https://wodolei.ru/catalog/rakoviny/Sanita-Luxe/
Друзья подумали и о том, как быть, если жандармы начнут обыски сразу в нескольких домах.За все время, что мы были здесь, у нас ни разу не шевельнулось подозрение, что вдруг среди этих голодных людей, стоящих перед угрозой еще большего голода, попадется такой опустившийся человек, который не погнушается легкими деньгами, обещанными за нашу поимку… Впервые за долгое-долгое время разжалась охватившая наши души спазма, знакомая всем гонимым. Здесь мы могли не бояться и не изворачиваться.Разумеется, о нашем прибытии широко не оповещали, никто не бил в барабан, однако знал об этом, казалось, весь поселок.Два молодых шахтера остались с нами. Вскоре явились еще двое, за ними еще трое. Пришли и женщины. Одни приходили, другие уходили, их сменяли третьи, и небольшая кухонька была набита битком. Мы перебрались в комнату. Хозяйка завесила окно одеялом, подвернула фитиль керосиновой лампы, и все мы, устроившись где попало – на кровати, на стульях, на полу, – подложив пиджаки, тихо беседовали. О чем?…Можно было бы подумать, что их интересовал главным образом наш побег, жизнь в тюрьме, путевые приключения и тому подобное? Вовсе нет. Разумеется, и об этом заходила речь, но вскользь, между прочим.Но в основном в нашей беседе вновь оживал девятнадцатый год.Советская республика держалась сто тридцать три дня, сто тридцать три тяжких боевых дня. До нее – века нищеты и нужды. После нее нищета и нужда, отягченные жесточайшими преследованиями. Эти сто тридцать три дня стали сущностью всей нашей жизни, стержнем нашей истории, и мы говорили и говорили о них. То, что было до них, что произошло после, словно никогда и не существовало. В маленькой комнате с окном, завешенным одеялом, несколько человек все еще жили в советской республике.Люди приходили и уходили, сменяя друг друга, – как видно, они охраняли нас и по очереди дежурили на улице.В эту ночь меня ждали три приятные встречи. Сначала я встретил свою давнишнюю знакомую шахтерку, имени ее теперь не помню. Это была худая, бледная женщина, ей едва минуло сорок лет, но волосы ее уже сильно поседели. Я не сразу узнал ее, а она, увидев меня, всплеснула руками и заплакала. Хорошо, что я перед тем побрился, а то бы и она меня не узнала.– Неужто это вы, товарищ? – Слезы текли у нее из глаз, она больше не могла вымолвить ни слова.Накануне провозглашения советской республики несколько недель мне пришлось скрываться в провинции. Я был членом первого Центрального комитета, а как известно, коалиционное буржуазное правительство девятнадцатого января издало постановление «расправиться» с Коммунистической партией. Была запрещена «Красная газета», наша типография и все запасы бумаги были конфискованы, помещение ЦК занято, а по распоряжению министра внутренних дел – кстати, социал-демократа – одного за другим арестовали всех наших руководителей. К счастью, мы предвидели провал и заранее подготовили состав второго ЦК, который мог бы руководить партией из подполья.Я уехал к себе на родину, в комитат Хевеш. Там в каждой деревне у меня были родственники, друзья детства, приятели. «Как-нибудь несколько недель протяну», – думал я. Но вдруг я тяжело заболел, оказалось – тиф. В стране тогда свирепствовал тиф: с фронта возвращались солдаты, одежда их кишела вшами. Болезнь свалила меня с ног. Пришел врач, осмотрел меня, а на другой день не явился вовсе, заявив моей крестной матери – я лежал как раз у нее, – что незачем зря ходить, медицина, дескать, мне уже не поможет.Я пролежал в беспамятстве много дней. Помню, когда я впервые встал с постели и настолько окреп, что смог пересесть в кресло, была получена очень радостная весть: в Будапеште провозглашена советская республика!Через несколько дней правительство прислало за мной машину, и я уехал в столицу. Работать, однако, мне было еще не под силу, и меня отправили на поправку в хювёшвёльдский санаторий. Врачи строго следили за мной – пришлось провести там весь апрель. Но Первого мая я все-таки на демонстрацию сбежал. Ах, как светел, как радостен был тот Первый май, и я – да ну ее, эту болезнь! – в санаторий больше не вернулся.Мне хочется рассказать о санатории в Хювёшвёльде. Прежде этот санаторий принадлежал богачам. Он был окружен огромным тенистым парком. Когда была установлена советская власть, там основали первый в Венгрии туберкулезный санаторий.Да, да. В Венгрии ежегодно умирали от чахотки сорок тысяч человек, и лишь в девятнадцатом году, когда к власти пришли Советы, народ получил санаторий и научно-исследовательскую лабораторию, где и началась борьба с этим страшным недугом.