Покойная царевна тебя любила, царевича ты не раз тешил… Не можешь ты равнодушен быть к царевичу и его делу. Вот что пишет царевич: «Когда буду государем, я старых всех переведу…» – это он про Меншикова пишет, про Брюса и про иных – «…и изберу себе новых, по своей воле буду жити в Москве, а Петербург оставлю простым городом. Кораблей держать не буду – на что мне корабли? Войска тоже, я войны ни с кем не хочу… Все буду делать по-старому». Слышал?– Я-то слышал, – сказал Татьян Татьяныч. – Теперь послушайте вы меня, старого балаганщика. Да, был я князем, так давно, что уж не знаю, был ли. Случилось однажды так, что не потрафил я государю Петру Алексеевичу: не пожелал я в тезоименитство царя выпить перцовки чару. Всегда к питью я отвращение смертное имел, а государь наш в молодости гневлив был, у-уй! Указал царь мне с той поры шутить, вот я и шучу. При царевне Наталье Алексеевне, доброй душе, шалил и, однова Однова – однако, однажды.

, царевичу услужал. Бывало, прибежит царевич ко мне в каморку – помоги-де уроки приготовить, немцы ученые талдычут, ни черта у них не разберешь. Я возьму книжку – так-де и так, царевич все и поймет и побежит веселый. А я все же Парижский университет окончил в незапамятные времена… Теперь после кончины царевны-благодетельницы живу у купца Канунникова. Вот истинно православная душа – хоть и заставил меня однажды исподние панталоны, мелко порезав, скушать в соусе, зато знаю: на старости лет он меня куска не лишит, в собачью конуру не выгонит.– Хватит болтать-то! – мрачно сказал протопоп. – Заврался уж совсем.– Постойте, постойте! Дайте же досказать. Я к тому, что царевичу я не враг, даже наоборот. Но лучше-таки ему внушить, чтобы слушался отца, а вы грех творите, что на государя его натравливаете.– У-у-у! – вскочил протопоп, потрясая кулаками.Рядом сидящие схватили его за локти.– Да, да! – не сдавался Татьян Татьяныч, тоже отбиваясь от соседей. – Я укажу вам, где ваша ошибка… Постойте, постойте! Вы полагаете, царь Петр все один устроил – и флот, и пушки, и Санктпитер бурх, и цифирные школы? Он-де кузнец, он-де плотник, он-де бомбардир? Умрет он, и все вспять повернется? Ан нет, мудрецы, ан тут-то вы и оплошали! Да, царь кует, царь плотничает, но дело рук его – лишь капля в море всенародного труда. Все творит народ, чернь, как вы изволили выразиться, ее величество чернь! А уж сего корабля вам не повернуть вспять никогда!Тут огромный, страшный в гневе черный протопоп вырвался из рук гостей, старавшихся его удержать, и ринулся на тщедушного шута. Он тряс его, как котенка, и, верно бы, совсем придушил, если бы вдруг не распахнулись фрамуги окон и вместе с ударом грома вихрь не взвил драпировки и не стал валить вазы, шандалы, опустошенные бутыли. В пылу спора не заметили, как налетела гроза.Гости стали торопливо собираться.– В сад, в сад! – направлял хозяин. – Там три калитки на разные улицы, а возле подъезда шпионы так и кишат.Они остались вдвоем с протопопом. Зажгли свечи, налили вина, слушая, как за плотно зашторенными окнами грохочет гром и шумит ливень. Протопоп усмирился и захрустел огурчиком.– Сказано – не мечи бисер перед свиньями… Зачем ты этих греховодников собирал?– А с кем же полагаешь дела делать, отче? Где твои суть верные войска? Александр Васильевич Кикин тебе как отписывал?– Что Кикин! Со здешними болтунами только зря в застенок попадешь к кровососу князю-кесарю. Теперь еще пуще на нас пришла напасть – петербургский сей обер-фискал! А верные войска? Вольготно ему отписывать – войска! Даже генерал-фельдмаршал Шереметев, коий царевичу, бывало, стопы готов был облизывать, ныне наших людей даже и на порог к себе не пускает… Прозевали, как в декабре царь околевал, на божью милость все уповали! Придавить бы его тогда подушкой…– Что теперь рассуждать, как надо было бы… Ежели бы да кабы во рту росли грибы! Скажи лучше, отче, как найти людей надежных да увертливых, чтобы к холопам ходы имели, к посадским, к казакам?– Ты, знать, затем и Киприанова приглашал?Лопухин кивнул.– Зря! – махнул протопоп. – У Киприанова этого низость его происхождения на челе каленым гвоздем начертана. А почто тебе, как ты сказываешь, человек тот надежный?– Тут, бают, на Москве атаман Кречет появился, из булавинских он, что ли… Этих воров недобитых всюду еще шатается предостаточно, тоже небось себе вожака ищут. У них ведь при Булавине в обозе какой-то царевич будто бы ехал, самозванец…Помолчали, слушая шелест дождя. Лопухин продолжал мечтательно:– А собрать бы под царевича, под Алексея Петровича, всех обездоленных, всех пытаных, мученых… Так бы тряхнули да по царю, по антихристу, дружно бы опрокинули его проклятую новизну!Опять молчали, витали мыслями в эмпиреях. Первым очнулся от мечтаний протопоп, стукнул ножиком по столу, сказал со вздохом:– Нет, тут нужен вождь. Хоть самозванец, а вождь. А наш подлинный царевич только в божьи угодники способен… Даже мученик из него не выйдет. Вестимо отписывает Кикин – уговорить его, царевича, за рубеж уйти. Пусть просит войск у цесаря в Вене или сам волонтеров иностранных скликает. Он бы оттуда ударил, а мы бы здесь двинули!Протопоп встал, потянулся, расправляя могучие свои члены, снял со спинки кресла сброшенную по случаю жары верхнюю рясу и стал облачаться, напевая себе под нос: «Еже недостойный еси. Аки лев рыкающ, аки пес смердящ, во пустыне влачишася…»Лопухин со стоном ударил кулаками по столу и погрозил ими куда-то за окно, где еще бушевал ливень.– Дайте только срок, собаки, не уйдете от меня!.. Яко будете у меня в руках – выдавлю из вас сок!Та же гроза застала Бяшу и его друга Максюту в окрестностях Преображенского.– Поди-ка! – ахал Максюта, переживая историю Усти, которую по дороге ему откровенно рассказал приятель. – Ну, авось в Преображенском хоть узнаем, куда ее увезли. Бывает, что и милостыню там принимают, и грамотки от родных. Бог даст, словечком с нею перекинемся, а то, глядишь, что-нибудь измыслим.Когда они вышли из рощи на Стромынской дороге, перед ними открылась долина свободно струившейся Яузы. Цвели травы, жужжали всяческие пчелы, осы, шмели, день был благословенный, жаркий, и просто не верилось, что на другой стороне реки, на высоком холме, где возвышались бревенчатые каланчи и частоколы, там мучения и смерть и там, может быть, Устя!Они спустились к мосту через Яузу, но на мосту разомлевшие от жары ярыжки собирали со всех конных и пеших проезжую подать. Практичный Максюта не растерялся; он на жизненном своем опыте знал, что везде, где имеются парадные ворота или стоит усиленный караул, непременно найдется обходной лаз, а где-нибудь на задах: ограда вообще отсутствует.Так оказалось и здесь. Чуткое ухо Максюты уловило в тишине лугов размеренное постукивание мельничного колеса. Плотина!Спустившись по тропинке мимо теремов и крылец обветшавшего Охотничьего дворца, где некогда проживала опальная царица Наталья Кирилловна с малышом Петром, а теперь окна были заколочены и кровля уже кем-то растаскивалась, приятели обнаружили за купой ракит Матросскую слободу, где работала парусинная фабрика, а привод та фабрика имела от мельничного колеса. По плотине они и перебежали без помехи на левый берег.Они поднимались в высокой, по пояс, траве на склон холма. Вокруг буйствовали белые шары дягиля, золотые звезды зверобоя, малиновые кисти иван-чая. Парни, однако, не замечали всей этой красы, потому что напряженно вглядывались в серые бревенчатые бастионы над головой.«Свет мой! – думал Бяша. – Еще ли ты дышишь? Или уж замучили, убили тебя?»Максюта, который малый был шатущий и всю Москву изучил собственными подошвами, показал Бяше издали приземистое кирпичное здание. Под его железной крышей был припрятан деревянный трехкомнатный домик, в котором всегда останавливался царь Петр Алексеевич, когда приезжал в Москву. В прежние-то времена он только и жил, что в этом домике. Странное дело: человек гигантского роста, неукротимых страстей, смелых дерзаний терпеть не мог роскошных дворцов и парадных покоев. Голландский уют небольших чистеньких комнат с низкими потолками и тихим перезвоном часов – таков был его домашний мир, его отдых. Основав новую столицу – «истинный парадиз» Парадиз – рай; так любил Петр I называть свою новую столицу («Северный Парадиз», «Истинный Парадиз»).

