https://wodolei.ru/brands/Laufen/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Но пытки, подобной сегодняшнему разбирательству, ему еще не доводилось переживать.
Рубашка!.. Полиция позаботилась о двойном кордоне, обставила процесс шутовскими обрядами, а окровавленных рубах словно не заметила! Не подумала о такой улике! Заключенных было приказано доставить в суд в чистом белье. Впрочем, в подобных случаях тюремщики охотно отдают заключенным и их грязное белье… Тёреки рычал, что это «клевета». Швайницер не моргнув глазом заявил, что от заключенных не поступило ни слова жалобы на обращение с ними. Вот тогда-то один из адвокатов и указал на две изодранные в клочья, окровавленные рубахи.
Переговорить с обвиняемыми защитникам не разрешили, с материалами следствия их не ознакомили… Даже в ходе заседания Тёреки то и дело нарушал порядок судопроизводства… А в зале сидели иностранные корреспонденты, известный французский юрист!..
Теперь господин председатель абсолютно не возражал бы, если бы Житваи пригласил на этот процесс кого-нибудь другого… Уж лучше десять дел о растрате!
Когда суд удаляется из зала на совещание, он с облегчением вздыхает.
Входит служащий. Опять огромная стопка телеграмм! Есть внутренние, но еще больше из-за рубежа… Когда только все это кончится?!
– Разумеется, господа, – категорически заявляет Тёреки, – о помиловании не может быть и речи!
Снова элементарное нарушение судопроизводства! Это имел бы право сказать прокурор, но не судья, ведущий процесс.
Господин председатель ерзает в кресле.
– Не будешь ли ты столь любезен, прошу тебя… Не совсем ясно… Ведь и без того в мотивировочной части сказано, что, поскольку это – чрезвычайное заседание, иного приговора кроме смертного быть не может…
Тёреки захлебывается от ярости. Объясняй теперь этому остолопу! Ведь всем было ясно, что обвиняемые ни за что не попросят помилования…
– Извини меня, – обрывает он, – ты что, за рассмотрение просьбы о помиловании? Я приму это к сведению. Мы независимые венгерские королевские судьи и руководствуемся только законами, правовыми нормами и совестью. Необходимости в единогласном решении нет. Тем более такой документ подтвердил бы, что… Словом, господа, вопрос о помиловании снимается четырьмя голосами против одного, – так? Благодарю.
Места вокруг пересыльной тюрьмы тихие, вымершие. Оживают они только в дни, когда отпевают усопших, – вблизи расположено Ракошкерестурское кладбище. Но куда этим дням до сегодняшнего! Такого количества людей кладбище еще не видело…
Несколько мгновений – и ворота тюрьмы окружены плотным кольцом. Двойному кордону полиции с трудом удается сохранять узенький проход. На двух машинах прибывает подкрепление.
Только теперь, в самые последние минуты, Шаллаи может наконец переговорить с адвокатами. Они сообщают ему вести с воли. Будапешт завален телеграммами протеста, почта просто не успевает их обрабатывать. Томас Манн, Карин Михоэлс, Ромен Роллан, Кете Кольвиц… Рабочие, интеллигенция, политические деятели, целые коллективы – весь мир…
Он передает адвокатам и своей единственной будапештской родственнице, свояченице, последнее послание: «Скажите, что я умираю так, как жил. Как подобает коммунисту. Один человек – это всего-навсего один человек. Революция требует жертв. Мое место займут сотни и тысячи других. Идея, ради которой я жил и работал, победит. Работайте же и за меня… Приближается лучшая и прекрасная эпоха, она будет итогом и нашей борьбы. Скажите им, передайте товарищам…»
Из соседней камеры доносятся безумные вопли и судорожные рыдания. К Фюршту пришла семья – родители, братья, родственники. Мать, обезумев от горя, не может совладать с собой.
Шаллаи тихо просит свояченицу:
– Сходи туда, пожалуйста. Поговори с ней, пусть возьмет себя в руки, ненадолго, на несколько минут… А то бедному Шандору еще тяжелее…
Небольшой дворик окружен каменной стеной, за которой камеры смертников. У основания стены два толстых столба. Видно, стволы обструганы совсем недавно. Напротив наскоро сколоченный стол под зеленой материей. Перед ним – публика: черные и зеленые береты, военные мундиры, пестрые шелка женских платьев… Это те же, кто присутствовал на суде. Снаружи доносится автомобильный гудок, слышится отдаленный звонок трамвая: город… родина…
За столом Сечи, Палффи, Паулаи… Сплошные «и»… Даже по фамилиям видно, что господа. У этих Тёреки не осмелился бы спросить, имеют ли они родину и что У них с нею общего. Не осмелился бы, это совершенно ясно! «Исконная родовитость» дает им право на родину. Об этом говорит буква «и» в конце их фамилий. «Исконная родовитость» дает им право жить дармоедами. И господину Тёреки этого более чем достаточно.