В парке, среди деревьев, в шезлонгах лежали больные рабочие, большею частью женщины. В санатории, правда, оставались еще прежние обитатели и старые врачи. Среди прочих задержался и кишпетский заводчик с целой семейкой: сыном, невесткой и внуками. Это был тот самый заводчик, на военном заводе которого несколько лет назад я работал главным доверенным до тех пор, пока из-за участия в стачке не предстал перед военным судом. Нет, нет, я не имел ни малейшего желания мстить – этого еще недоставало! Какое мне, в конце концов, дело до господина заводчика и его семейки! Однако было слишком очевидным – барская компания обосновалась тут в качестве «больных»…Здесь, в санатории, они, как видно, рассчитывали укрыться от трудовой повинности и всех тех неудобств, которые принесла им, привыкшим к роскоши и праздности «превосходительствам», власть пролетариата.В одном из павильонов они занимали целый этаж, пять комнат. Эти пять комнат были так велики, что в них свободно расположились бы по крайней мере тридцать человек. Мы, больные, были, по сути дела, весьма стеснены. А тут одна семейка буржуев заняла места тридцати больных пролетариев! Мало того – они еще принимали гостей, устраивали шумные попойки, словом, веселились. Что говорить, эти люди были совершенно здоровы, хотя врач и снабдил старика справками о «гипертонии» и «камнях в почках». В конце концов, нет такого человека на свете, у которого в пятьдесят лет не нашлось бы болезни, которую нельзя подтвердить медицинской справкой.Однако сыну и невестке заводчика врач не мог дать справки. Сын, чемпион по теннису, жокей-джентльмен, превосходный охотник, был здоров, как бык. И вот пожалуйста: лечится в туберкулезном санатории!Держать прислугу им было нельзя: привези они с собой лакеев и горничных, это бы сразу бросилось в глаза. А для их высокоблагородий отсутствие прислуги было весьма ощутительно: приходилось самим себе шнуровать ботинки, за коньяком или черным кофе переходить в соседнюю комнату, а то и бегать за сигаретами в лавочку на Фашор. Где уж им выдержать такое! И они нашли выход: попросту посчитали своей прислугой больных пролетариев.Молодая Липтак выходила на балкон и кричала в сад: «Две женщины, поднимитесь ко мне и помогите выбить ковер!» Говорила-то она «помогите», а означало это, что женщины, больные чахоткой, вытаскивали по ее указанию ковер и выколачивали из него пыль.Стыдно говорить, но женщины шли. Крестьянки, выросшие в повиновении, прачки, привыкшие оказывать услуги, они кашляли кровью и все-таки шли, ибо так приказывала молодая госпожа. За «помощь» она отдавала им старые башмаки, фартуки, чулки – все совершенно непригодное. Для нее это была ветошь, а женщины за рвань благодарно целовали ей руки. Ведь они пришли из деревенских батрацких домов, из подвальных жилищ и были ослеплены апартаментами, обставленными роскошной мебелью. Вот эти-то несчастные выбивали ковры, ходили в табачную лавочку, по первому зову бежали за покупками да еще в благодарность целовали руку. Когда я видел это, у меня невольно сжимались кулаки.Я говорил, я объяснял – все было напрасно. Больные женщины охотно меня выслушивали, а на следующий день снова бежали прислуживать богачам. К сожалению, перелом в сознании людей происходит не очень быстро. Легче взять в руки власть, чем заставить людей думать по-новому, тем более, когда люди видят, что барин по-прежнему барин!В павильоне, где лежали тяжелобольные, требующие изоляции, положение было особенно плачевным. Между койками почти не оставалось прохода, кровати стояли в коридорах и в вестибюлях. А врачи из диспансеров присылали в санаторий всё новых больных. Главврач, наш товарищ, никого не хотел отсылать обратно. В санатории и вообще-то было тесно, но ходячие больные могли хоть выходить, а лежачие все время проводили в битком набитых помещениях.И вот как-то раз я возмутился и позвонил в Народный комиссариат социального обеспечения. Разговаривал я с самим народным комиссаром, и на следующий день к нам явились врач и двое красноармейцев. Врач внимательно обследовал господскую семью. А надо сказать, что в санатории обитали, кроме того, еще два состоятельных семейства – врач не забыл обследовать и их. Среди всей этой компании единственным человеком, нуждавшимся в лечении, оказался прежний директор завода, диабетик. Санитарная машина перевезла его в терапевтическую лечебницу, остальным предложили немедленно покинуть санаторий.Поднялся визг, посыпались угрозы, но красноармейцы затем и прибыли, чтобы помочь, если господа станут сопротивляться. Позднее, работая в Народном комиссариате, я таким же способом очистил еще один или два санатория, и за это, как я уже говорил, белые посадили меня в тюрьму…Через час господский павильон был пуст. Туда тотчас перенесли несколько тяжелобольных. Среди них была и эта шахтерка, с которой случай снова свел меня теперь в Татабанье.