, – он и там настроил себе домиков по своему вкусу и уже редко приезжал пожить в Преображенское. Но приказал, чтобы сберечь от времени и непогоды, соорудить кирпичный чехол над этим любимым пристанищем своей юности. Вокруг царского дома стояли, опершись на ружья, усатые часовые, провожали подозрительным взглядом всех, кто проходил мимо.Впрочем, иных прохожих, кроме Бяши и Максюты, в этот час здесь и не было. Безлюдье, жара и сонная тишина, нарушаемая только зудением пчел, стояли вокруг, будто где-нибудь в глухой деревенской усадьбе.– Вон, гляди! – указал Максюта на длинный сарай возле церкви, где над воротцами была устроена каланча с дощатой луковицей. – Это называется – генеральный двор. Там сложены пушки и бомбы, взятые при Полтаве. Некоторые ядра в три обхвата, ух!– А где же, где то самое? – тосковал Бяша.– Вот, глянь левее, о другом склоне… Да нет, не там, это Прешпург, потешная крепостца. Вон за солдатскими светелками – первый ряд, второй ряд… видишь? Такая бревенчатая, пузатая, припертая колодами, чтоб не распалась, – это и есть Бедность, главная башня Преображенского приказа. Только, брат, туда мы с тобою не попадем, охраны там, видать, гораздо!В этот момент загудел ефрейторский рожок возле генерального двора, и начался развод караула. Приятели засмотрелись, как четко вышагивают солдатики, будто заводные. Перестраиваются по двое, по четверо, отдают честь, ружьями артикул выделывают на ходу.Заглядевшись, они вздрогнули от окрика за спиной:– Позволь! Позволь!Конвойные солдаты, сонные и злые от жары, гнали по тропе целую вереницу колодников. Возвращались, видимо, из Семеновского или Лефортова, куда их каждый день гоняют милостыню сбирать. Казне экономия, а на что же и питаться сей бедноте?Приятели поспешно посторонились, и мимо них, воняя потом, гнилью, тюремной парашей, заковыляли убогие; с любопытством поворачивая к ним бородатые клейменые, калеченые и при всем том развеселые лица. Хоть все они были в цепях, но звона почти не слышалось – опытные колодники, они ловко несли в руках свои «мелкозвоны». Некоторые на ходу жевали калачи.– Сынки, подайте, христа ради! – стал клянчить крайний, у которого на лбу красовался струп от наложенного клейма.Максюта спросил капрала, который шагал по обочине, поигрывая полосатой палкой:– Ваша светлость! Позвольте ему подать!А Бяше он шепнул:– Авось и разузнаем!– Подавай! – милостиво разрешил капрал и крикнул: – Эй, каторга! Приставить ногу – привал!Максюта вынул из-за щеки копеечку, единственное свое сокровище, и подал клейменому. Наклонившись, стал у него выспрашивать, где женщины содержатся да есть ли туда какой доступ.К Бяше тоже пристал колодник с костылем; лицо у него было перетянуто тряпицей – вероятно, вырваны ноздри.– Эй, боярин! Подай и ты, спасения души ради!Бяша растерянно развел руками – у него с собой не было ничего.Колодник, подняв костыль, перелез через канавку и вплотную приблизил свою морду к Бяше. Так и пахнуло чесноком и перегаром.– Ты, гунявый! – сказал ему другой колодник, благообразный, с глубоко ввалившимися праведными глазами. – Что из ряда вылез? Вон капрал – он те живо визжаком замастырит Визжаком замастырит – на воровском жаргоне XVIII века «кнутом огреет».

