https://wodolei.ru/catalog/mebel/shafy-i-penaly/napolnye/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Раухайд скоро научился делать то же самое, хотя, будучи от природы более застенчивым и тихим, делал это более деликатно. Со временем Королева сама научилась открывать дверь изнутри, чтобы выйти из хижины. Поощряя такое поведение, я прикрепил петлю из ремня вместо дверной ручки, и она всегда ею пользовалась. Другое дело Раухайд: он по-прежнему терпеливо ждал у двери, чтобы я выпустил его, — на наши усовершенствования он не обратил никакого внимания. В конце концов я решил, что гораздо удобнее держать дверь все время открытой, несмотря на целые тучи москитов, которые залетали в хижину.
Восемь лет прошло с тех пор, как Мак-Джиннис и Мак-Джинти, самые первые из наших бобров, поплыли навстречу своей смерти; целых восемь лет отделяют нас от той роковой ночи, когда мы с Анахарео стояли на берегу безымянного пруда и отвечали на их последний протяжный жалобный клич; мы смотрели на расходившиеся по обе стороны волны, маленькие безмолвные волны, — они нам ничего не сказали; может быть, они и рассказали бы нам о своем пути, если бы только мы смогли понимать их лепет.
Наблюдая теперь все, что происходит у меня перед глазами, видя, с каким удовлетворением, я бы сказал, даже упоением работают вместе Джелли Ролль и Раухайд, я невольно вспомнил ту трогательную баррикаду, которую выстроили маленькие бобры в нашей далекой хижине на Березовом озере, с трудом собрав кое-какой материал, и подумал, как счастливы они были бы здесь. И в то же время, если бы они были с нами, размышлял я, мы никогда не нашли бы Джелли Ролль и Раухайда. В конце концов я вынужден был признать, что все должно было быть так, как оно есть, и, что если бы мне предложили сделать выбор между этими двумя парами «младших братцев», я не смог бы это сделать. Мы не в силах изменить хода событий, но никто не отнимет у нас воспоминания.
Теперь у Джелли появились новые планы — она решила вырыть яму на участке прямо перед хижиной и все царапала и скребла землю; делала она это то ли для того, чтобы сложить туда запасы корней, то ли для того, чтобы иметь кладовую хотя бы на будущее. Я настойчиво уговаривал ее прекратить эту подрывную работу, так как боялся, что хижина рухнет, мне казалось даже, что она поняла. Но я ошибся. Джелли перехитрила меня. Как-то утром, выходя из хижины, я споткнулся и провалился в глубокую яму, которую мой землекоп успел вырыть за ночь. Кроме этой самостоятельной работы, она кое-что переняла у Раухайда и стала, как и он, бросать ком глины прямо у двери, ради экономии труда, а потом подталкивала его лапой через всю хижину, оставляя после себя невероятную грязь; вот и приходилось каждое утро браться за лопату и скребок, чтобы навести порядок в хижине.
Эта строительная работа продвигалась быстро; не прошло и двух недель, как большой бобровый дом, занявший значительную часть нашего жилья, был готов. На этот раз я счел своевременным попросить Управление заповедниками прислать мне кинооператора, чтобы запечатлеть инженерную деятельность бобров. В ответ на это скоро приехал кинооператор, тот самый, который снимал бобров в окрестностях горы Всадник незадолго до нашего переезда на озеро Ажауан. Вместе с ним приехало несколько человек его помощников. Чтобы получить хорошее освещение для съемок, пришлось снять крышу с хижины, но все хлопоты и расходы казались незначительными по сравнению с блестящими результатами киносъемок. Было заснято около двух тысяч футов очень интересного материала. Бобры были запечатлены не только в их повседневной трудовой деятельности, но и в импровизированных юмористических сценках, стяжавших им бессмертную славу.
Наши гости были очень любезны и предупредительны с бобрами на протяжении целой недели работы, хотя надо сказать, что Джелли, с ее своенравным характером, то и дело ставила их в затруднительное положение и часто завладевала всей сценой, исполняя свой потешный военный танец.
У кинооператора, кроме его огромной машины, была еще и целая батарея фотоаппаратов. Люди стояли наготове, ожидая момента щелкнуть, крутить пленку, остановить. Эта необычайная обстановка взвинчивала бобров; Джелли порой все надоедало, и она демонстративно уходила, долго не возвращаясь: Раухайд держал себя с большей выдержкой и самообладанием. А я подбадривал бобров ласковыми словами, подходя то к одному, то к другому, и время от времени раздавался хорошо знакомый им протяжный напев: «О-о-о-о-ль-ль р-а-а-а-й-т , Джелли», «О-о-о-о-о-ль-ль р-а-а-а-й-т, Раухайд», «О-о-о-о-ль-ль р-а-а-а-й-т, Маа-уи». И этот монотонный призыв околдовал и самого фотографа-художника, большого мастера своего дела, обладавшего темпераментом, не менее пылким, чем наша Королева-Джелли; в конце концов он незаметно для себя перенял мою систему работы и подходил то к одному, то к другому своему помощнику, напевая: «О-о-о-о-ль-ль р-р-р-р-а-й-т, Томми», «О-о-о-о-ль-ль р-а-а-а-а-й-т, Джимми», — и никто не осмеливался смеяться.
