Я отложила два патрона отдельно в карман. На всякий случай, чтобы к немцам в лапы не попасть. Плена мы боялись больше, чем смерти: видели не раз, что делают фашисты с пленными.
Однажды, когда начало смеркаться, подошел ко мне боец и сказал, что ночью будем прорываться.
– Знаешь, что это такое?
– Нет, не знаю.
– Очень просто: берешь в руки винтовку, поднимаешь ее над головой, бежишь и кричишь «Ура!». Прорвешься – твое счастье, не прорвешься… Но ты не волнуйся, – добавил он, – сам погибну, а тебя выведу.
Так совершенно случайно, при столь трагических обстоятельствах, я узнала, что у меня есть поклонник. Но ему было 27 лет, и мне в мои 19 лет он казался стариком, так что роман наш не состоялся.
Прорываться же нам не пришлось. После мощной артподготовки, в которую мы вслушивались с такой надеждой, части 2-го Белорусского фронта все-таки прорвались к нам, разорвав кольцо блокады. Что у нас творилось! Мы обнимались, плакали и смеялись, качали солдат, пришедших нам на помощь и спасших тем самым не одну сотню жизней моих однополчан. А сколько погибло солдат из тех, кто так упорно прорывался к нам! Да, победы никогда не давались легко…
Потом еще несколько дней держали оборону, пока нас не сменили новые части. И наконец – все!
Мы покидали окопы. Нас осталось немного. Офицер, командовавший нашим участком обороны, с надрывом и слезами сказал всего одну фразу: «Я привел сюда почти четыреста человек. А теперь…» А теперь живых и без единой царапины с передовой, где мы девять дней держали оборону, уходили порядка десяти-пятнадцати человек. Остальные ранены, контужены, простужены, больны. И много убитых. Я оказалась в числе немногих счастливцев, мне удалось живой и здоровой выйти из этого многодневного ада.
Не помню, откуда взялись такие жуткие цифры – десять-пятнадцать человек, и насколько они достоверны, но именно эти цифры, как заноза, засели в моей памяти на все послевоенные годы…
Мы шли в город смертельно уставшие, в грязи и в крови, мечтая лишь об одном – отдохнуть. Предвкушали, как смоем с себя накопившуюся грязь, поедим вдоволь и будем спать – сутки, двое. Но совершенно неожиданно для нас все получилось иначе. В городе скопилось очень много раненых из-за невозможности их эвакуации. Не хватало медицинского персонала, поэтому нам, девчатам, предстояло какое-то время ухаживать за ранеными. Всех нас послали в разные медицинские пункты, их в городе было несколько.
Когда я впервые пришла в бывшую церковь, где временно разместился госпиталь с тремя сотнями раненых, мне стало нехорошо. Раненые лежали рядами на разостланной на полу соломе. В воздухе стоял густой запах крови, гноя, испражнений, прелой соломы. Всех раненых обслуживал один человек – военврач, остальные медики вместе с нами сражались на передовой. Они выносили раненых с поля боя, перевязывали их, оказывали помощь тем, кто находился в окопах, а в критические минуты брали оружие и стреляли, отражая атаки фашистов. В госпитале же все эти дни военврач управлялся один. Не помню ни звания, ни фамилии того замечательного доктора, который сутками не спал, стараясь хоть немного облегчить страдания раненых. Но что мог сделать он один, без помощников, без перевязочных материалов и медикаментов? Поэтому он очень обрадовался, когда мы явились в его распоряжение. Не помню точно, но думаю, что вместе с нами пришли и медики, одни мы не справились бы.
Мы делали все: кормили и поили раненых, помогали перевязывать их, писали письма, убирались. Однажды я обратила внимание на пожилого солдата, который все время просил пить. Хотела дать ему воды, но доктор запретил – солдат был ранен в живот, а при таком ранении нельзя пить. Я подошла к нему, села рядом на полу, положила голову этого несчастного к себе на колени и начала водой смачивать ему губы. Он, помню, откроет глаза, потом снова закроет, будто не было у него сил даже веки удержать, и все просит: «Сестра, пить». Так и умер у меня на руках.
От невероятных запахов, пропитавших воздух, постоянного вида кровоточащих и гноящихся ран начинало тошнить. Врач сказал: «Курите, легче станет». Мы начали курить. У большинства это не стало привычкой, но некоторые пристрастились и курили потом всю жизнь.
И снова воспоминания Гали Лепешкиной, которая эти дни работала в другом месте, в только что организованном стационарном госпитале:
«Я работала у хирурга… Раненые поступали с передовой… Доктор заставил держать ногу раненого, ему на пятке делали операцию… Мы были молодые… Что мы понимали? Раненые лежали голые, мне стыдно было, отвернулась. Силы никакой нет, раненый кричит, а доктор требует: «Держи!» …Вспомни эту грязь, кровь… А потом, мы ведь не санитары, но все делали… Через четыре дня мы ни есть, ни пить не могли. Главное, без сна. Чуть сами там не сдохли!»
