услыхав, что они в этой горнице, я спрятался тут же.рядом в отхожем месте и слышал большую часть их болтовни, которая становилась все страстнее и начинала мне сильно не нравиться. Я послушал бы и дальше, для того чтоб окончательно удостовериться, но со мной приключилась ужасная беда: мне прохватило легкие, и я так простудился, что был вынужден то и дело кашлять, словно проглотил целый четверик перьев. Меня одолело непоборимое желание отхаркать, но, не зная, как помочь беде, я только изо всех сил сдерживал дыхание. Наконец я решил сунуть голову в отверстие нужника и кашлянуть внутрь, для того чтоб меня не было слышно. Когда голова моя очутилась в этой бездне, то я отхаркал раз восемь из глубины желудка в полное свое удовольствие и принялся кашлять еще, чтоб выплюнуть сразу всю харкотину, ибо накопил много мокроты (этому слову научил меня наш аптекарь). Должен вам, между прочим, сказать, что это доставляло мне удовольствие, так как голос мой отдавался в подземных пространствах, и хотя попадал в весьма топкое место, однако же я слышал такое же эхо, как подле горы, что отстоит отвода на четверть мили. Но, боже, какое ужасающее несчастье! Когда я вздумал вынуть голову из дыры, это оказалось невозможным. Я всунул ее туда силой и теперь не знал, как вытащить; подбородок задерживал ее, словно крюк, и это было сущей пыткой. Ах, если б кто-нибудь вошел туда, он мог бы причинить мне немало страданий, прежде чем мне удалось бы защититься. Право, было бы недурно применить этот способ при порке злоумышленников. Я дергал изо всей силы; но вместо того, чтоб высвободить голову, сорвал своими здоровенными толчками все сиденье. Таким образом, я очутился на свободе или по крайней мере не был прикован к этому месту, но зато носил с собою свою тюрьму. Я попытался руками снять доску, окружавшую мне шею, но из этого ничего не вышло, и я с трудом удерживался от смеха при мысли о своих новомодных испанских брыжах. Тем не менее я очень боялся, как бы негодяйка жена не застала меня в таком виде и не подняла насмех. Видя, что мне самому не удастся высвободиться, я решил поспешно и без шума выйти оттуда и отправиться к своему куму столяру, живущему в конце нашей улицы, дабы он распилил доску. И случись же такая невезуха, что повстречались мне на улице крестьяне, которые побежали за мной, как за сумасшедшим, и не отстали до тех пор, пока я не добрался до места назначения. Тут только избавили меня от арестантского ошейника; но слух об этом разнесся по всей округе, ибо кум мой не удержал язычка, так что и поныне еще судачат о моем злоключении. Досаднее же всего было то, что я не дослушал до конца разглагольствований этого девичура и не знал, произвел ли он меня в рогоносцы или нет; но сомнения мои окончательно рассеялись, когда я как-то в другой раз вернулся с поля и застал его здесь вместе со своей потаскухой в то время, как он лизал ей сопатку. Бог свидетель, как вздурилось у меня сердце; я остановил этого шатуна, когда он уходил, и сказал ему; «Тысяча смертей! Зачем ты сюда шляешься? Чтоб ноги твоей здесь больше не было, а не то я превращу тебя в окрошку. Я вижу, что ты ходишь к моей жене. Неужто ты думаешь удовольствовать ее лучше меня? Ну-ка, положи, что у тебя есть, на эту тарелку, посмотрим, кого природа щедрее наделила». С этими словами я показал ему то, что надо было показать; но он не посмел последовать моему примеру, зная, что справедливость на моей стороне. Он удалился с конфузом, что, впрочем, не помешало ему прийти сюда после этого еще несколько раз, однако не настолько тайно, чтоб я этого не узнал. В некий день я застал его с моей женой вот на этой самой кровати; я ограничился бранью и опять выпустил его целым и невредимым. Но, боже, как я в этом каялся, когда потом вспоминал. Надо было вышвырнуть его шляпу в окошко и разорвать ему башмаки. Да что! Я был сам не свой при этом случае.
Все это так меня рассердило, что я поклялся этой шлюхе умереть еще до конца года, дабы избавиться от таких терзаний; но она стала еще злее, ибо ей смертельно хотелось, чтоб вынесли меня отсюда ногами вперед. Всякий раз, как мы ссорились, она говорила: «Ну, Ровен, что же ты не исполняешь своего обещания? Отчего не умираешь, жалкий дурачина? Разве ты не видишь, что только зря небо коптишь? Виноградник не перестанет цвести, если тебя зароют; только всего и будет разницы, что ты не полакомишься его плодами». Год уже истек, она начала обращаться со мной еще хуже прежнего и, по-видимому, решила про себя довести меня до отчаяния; но я догадался об ее умысле и, дабы узнать, как она ко мне относится, а также что она учинит и скажет, когда меня не станет, задумал притвориться мертвым.