Стоит ли говорить, что я не мог относиться равнодушно к тому, что у нас происходило, — были моменты, когда в нашей хижине царила атмосфера настоящей киностудии.
Бобровый дом теперь стал уже вполне жилым, и казалось, что там теперь делать нечего, однако бобры продолжали настойчиво достраивать его каждое Лето. В настоящее время, когда я пишу эти строки, он занимает по меньшей мере одну третью часть площади пола хижины и отличается большой прочностью.
Теперь с каждым днем становится все яснее, почему бобры так неутомимо работали. Ожидалось большое событие, самое большое за весь год.
Джелли Ролль стала какой-то вялой, трудилась все меньше, все больше и больше времени проводила возле меня. Бывало, положит голову ко мне на колени и так заснет. Казалось, ей нужны были мое внимание и участие, и стоило шепнуть ей несколько ласковых слов или немного ее погладить, как она сильнее прижималась ко мне и тихо урчала от удовольствия.
По ночам бобры все ходили взад и вперед и что-то приносили. Ожидающая мать подолгу рылась на берегу озера и возвращалась домой с пучком сосновых и еще каких-то корешков, а Раухайд предпринимал по ночам таинственные походы в глубь леса, если ветер был благоприятный, если же нет, он не уходил далеко и, обеспокоенный, быстро возвращался, всегда с пучком корешков и трав, которые он выкопал. Ни травинки из этих запасов не было съедено, а все бережно хранилось. Стены бобрового дома, которые уже достигли толщины в четыре фута, позволяли увеличить и усовершенствовать внутреннее помещение, и нам отчетливо было слышно, как бобры трудились.
Они оставили отверстие-лазейку с одной стороны своего дома, и это давало им доступ к нашему жилью, а мы получили, таким образом, возможность рассмотреть, как они устроили свои «внутренние покои». Спальня была поднята повыше с тем расчетом, чтобы постели оставались сухими, а вода хорошо стекала, — никто из семьи не мог позволить себе лечь в постель, если он предварительно не выжал воду из шерсти, не причесался и не поскребся в пещерке, специально для этого предназначенной. Новая плотина была теперь усовершенствована так, чтобы уровень воды в нырялке поднялся выше, почти наравне с полом. Это было сделано для того, чтобы крошечные смешные бобрята, отправляясь в первое неведомое путешествие на своих маленьких неверных ножках, могли бы легко соскользнуть в воду и вылезти из нее, пока их мать бродит по лесу, собирая для них пищу.
Циновка-плот, сплетенная из палок и веток, укреплена у входа в дом, чтобы легче было бобрятам вылезти из глубокой воды; осенью этот плот разрастался и превращался в большой плот, на котором бобры заготовляли корм на Зиму. Но главное назначение плота-циновки было служить укрытием, где бобрята могли прятаться в случае нападения хищной птицы, ведь до трехнедельного возраста, а иногда и постарше, они не умеют нырять. Дополнительно к этому заботливые родители устроили запасные выходы, были вырыты спасательные лазейки в случае, если туннель будет захвачен земноводным врагом — выдрой — или голодной щукой.
Несколько недель назад ко мне приехал погостить один индеец; он ехал верхом на лошади, и после его отъезда осталось некоторое количество сена. Раухайд несколько раз отправлялся на место, где лежало сено, и все присматривался; наконец как-то ночью он начал его перетаскивать. Бобер забирал сено большими охапками и прижимал к себе передними лапами, потом шел, выпрямившись, на задних лапах; он нес свою ношу на расстояние тридцати футов и шел бродом вниз, по склону высокого берега. Это была очень трудная задача — не только потому, что большая охапка сена заслоняла ему глаза и он не видел, куда идет, но еще и потому, что благодаря своему телосложению бобер может свободно передвигаться по ровному месту или же взбираться на возвышенность, но спускаться ему трудно. То, что бобер был озабочен переноской сена для подстилки и что Джелли последнее время не показывалась, навело меня на мысль, что волнующее событие вот-вот должно было произойти. И на самом деле: в один из вечеров Месяца Цветов, в период полнолуния, ко мне донесся через отверстие в толстой стене бобрового дома тоненький жалобный плач, удивительно похожий на плач новорожденного ребенка; еще и еще один голосок добавили свои слабенькие, дрожащие звуки к нежному хору; детские голоса заглушались хриплыми, мычащими, гудящими звуками колыбельной песни бобров-родителей. Мне было жалко бобрят; мне казалось, что вряд ли можно убаюкать малышей такими грубыми, басистыми голосами, которые гремели над их нежными ушами. Но может быть, это был просто семейный разговор, когда счастливые родители делились своими чувствами, восторгаясь младенцами.