.– Нича! – весело ответил гунявый. – Обойдется. А ты знай свою хлебалку, в мою не суйся!Он стал ощупывать полотняный армячок Бяши, который тот по случаю жары нес в руке, и насмешливо восхитился:– Ого-го! Шелка, бархата заморские! Подарил бы ты мне его на мои болести, а? – И, не дожидаясь ответа, стал тянуть кафтанец к себе.Бяша не знал, как и сопротивляться. Тут благообразный колодник ахнул, всплеснув руками: «Что он делает, христопродавец, что он делает?» – перемахнул через канавку и принялся деловито стаскивать с Бяши его канифасовые Канифас – шелковая материя, ткань.

порточки.– Гы-гы-гы! – завопил третий колодник, подскакивая. – Ваши ручки, ваши ножки, пузичко, а едало, чур, мое! – И, завалив Бяшу на траву, он большим пальцем влез ему в рот его, ища за щекой монету.– Подъем, подъем! – раздался голос капрала. – А ну, нищета, бегом – гроза идет! Ты, нюхало сатанинское, уже улегся? Храповицкого задавать? Вот тебе!Заработала полосатая палка, и вся команда, отчаянно зазвенев кандалами, бросилась вверх по тропе. И верно – незаметно подкралась гроза. Горячий воздух сгустился, все померкло, притихло и вдруг взорвалось под напором холодного ветра. Налетевший шквал гнул травы, нес какие-то ошметки тряпья. Столб пыли крутился над Яузой. В небе грозно урчал гром.– Господин начальник! – отчаянно кричал вслед уходящему конвою Максюта. – Они же нас раздели! Как же мы теперь голые пойдем?Конвой не обратил ни малейшего внимания на его вопли. Бежать, догонять, драться? Команда уже втягивалась в распахнувшуюся дубовую пасть острога.Хуже всего, что вместе с сермяжным Сермяга – грубое домодельное сукно, в которое обычно одевались крестьяне.

кафтанцем исчезли и Бяшины очки. Да и что же теперь, действительно, делать? Вновь и вновь ударял гром, блистала молния, а они сидели растерянные в мятущейся от ветра траве. Упали первые капли, а потом полились и струи дождя.– Голому дождь не страшен! – мрачно шутил Максюта.Но надо было что-то предпринимать. В острожные строения и в царские палаты лезть нечего было и думать. Холодные, противные струи лили на них сверху, все сразу сделалось ужасным – и трава и небо. Бяша только что не плакал, стиснув зубы, зажмурив глаза.– Спасение! – вдруг закричал Максюта, схватил друга за руку и потащил за собой вниз.Он вспомнил, что на другом берегу ручья есть монастырская богадельня Богадельня – приют для старых, больных, увечных, нищих.

.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32