В этом много помог мне мой двоюродный брат; пока я вчера вечером сидел у него, он явился сюда и сказал моей жене, что я растворил что-то в стакане белого вина и, выпив его, бросился на кровать, где теперь нахожусь при последнем издыхании. Эта весть не смягчила ее сердца; она отвечала, что ей безумно хочется спать и что она не может подняться без большого ущерба для своего здоровья. По этой причине мы дождались сегодняшнего утра, чтоб закончить свое предприятие. Он перенес меня сюда с помощью своего слуги и положил на эту постель, где я пролежал все время неподвижно, как покойник. «Вот вам тело вашего скончавшегося мужа, — сказал он моей жене, — я очень жалею, что вас не было при том, как он отдал богу душу; вы узнали бы его последнюю волю и видели бы, как старательно я пытался его напутствовать».
«Ах ты господи! Неужели он умер, сердешный? — отвечала она ему, причитая. — Трудно найти человека, который сравнился бы с ним по кротости характера. Расскажите мне, что он говорил вам перед своей кончиной; не скрывайте ничего: это послужит мне утешением». — «Вы сильно заблуждаетесь, — отвечал он, — вам придется угрызаться всю вашу жизнь, если вы обладаете жалостливой душой, пекущейся об его спасении: мой добрый братец сказал мне, что вы причина его смерти и что он прибег к ней как к средству избавиться от огорчений, которые причиняла ему жизнь с вами». — «Ах, господи, какая я несчастная! — заскулила она, — что я ему такое сделала? И надо же было ему умереть в сердцах. Он не будет молить за меня бога на том свете. Пресвятая дева! Наши соседи знают, как хорошо я с ним обращалась; вот уж больше месяца, как мы не ссорились. Сын Давидов! Я так торопилась исполнять все его приказания, что намедни чуть было шеи себе не сломала, спускаясь по лестнице, чтоб принести ему вина на сон грядущий. Увы, бедняга, он с того дня не пил со мной и никогда уже больше не выпьет».
Мой двоюродный брат предоставил ей сетовать вволю, а сам ушел отсюда, дабы могла она учинить без притворства то, что было у нее на уме. Как только он удалился, то послала она за этой женщиной, которая ничуть не лучше ее, а также за своим полюбовником. «Муж мой умер, кума», — сказала она ей. «Есть о чем плакать! — отвечала та. — С ума вы, что ли, сошли? Разве вы не помните пожеланий, которые сами не раз высказывали?» — «Конечно, милая моя, — отозвалась жена, — но что скажут люди, если я не буду плакать, раз уж завелся такой обычай? К тому же я умею это делать, когда угодно, даже если меня разбирает смех: стоит только взять лук в платочек и поднести его к глазам; я вовсе не намерена нанимать плакальщиков, как это водится в городах». После этого жена перестала проливать слезы, если только она вообще их проливала. «Право слово, он отлично сделал, что умер, — продолжала она, — ибо я уже собиралась подать на него в суд: ведь он давно обещал мне перебраться на тот свет, и я уверена, что его бы осудили, если только наши судьи справедливые люди. Чем я не счастливая женщина? Все, что находится здесь, принадлежит мне! Он сам оговорил это в брачном договоре. Но, клянусь Иоанном Крестителем, я заслужила такой подарок за мытарства, которые претерпела из-за него. Всю ночь он лежал подле меня неподвижный, как колода; сдается мне, что одна часть его тела была совсем мертва и что ее поразил гром». — «Так вот и утешьтесь, — отвечала приятельница, — отныне вы познаете со своим дружком полное счастье». Так как полог был затянут и меня не было видно, то я слегка приподнял голову и, заглянув в маленькую щель, находившуюся в ногах кровати, заметил, как этот бабник обнимает и целует мою жену. Усилие, которое я сделал при этом движении, заставило меня испустить некий весьма громкий звук, от коего они пришли в изумление: «Боже мой! — воскликнула жена, — да он вовсе не умер: вы слышали, как он громыхает?». — «Дура вы непроворотная, — отвечала кума, — да что же, по-вашему, мертвецы не могут пускать, ветры? Это бывает даже с бездушными вещами: разве не трещит все, что хоть сколько-нибудь лопается? Возможно, что у него разошлись какие-нибудь кости или что ветры, оставшиеся в его теле, найдя выход закрытым, разомкнули его силой. К тому же у нас есть основания думать, что под тяжестью трупа могла затрещать кровать: дерево у нее больно хрупкое». — «Ах, проклятая вонючка, — сказала жена, — у него не было большего удовольствия при жизни, как портить воздух; и, подумайте только, он продолжает забавляться этим и после смерти. Ветры были у него под командой: как захочет, так и пустит; право, жаль, что он не сделался кормчим. По большей части он бился об заклад, что выпалит столько-то раз, и метал громы без осечки; это была его любимая игра при всяких сборищах, ибо он всегда выигрывал кучу денег. Но, дорогая моя, я не в силах больше этого выносить; лучше похоронить его раньше, чем позже; итак, примемся за дело, лам отпустят за это пять-шесть фунтов грехов: вот иголка и нитка».