Но там, за оградой, живут люди без буквы «и» в конце фамилий, Яноши Ковачи, которые из века в век пахали землю, рыли окопы, обороняли города, бросались в штыковые атаки. И не имели, да и не могли иметь ничего, кроме двух рук. Если эти руки отрывало на войне, то Ковачам оставалось просить милостыню или умирать с голоду. Где же их родина, господин Тёреки?… А ведь они могли бы ее иметь! Но именно в этот момент граф Карольи, «Немзети Уйшаг» и «Неп-сава» продают ее Хорти. Ее, словно кечкеметские абрикосы, предлагают Риму, Берлину, Лозанне и Вене, там заранее торгуют венгерской кровью.
В Лозанне стыдливо упоминают о «разоружении», расчищая в то же время дорогу Гитлеру. Немецкий канцлер знай себе твердит: «Мы хотим равных прав…» А угодливые правители небольшой страны, сильные мира сего с буквой «и» на конце фамилий уже взывают: «Поскорее бы начать войну с этим большевизмом! Сил у нас хватит, – миллионы лишних Яношей Ковачей, с которыми нечего считаться. Вот, извольте видеть, мы уже вешаем коммунистов…»
Да, у них есть родина, и именно ею господа сейчас и торгуют. И если послушно надеть солдатские шинели и, повинуясь приказу, двинуться, не спрашивая, куда и зачем; если вытянуться в струнку, как вот эти стоящие вокруг полицейские или как этот палач и его помощники, вытянувшие руки по швам своих черных штанов и так плотно сжавшие зубы, что на лицах вздулись желваки, – наглядное свидетельство их угодливости, хотя и их тоже зовут Яношами Ковачами, – так вот, если, как эти лакеи, все терпеть и все выполнять, то тогда господа снисходительно скажут: «Славные венгерские парни». И, может быть, даже похлопают их по плечу. Разумеется, не снимая перчаток…
Эх, крикнуть бы так, чтобы открыть им глаза, всем до единого! Так крикнуть, чтобы все услышали его предостерегающее, тревожное предсмертное слово. Жаль, не позволят его больные, слабые легкие крикнуть так громко! Не сумеет он предупредить их – коротко, в последний раз: смотрите, предатели тянут страну в пропасть! Значит, надо жить, еще жить, чтобы рассказать всем, если потребуется, то и каждому, в отдельности. Жить, еще жить!..
Жить?…
Теперь жить – значит умереть. Жизнь и смерть во имя идеи – это одно и то же…
– Приступайте, палач!..
Для рассказа уже не остается времени.
Еще минута – и то, что было человеком, превратится в ничто, станет разлагающейся материей.
Но пока еще он человек. А если так, то и поступать надо, как подобает человеку.
И он кричит изо всех сил. Голос срывается, но он кричит. Пусть разорвутся больные легкие, но это его последний долг, и его надо исполнить!
Голос звенит. Сильный, чистый, он перелетает через стену, неся его призывы людям, толпящимся в воротах, городу, родине.
– Да здравствует пролетарская революция! Да здравствует Венгерская Коммунистическая партия! Да здравствует Советский Союз! Да здравствует мировая пролетарская революция! Да здравствует международная…
Веревка затягивается, он не успевает выкрикнуть то, что хотел.
Но главное сказано.
Господин председатель смотрел на палача: угодливые собачьи глазки – две небольшие черные пуговицы, коричневая кожа, обтянувшая широкие скулы, руки… «Руки я бы ему не подал…» При этой мысли он даже содрогнулся… Но почему же позволяют кричать и тому, второму?! Почему разрешают?! Заткните же наконец ему глотку!.. Скандал!..
Ни поезда, ни автобуса в тот день уже не было. Один из знакомых по клубу, чемпион, спортсмен и судебный эксперт, обещал захватить председателя вечером на своей автомашине. И он отправился в клуб.
В быту судья славился пристрастием к алкоголю. Но в тот вечер господин председатель даже превысил свою и без того высокую норму.
В конце того же дня происходило заседание Совета министров, и прямо с него в клуб заглянул его превосходительство. Господин председатель имел успех, вокруг него собрались люди, расспрашивали о подробностях. Но министр держался с ним отчужденно, казалось, даже холодно.
– Прошу извинить, ваше превосходительство, – бормотал председатель уже слегка отяжелевшим языком, – но они – фанатики. Я наглядно убедился в этом во время казни. Фа-на-ти-ки! И иным способом от них не оградишься, все напрасно… Эт-т… э… эта оголтелая ненависть, изволите ли видеть. Сегодня, знаете ли, многое для меня стало ясным. Ненавистью можно морально убивать, не так ли? Но от ненависти можно стать и самоубийцей! Скажем, фанатик… Он же сам идет навстречу своей гибели! Из ненависти…
Но даже прощаясь, его превосходительство едва коснулся его руки, как человек, явно чем-то недовольный. Сердится? Может, за то, что он голосовал за рассмотрение просьбы о помиловании? Но ведь…
В его одурманенной хмелем голове упорно копошилась мысль о том, что он не подал бы руки палачу… И мысль эта так давила, что одну за другой он стал опрокидывать в рот пятидесятиграммовые рюмки коньяку. А ведь он не обедал да, в сущности, и не ужинал.