Когда мы окончательно отвоевали у господ санаторий, я прошел по вновь созданным палатам с главврачом, нашим товарищем. Надо было видеть, как больные входили в увешанные коврами и гардинами, роскошно обставленные, благоухающие комнаты! Одна крестьянка с невольным благоговением сложила руки, как бы вступая в церковь.Те сто тридцать три дня, светлых дня советской республики, для одних (в том числе и для меня) означали беспрерывную работу, обсуждения, споры, борьбу, для других – лихорадочную деятельность на военных заводах, для третьих – битвы под красными стягами в северных горах и вдоль Тисы.Для этой бедной шахтерки те сто тридцать три дня означали время, когда с ней обращались как с человеком: около нее был заботливый врач, ей давали лекарства.Все это время она прожила в Хювёшвёльде, а после падения советской республики ей пришлось покинуть санаторий вместе с другими больными. Они бежали оттуда, словно преступники. Мало того: новое начальство отбирало у них некоторые личные вещи, признав эти вещи больничными. Моей знакомой не отдали дорожной корзины. То, что нельзя было надеть на себя, она завязала в платок и пешком отправилась домой. А в парке санатория уже стояли наготове дезинфекционные машины – они должны были очистить помещение от микробов, а скорее всего, вытравить пролетарский дух…Вторая встреча, которая доставила мне радость, была с молодым одноруким шахтером.С этим человеком судьба свела меня в Галиции.Дело было так. В декабре 1918 года четырех членов ЦК партия командировала в Москву на Первый конгресс Коминтерна. Одним из четырех был я. Мы попарно пробивали себе путь. О, нелегкое это было дело: в Москву надо было пробираться через государственные границы и фронты.С фальшивыми документами в карманах нам все-таки удалось переправиться через две демаркационные линии. Но в Галиции, в городе Стрые, мы попали в скверную историю.Мы прибыли в Стрый как раз в тот момент, когда город захватили украинские белобандиты. Ну и герои же они были! В ротах было больше офицеров, чем солдат, и ряды сверкали золотыми погонами, блестящими саблями, темляками. Я провел в Стрые недели три, и честное слово, ни одного из офицеров ни разу не видел трезвым.Не успели мы выйти из вокзала на площадь, как они первым долгом отобрали у нас обувь. В тот год выдалась суровая зима, а мы оказались разутыми. Когда мы пришли в город, у нас уже не было портфелей, пальто, шляп, а в карманах не осталось даже огрызка карандаша. Сколько вояк, столько грабителей: офицер ли, рядовой – все равно. Разница заключалась лишь в том, что портфель и обручальное кольцо отнял у меня штабной офицер, зимнее пальто – строевой офицер, все остальное – чины помельче.Я запомнил фамилию человека, у которого была явка: его звали Лебович. Коммунист, еврей по национальности, в Стрые он был в то время единственным, кто мог нам помочь, разумеется тайком. Мы добрались до еврейского квартала в страшный час – час погрома. Надо сказать, что белогвардейцы, врывавшиеся в города, первым делом устраивали погромы. Из домов неслись несмолкаемые крики и стоны, в конце улицы горели два дома, несколько человек пытались погасить пожар, из дверей выглядывали испуганные лица. Вот куда мы попали раздетые и разутые, посиневшие от холода, и выглядели не лучше, чем те несчастные, которых громили.Семью Лебовича мы разыскали в подвале, куда она забилась, спасаясь от погрома. Это была самая многочисленная семья, какую мне когда-либо пришлось видеть. У старика было шестнадцать сыновей и четыре дочери, а сколько еще внуков, зятьев, невесток и прочих родственников! И главное, все они жили одной семьей в двухэтажном тесном деревянном домике. Несмотря на вопиющую бедность, они приняли нас радушно: старший сын – потому что был наш товарищ, остальные – ради него.Нас приютили, достали одежду и провизию. Сами несчастные и гонимые, они делали все возможное, чтобы помочь нам продолжить путь. Однако, несмотря на все старания, нам пришлось провести у них недели три, и за это время мы были свидетелями еще пяти или шести погромов. Девочка, погибшая от многократного изнасилования, на улице мертвый старик с разбитой головой, – все это были частые, повседневные явления.С большим трудом удалось раздобыть фальшивый паспорт, один-единственный. Мы бросили жребий, и выиграл мой товарищ – он поехал дальше, в Россию.Как я узнал позднее, он благополучно приехал в Москву к Ленину.А я, пустившись в обратный путь, был задержан. На привокзальной площади в ожидании поездов скопилось не менее тысячи человек, главным образом евреев, спасающихся от погромов;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40