С этими словами жена моя отдернула полог; а как только она наклонилась, чтоб на меня взглянуть, то, усмотрев из ее поведения, сколь мало она мной дорожит, я решил, что настало для меня время выступить на сцену, и, подняв руку, закатил ей такую оплеушину, что она затряслась от испуга. «Нет, я не умер, мерзавка! — вскричал я, — и если господу будет угодно, то он еще позволит мне когда-нибудь тебя похоронить, хотя бы за то, что ты предательски желала сжить меня со свету; небо, чтоб тебя побесить и наказать, продлит мое здешнее пребывание на долгие годы». Тогда они все втроем окружили постель и, не желая поверить, что я жив (ибо им этого не хотелось), принялись раздевать меня и заворачивать в этот саван. Я сопротивлялся, насколько было сил, кричал: «Убивают! Помогите!» — и говорил им, что я не умер. Полагаю, что они намеревались меня удавить и задушить и что они так бы и поступили, если б по доброте своей ваша милость, вероятно привлеченная моими воплями, не пришла мне на выручку. Ах, государь мой, вы видите мою правоту: умоляю вас, окажите мне помощь; не позволяйте им терзать меня, как было до вашего прихода! Будьте покровителем несчастных!
Когда он кончил эту речь, то Франсион, видя справедливость его жалоб, пожелал восстановить полный мир. Блудодей и его спутница улизнули, убоявшись побоев; жена, сконфуженная и рассерженная, узнав, что приезжий дворянин хочет у них отобедать, отправилась на кухню готовить кушанья. Тем временем гостиник одевался, не отходя от Франсиона, с коим беседовал о разных предметах. После обеда Франсион подозвал жену и сказал обоим супругам, чтоб они заключили прочный мир. Муж, не желавший ничего, кроме любви и добрых отношений, сейчас же согласился, да и жена учинила то же, будучи к тому вынуждена и не имея возможности проявить свою злобу.
— В таком случае, — заявил Франсион, — пусть Робей тут же докажет свою доблесть и удовольствует свою жену так, чтоб ей не приходилось искать ему подмогу на стороне.
Я знаю, о прекрасные дамы, не могущие слышать без краски стыда о предметах, особливо любезных вашему сердцу, что если вы бросите свои взоры на это, да и на многие другие места в сей книге, то тотчас же отстраните ее от себя и, может статься, возненавидите меня или, по крайней мере, притворитесь, что возненавидели, дабы выказать себя целомудренными и скромными. Тем не менее я сильно люблю истину и, несмотря на ваш несносный нрав, не хочу ни о чем умалчивать, и особливо о том, что полезнее огласить, нежели утаить.
Итак, Робен после некоторого сопротивления согласился на желание Франсиона, будучи весьма рад заполучить в качестве безупречных свидетелей своих доблестных подвигов глаза столь важной персоны; но жена его прикидывалась недотрогой и говорила, что скорее умрет, нежели позволит себе на людях такую срамоту.
— Как? — сказал Франсион, — разве неизвестно, чем вы занимаетесь, когда остаетесь наедине, или вы надеетесь это скрыть? А какая в том польза? Проделай вы при мне свои делишки, и будь я даже самым болтливым человеком на свете, то все же не мог бы рассказать ничего другого, кроме того, что вы этим занимались. Но ведь тут нет ничего нового: я и сейчас могу утверждать это самое, раз это правда. Кроме того, неужели вы думаете, что я менее сведущ в таких вещах, нежели какой-нибудь лекарь, и не способен вынести такого справедливого решения, чтоб вам не пришлось обращаться в церковный суд, где вы потратите много трудов и денег?
Несмотря на все эти доводы, хозяйка продолжала упорствовать, а потому Франсион добавил, что если она не покорится, то он прикажет своим людям поочередно держать ее за руки, пока Робен будет исполнять его требование. И действительно, он сам схватил ее и, повалив на постель, приказал мужу приступить к делу. Тот и не замедлил ему повиноваться, как только кавалер прогнал своих служителей и остался наедине с супругами. Однако передают, будто Франсион тотчас же повелел ему приостановить атаку и пожелал убедиться, запасся ли он добрым оружием. Злословцы даже уверяют, что он после того заставил их продолжать поединок и давал им советы по любовной части. Верьте из всего этого лишь тому, чему захотите: достаточно будет, если вы узнаете, что, согласно решению Франсиона, у них не было никаких оснований для недовольства друг другом, а посему я воздержусь от таких терминов, как эрекция, интромиссия и эякуляция, которые больше попахивают судебной палатой, нежели королевскими палатами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79