Тихонько я заглянул через дверь этой детской комнаты и стал единственным свидетелем маленькой семейной сцены, на которую нельзя было смотреть равнодушно. Четыре пушистых красновато-коричневых, прекрасно сложенных бобрят около четырех дюймов в длину, с круглыми черными глазками и короткими, словно резиновыми, хвостами, лежали беспомощные, а бобриха-мать своими огрубевшими от работы лапами, удивительно похожими на руки человека, нянчила и баюкала их. И когда она выполняла свой материнский долг, ласково урча и бормоча, в криках и плаче ее отпрысков можно было ясно уловить нотку протеста, совсем как у новорожденных детей, — первые ощущения и наиболее характерные из модуляций, которыми бобер выражает свои эмоции.
Наблюдая поведение бобра-отца, я могу с уверенностью сказать, что если он и не оказывал посильную помощь в момент родов, то, во всяком случае, он сделал все от него зависящее непосредственно после появления на свет малышей. Позже он подполз к нырялке и опустился под воду настолько тихо и осторожно, что в сумерках я не смог уловить точно момент его исчезновения. Стоило ему только очутиться в свободных водах, как поведение его резко изменилось. С громкими криками он пустился вплавь, шлепал что есть мочи хвостом по воде, неистово брызгаясь и кувыркаясь. Потом он поплыл вдоль берега озера, а я решил сопровождать его в каноэ. У всех, кто был свидетелем происшествий на озере, не оставалось сомнений, что взвинченное состояние бобра было прямым результатом радостного события в его семье. Путешествие по озеру скоро приняло характер триумфального марша по воде; взбудораженный бобер время от времени громко кричал, то и дело залезал ко мне в каноэ, потом быстро вылезал и бросался на берег, и снова плыл обратно, сам не свой и не в силах выразить обуревавшие его чувства. Когда же я опустился на колени в каноэ, шепча ему ласковые слова и целые фразы, которые он за два года нашей тесной дружбы уже хорошо понимал, я с грустью думал, что где-то еще таится злой враг, который — получи он только возможность — убьет бобриху и маленьких бобрят, разрушит землянку со всеми сооружениями, с таким упорным трудом воздвигнутыми в защиту от хищников. Я жалел своего бессловесного преданного друга, и мне порой хотелось, чтобы мои радости были такими же ясными, как его, и не были затуманены тревогой за будущее.
Всю эту ночь, так же как и многие последующие ночи, Раухайд без устали собирал и относил домой подстилку и был очень занят всевозможными семейными делами. Когда бобриха отлучалась из дому, чтобы собрать корешки и травы, он даже баюкал бобрят, стараясь напевать им, как это делает мать, только у него получалось некрасиво. Если Джелли долго не возвращалась, он не уходил из землянки, а все возился с неугомонными бобрятами, разнимал их, когда они дрались, издавал какие-то необычные звуки, которые успокаивали малышей. Временами его самоотверженное выполнение отцовского долга просто поражало меня.
Как-то раз, когда мы сидели, наблюдали, прислушиваясь, мне вспомнился один случай, который произошел много лет назад во время охоты в районе Абитиби, тогда еще глухом месте. Однажды вечером после того, как мы разбили лагерь, один из охотников нашей группы проследил и убил большую бобриху. Это было Весной, но никто не подумал о беспомощных осиротевших бобрятах, жизнь которых всецело зависела от матери. Помнится, я даже завидовал этому охотнику и жалел, что бобриха попалась не мне. И всю ту ночь со стороны пруда ко мне снова и снова доносился звук, которого раньше я никогда не слыхал, — одна протяжная тоскливая нота, словно на струнном инструменте, часто повторяющаяся, ищущая, настойчивая. Я был в недоумении и обратился к пожилому человеку с вопросом, что за животное издает такой звук. Он мне ответил довольно угрюмо, что там кричит сова. Я знал, что это не так. Рано утром, когда мы двинулись в путь, этот жалостный крик был все еще слышен. Теперь я знаю этот звук: то был отчаянный зов бобра, потерявшего свою подругу. И кажется, мне понятно теперь, почему опытный охотник, несомненно знавший, как и я теперь знаю, истинное значение этого крика, ответил угрюмо, невпопад, лишь бы отмахнуться от вопроса. Я видел, сколько заботы и любви отдавал Раухайд своим малышам. А один раз я был свидетелем, даже помощником в его неистовых поисках и слышал, как у него вырвались жуткие крики тревоги, когда Джелли однажды очень долго не возвращалась домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17


А-П

П-Я