Наконец наступил счастливый момент, когда мы погрузили в машины и отправили в тыл последних раненых. Пришел наш черед покидать Ландсберг. Права Галя, мы еле держались на ногах и выглядели не лучше тех, за кем ухаживали все эти дни. Нас направляли в запасной полк на отдых и переформирование. Не помню, как мы туда добирались, но, скорее всего, пешком. Помнится, как шли через пригородный лесочек. Здесь мы неожиданно наткнулись на труп капитана, командира разведчиков и нашего большого друга. Он лежал под деревом, наполовину занесенный рыхлым грязным снегом. Немцы перебили ему ноги, а затем расстреляли в упор, на лице видны были ожоги и следы пороха. Положили мы труп капитана на телегу и повезли, сами шли рядом. А я не могла оторвать глаз от его светлых волос, которые, как у живого, развевались от легкого ветерка. Казалось, что волосы живут сами по себе, независимо от неподвижного, мертвого человека… Ощущение было тягостное. Труп отвезли в тыл и там похоронили.
Прибыли в запасной полк. Опять двухъярусные нары, на них исстрадавшиеся и полубольные мои однополчане, ставшие для меня близкими и дорогими. Мы отсыпались, отъедались, лечились, отдыхали, приводили в порядок обмундирование и оружие. Часть пополнялась новыми солдатами и офицерами.
Сейчас, когда прошло уже столько лет, я пытаюсь вспомнить или хотя бы представить, что испытывали я и мои друзья, пережив кошмар окружения. Главным ощущением была конечно же огромная радость от того, что остались живы. А еще – нечеловеческая усталость. Мне кажется, что пережитое там – это уже за пределами человеческих возможностей. Солдаты сражались даже тогда, когда, казалось бы, уже некому и нечем сражаться. Но все выдержали, преодолели, не дрогнули, не сдались. Наверное, среди нас были трусы и паникеры, но я этого не помню. Вспоминается главное – с каким мужеством и стойкостью сражались солдаты, сколько проявили выдержки, как поддерживали и помогали друг другу. Это помню.
До сих пор восхищаюсь нашими девчатами. Еще девчонки и по возрасту, и по жизненному опыту, они в той неимоверно трудной, опасной обстановке держались достойно, никто не дрогнул, не отступил, не пытался спрятаться за чужие спины и сохранить свою жизнь за счет других.
Наше пребывание в запасном полку подходило к концу, когда дал о себе знать тот крохотный кусочек металла, что попал мне под коленную чашечку. У меня началась флегмона правого коленного сустава. От боли я даже ходить не могла. Направили меня в медсанбат, оттуда в госпиталь, потом в другой. Перед отъездом я прощалась с девчатами. Надеялась после лечения вернуться в свою часть, не предполагала, что дальше мне предстоит воевать на одном фронте, а им – на другом. Я заканчивала войну под Кенигсбергом, а они под Прагой. Больше всего я переживала тогда, что остаюсь одна, без моих верных подружек. Никто тогда не думал, что встретимся мы только через тридцать лет…
Оставшись одна, среди чужих людей, я очень страдала, скучала о друзьях-однополчанах. Кроме того, пока я находилась в медсанбате, меня постоянно преследовал страх перед возможностью окружения, повторения судьбы 288-го медсанбата, разгромленного фашистами. Больше всего меня пугало, что я осталась безоружной. Винтовку пришлось сдать, а я так сроднилась с ней, что без нее чувствовала себя совершенно беззащитной. «Что будет, если немцы подойдут к медсанбату, чем защищаться буду?» – частенько думалось мне. Потом начались беспокойства по поводу ноги. В первом госпитале мне предложили ампутировать ногу, потому что процесс зашел очень глубоко. Я, естественно, отказалась. Тогда меня переправили в другой госпиталь. Там хирург сказал, что только полный невежда и профан в хирургии мог предложить такую глупость.
Тем не менее он не видел смысла в лечении, мне предстояла операция. И вот я в операционной. Успела заметить, что разместилась она в огромном зале, была заставлена множеством столов, на которых резали нашего брата – солдата. Положили меня на стол. Гляжу в одну сторону – там что-то кровавое; в другую посмотрела – на столе лежит молоденький паренек, весь бок его, видимый мне, разрезан, будто ножами, осколками мин. Раненые и стонали, и кричали, и матом ругались. Хирург наклонился надо мной. «Ты уж извини меня, оперировать буду без наркоза, – «обрадовал» он меня, – у нас и на более серьезные операции наркоза не хватает. Так что терпи». И начал резать по живому мясу. Уже второй раз меня резали без всякого наркоза. Какая же невыносимая была боль! Мне казалось, что не выдержу, начну кричать. Но обеими руками крепко ухватилась за края стола, сцепила зубы, зажмурила глаза и терпела.
