, темному лесу да своей ветхой избе.Так он ревел и обливался слезами с полчаса, пока не пришла пани Вихшицкая и не отчитала его как следует. Тогда Заяц поплелся в конюшню и хлев — присмотреть за своей скотиной и познакомиться со здешними работниками.Потолковал с ними немного, потом лег на солому. Но спать не хотелось, и он стал ходить из угла в угол. Он скучал по работе, по жене и хутору.Не прошло и двух-трех часов после его приезда, как ему уже так опротивела эта Вулька с ее домом, прекрасными постройками и парком, что он места себе не находил.«Что тут за жизнь? — рассуждал он сам с собой. — Вот у нас — так просто рай!»Наконец, Заяц отправился в корчму, и там он, всю жизнь бывший трезвенником, впервые постиг глубокую истину, что рюмочка, если ее почаще доливать, — великая утешительница страждущих.По возвращении из корчмы он уже не тосковал по хутору, совсем другие мысли его занимали:«А ведь, по правде говоря, здесь, в Вульке, весело живется! Дом — что костел, постройки все хорошие, каменные. Есть и пивоварня, и винокурня, и мельница — у человека душа радуется! К обеду звонят, словно на молитву, а людей — как на ярмарке! И кормят до отвала».Он шагал по дороге, и так ему было легко, земли под собой не чуял, а мысли в голове плясали, не связанные друг с другом, и пролетали как вихрь. Еще никогда в жизни у Зайца не было столько мыслей в голове, хотя он от природы склонен был к размышлениям. В конце концов ему стало так весело, что он даже запел:
Ой, в зеленой луже Прыгают лягушки… —
добрел до хлева и повалился на солому. Вот тут можно выспаться по-христиански!Во сне ему казалось, что кто-то тормошит его.— Куба! Куба! Проснись!— Брысь! Кыш! Кыш! — бурчал, ничего не соображая, Куба.— Да ты пьян, скот этакий! Куба!— Чего пристала! Не видишь, что я делаю? — огрызнулся Заяц и, уткнувшись лицом в солому, стал дрыгать ногами.Разбудить его никак не удавалось, и он проспал до восхода солнца.А в этот вечер врачи снова осмотрели больную и устроили в соседней комнате второй консилиум.— Итак, коллега, вы продолжаете утверждать, что это не воспаление легких? — начал Драгонович, снисходительно улыбаясь.— Да, утверждаю. И убежден, что вы, коллега, сделали слишком поспешное заключение, — сухо ответил варшавянин.Это было уже чересчур. Драгонович закинул ногу на ногу, сложил руки и, свысока глядя на молокососа, спросил:— Простите… А сколько вам лет?Шатен встал.— Дорогой коллега, лет мне столько, что в моей практике было уже сто случаев воспаления легких.Тут и Драгонович вскочил с места.— Это меня мало интересует, — крикнул он, размахивая руками. — А где вы кончали университет?Шатен засунул руки в карманы.— Во всяком случае, не в Пацанове, уважаемый коллега!Физиономия старого доктора из красной стала багровой.— И я тоже не в Пацанове! Но, так как у меня столько лет практики, сколько вам от роду, и нас на одной скамье не пороли, — тут доктор сделал рукой несколько размашистых жестов сверху вниз, — то попрошу вас, милостивый государь, не величать меня коллегой!После этой речи Драгонович вышел, чтобы успокоиться, а варшавянин так и застыл посреди комнаты.Всю ночь он не спал, усиленно обдумывая следующие важные вопросы: как следует отнестись к выходке коллеги Драгоновича — ответить на нее устно или письменно? Или подать жалобу в ближайшее общество врачей?Не следует ли в ответ на грубости коллеги Драгоновича потребовать удовлетворения? И найдется ли в здешних местах достаточное число секундантов?На другой день оба противника были бледны и завтракали без всякого аппетита. Каждый из них принял твердое решение не разговаривать с другим, стараться на него не смотреть и спешно потребовать лошадей.Оба так и сделали. А так как баронесса больше доверяла варшавскому врачу, то уехал Драгонович, получив щедрый гонорар.В прихожей старый доктор застал камердинера Кшыстофа и лакея. Пан Кшыстоф приказал этому лакею подать пану доктору пальто, а пан доктор попросил пана Кшыстофа передать лекарю из Варшавы, что он — хлыщ и пустозвон.Кшыстоф был поражен.— Позвольте вам сказать, пан доктор, что я имею удовольствие знать этого пана и…— Что, вы с ним пили в одном кабаке? — спросил окончательно взбешенный Драгонович.Это пахло оскорблением, но Кшыстоф сохранил самообладание.— Я по кабакам не хожу, — возразил он с достоинством, — и пана доктора встречал в таких кругах, где вы, пан не бываете!Сказав это, он ушел, не простясь, и затем объявил баронессе, что старый доктор — человек невоспитанный и он, Кшыстоф, не согласен на будущее время оказывать ему почтение, хотя бы ему пришлось из-за этого уйти от пани баронессы.Так молодой лекарь стал хозяином положения и мог лечить больную без всяких помех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22