Часов в десять явился его знакомый, спортсмен. К этому времени председатель перешел уже все границы.
– Как хорошо, что ты пришел, дорогуша… – радостно забормотал он. – Речь идет о весьма интересной пррр… блеме… Родина… Ее поднял на ее… суде господин Тёреки… Глубокий философский вопрос: есть ли родина у этого… у… Шаллаи…
– Родина? Да откуда она у него? Ведь он изменил родине!
– Постой! – Председатель предостерегающе поводил пальцем. – Не говори так… Если человек изменяет родине, значит, у него есть кому изменять – так ведь?… Подумай! Если же родины нет, то и изменить ей невозможно. А?… Он говв… рит, ты сслы… шишь, он говв… рит… родной мой язык – венгерский, гражданин я венгерский… Это доказательство или нет?
Спортсмену не терпелось уйти. Он согласился. Но тут председателя взорвало.
– Что? Это доказательство? Родина – это другое. Не знаешь? Родина – это о-щу-щение. Ощущение, доступное лишь избранным, дорогой мой. Излучина Дуная… Самое красивое место в стране… Ты же его знаешь. Ну? А наша Маришка знай себе мечется, и ей это даже невдомек… Есть у нее родина, скажи-ка?… Родной язык у нее венгерский, гражданка Венг…грии… Нет? Да… Но… – Лицо его вдруг победно озарилось, словно у человека, разрешившего наконец величайшую проблему… – Но она еще не стала для нее реальностью! Понимаешь? Не стала реальностью! У таких людей только… в редких, исключительных сс…учаях… Скажем… во время войны… родина становится для них реальностью…
В машине ему стало немного лучше, он протрезвел, с ним уже можно было вести осмысленный разговор.
– Что ты скажешь о Хетеньи? Феномен, не правда ли?
– Феноменален!
– Видел его карикатуру в «Пешти хирлап»? Красный там, где красно… – Он засмеялся. – Ну, теперь гидра обезглавлена!
– Да, обезглавлена.
И он заснул.
Проснулся он поздно, голова болела… Ничего, после завтрака станет полегче!
Ярко светило солнце, меж куполообразных гор поднимался голубой пар от позавчерашнего ливня.
Председатель велел Маришке принести все утренние газеты и в ожидании их словно зачарованный любовался пейзажем. Какая красота!.. Как только может в сердце человека найтись место для ненависти, если мир столь прекрасен!.. Родина… Он не помнил, в какой именно момент в его хмельной голове родилось блестящее решение этой проблемы, но точно знал, что это было вчера.
Все газеты на двух-трех колонках давали отчет о суде и казни. Большинство газет посвятило этому и свои передовые. А в «Непсаве» вместо передовицы зияла пустота. Негодяи! Из-за этого белого пятна будет раскуплено по крайней мере тысяч на десять экземпляров больше!.. Прочие сообщения: выборы в Германии, подготовка к Олимпиаде в Лос-Анджелесе, успех венгерского бриджа на международных соревнованиях в Австрии, случаи самоубийства, банкеты, приемы, объявления… Лозунг дня: порядок, уверенность, твердая рука, «Гидра обезглавлена!».
Он потянулся за своей любимой газетой «Немзети Уйшаг», еще раз окинув взором расстилающийся перед ним пейзаж. Излучина Дуная! Да, для него реальность родины, можно сказать, воплощена в этом пейзаже. В пейзаже, которым он любуется отсюда, с террасы, или, вернее, с веранды, своей виллы. Порядок, уверенность, твердая рука – эти понятия по-настоящему отражены только здесь, в этой газете. Обезглавлена гидра! Обезглавлена!..
Из газеты выпадает небольшой, величиною с ладонь, листок бумаги – листовка, отпечатанная на машинке и размноженная на ручном гектографе. Он начинает читать, и точно удар молнии поражает его в голову. «Шаллаи и Фюршт были казнены потому, что стремились к ниспровержению нынешнего строя, были врагами нищеты, голодной смерти… Борьба продолжается… Две Венгрии волками смотрят друг на друга… Мира не будет до тех пор, пока угнетенные трудящиеся не уничтожат тунеядцев… Новые тысячи людей встанут на место товарищей Шаллаи и Фюршта…»
Он пытается позвать на помощь, но сквозь стиснутые зубы пробивается только какой-то нечленораздельный клекот:
– К… кто… Полиция, полиция!
Эй, полицейских, как можно больше! Еще больше!
И окрестный пейзаж – изумительная, чудесная излучина Дуная – словно закачался перед глазами.
Возле стены Ракошкерестурского кладбища, там, где когда-то были погребены павшие мученической смертью герои советской республики, земля усеяна красными цветами. Сыщик, хитро ухмыляясь, говорит Хетеньи:
– Они думали, мы похороним их здесь.
1 2 3 4


А-П

П-Я