Наутро соседки по палате рассказывали, что ночью я стонала, страшно кричала, порывалась куда-то бежать. Им показалось, что мне приснился тяжелый сон, но они не стали будить меня. Напрасно. Уже тогда начали мучить меня кошмарные сны о плене, окружении. Эти сны преследовали меня еще долго-долго после войны. Только после того, как, тридцать лет спустя, я встретилась со своими девчатами, эти сны стали приходить ко мне реже, а потом, к счастью, почти вовсе исчезли из моей жизни.
В палате нас было пять или шесть человек. Запомнилась одна. Она была вольнонаемная, служила в банно-прачечном отряде и однажды по неосторожности опрокинула на себя чан с кипящей водой. Пострадали ноги. Она лежала на соседней с моей кровати, над ней был сооружен проволочный каркас, а поверх него – марлевое покрывало, потому что ничем другим прикрыть ее было невозможно. Я только однажды видела, что стало с ее ногами. Потом, когда приходили врач или медсестра, чтобы обработать это кровавое месиво, я отворачивалась. А когда кто-нибудь из нас проходил мимо ее кровати, она морщилась, потому что ощущала невероятную боль даже при малейшей вибрации пола. Мы все тогда потрясены были мужеством, терпением и выносливостью этой женщины и старались меньше ее беспокоить.
После операции меня лечили какими-то лекарствами, мазями, парафиновыми лепешками. Вылечили.
Из госпиталя снова попала в запасной полк, но уже в другой. Здесь я была одна, ни одного знакомого лица, все чужие. Помню, ходила на какие-то занятия, ждала нового назначения. Вернуться в свой полк или хотя бы дивизию не было никакой возможности: они воевали на другом фронте.
Однажды к нам, находившимся в запасном полку, обратилось командование полка: на фронте шли ожесточенные бои, для раненых требовалась кровь. Многие сразу же пошли сдавать кровь, я, конечно, тоже. Пришла. Одели меня во все белое, даже на ноги пришлось натягивать какие-то белые тряпичные чулки. Уложили на высокую кушетку. Но что-то не заладилось у медсестры. Только начала она брать кровь, как игла выскочила из вены, и кровь ручейком потекла на пол. Сестра нервничала, никак не могла снова попасть в вену, а кровь все вытекала. Я тогда много крови потеряла, встала с кушетки, как пьяная. Потом всех доноров отвели в столовую, напоили водкой, накормили вкусным обедом. Я шла в казарму сытая, весьма довольная и очень веселая. Веселилась я еще долго и шумно, пока не уснула на нарах прямо в одежде.
Наконец получила приказ: меня направляли в гаубичный артиллерийский ордена Александра Невского полк Резерва Главного командования. Но что мне, снайперу, делать в артиллерии? Может быть, заявок на снайперов не было? Возможно, тот, кто решал мою судьбу, даже и не знал, что я снайпер? А может быть, это судьба еще раз позаботилась обо мне?
Гадать было бесполезно, возражать против назначения – тоже. Не положено, приказы выполняются беспрекословно, это я усвоила еще в школе. Собрала свой убогий солдатский скарб, уложила его в вещмешок вместе с сухим пайком и одна отправилась в неизвестный мне артиллерийский полк. Добиралась где пешком, где на попутной машине. К ночи добралась до штаба полка, оттуда меня проводили в дивизион капитана Г., человека, как потом оказалось, грубого, несправедливого, любящего к тому же вино и женщин. При этом он слыл отличным, грамотным и смелым командиром, за что многое ему прощалось.
К сожалению, в ночь моего появления в дивизионе он был, мягко говоря, под хмельком и не спал, когда ему доложили о моем прибытии. В это время дивизион расположился на ночевку в каком-то местечке. Взвод управления, куда меня привели, занимал комнату в доме, который в темноте мне не удалось рассмотреть. А в соседней комнате развлекался за бутылкой мой будущий командир. В полной темноте в сопровождении часового я прошла в комнату взвода и остановилась в нерешительности. При скудном свете керосиновой лампы увидела, что прямо на полу вповалку спали солдаты, при этом лежали так плотно, что ногу некуда было поставить. Часовой, с трудом перешагивая через солдат, пробрался в угол комнаты, я шла за ним. Потом сопровождавший меня солдат бесцеремонно растолкал кого-то, спавшего на единственной здесь кровати, и предложил мне занять его место. Я стояла, не решаясь на это. «Не бойся, – сказал солдат, – у нас мировые ребята, они не обидят тебя». В конце концов, не раздеваясь, как и все остальные, находившиеся здесь, я улеглась на кровать. Однако спать мне не пришлось. Вскоре пришел вестовой от капитана.
– Капитан требует тебя к себе.
– Не пойду.
– Как это не пойдешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23