В том же письме мягко ввертывалось напоминание о том, что военно-морская база Совгавань не является базой первого разряда, то есть должна снабжаться особыми распоряжениями. Кроме того, дата всесильного приказа была страховки ради указана Суриковым неверно, до 1967 года еще не один месяц, на дворе — май 1966 года.
Не прошло, однако, и месяца, как тыл базы порадовал Сурикова грозным приказом: прибыть за спиртом! С канистрой! Ибо свободными емкостями склад не располагал.
Канистру Суриков благоразумно вручил мичману, ему же отлил в единоличное пользование 5 (пять) литров спирта, а еще пять разрешил выдавать под расписку (в специальном журнале) и как бы незаконно особо доверенным лицам, тридцать же литров употребил на застолье с многочисленными комиссиями, которые избрали Совгавань местом, откуда можно любоваться истинной дальневосточной природой. В базе, кстати, дислоцировался МРО, морской радиоотряд со свежими данными об американцах. Суриков же освоил катакану, упрощенный до идиотизма радиоязык, на котором Департамент морской охраны Японии общался со своими клиентами. Виктор Степанович поэтому много раньше ГРУ узнавал о перемещениях авианосцев и крейсеров США.
Курить комиссиям Рита в доме не разрешала, она родила уже мальчика и ожидала второго, ухитряясь бегать в базовую поликлинику на дежурства. Вызвали из Тропарева мамашу, та погостила и — обратно, хату сносили, надо получать ордер на двухкомнатную квартиру.
Три года прослужил здесь Суриков, и не только в штабах базы и флота, но и в Москве стали привыкать к мысли, что, пожалуй, пора инициативного офицера двигать, повышать. Очень вовремя созрело нужное решение, и капитан 2 ранга Суриков стал начальником разведки эскадры Тихоокеанского флота. Тут уж сорока литров спирта не потребуешь, да и ни к чему они, не до выпивки ныне, эскадра неделями в море, поддерживает военное присутствие СССР в Индийском и Тихом океанах, командующий все чаще назначал Сурикова начальником походного штаба, брал его с собой в Москву, при нем легче отчитываться перед Главкомом и министром: житейскую мудрость и зрелость не по званию и должности отмечали все в капитане 1 ранга Сурикове. Посему и обосновался он вскоре на Козловском, в Главном морском штабе. Теща, царство ей небесное, померла, две двухкомнатные квартиры практичная Маргарита поменяла на одну четырехкомнатную, благо уже трое сыновей галдели, один другого голосистее. Как-то в свободный час полез Суриков в папку с приказами самого Главкома и нашел в ней те сорок литров спирта, что обманным путем когда-то выцарапал у тыла Тихоокеанского флота и какие, оказывается, полагались ему по праву — не в тот, правда, день, когда сочинялось им письмо, а годом позже.
Прочитал — и даже не улыбнулся. Так уж служба его складывалась: глупостями своими предвосхищал он будущие свершения руководства.
В одной детали, однако, не преуспел. Тихоокеанская эскадра ВМФ США день начинала с пробной радиограммы, которая в вольном переводе на русский звучала так: «Рыжий лис прыгает на холку взъерошенной сучки». В оригинале фраза содержала все буквы английского алфавита, это была полезная тренировка всем американским связистам, такое словосочетание и задумал было — в русском варианте, естественно, — ввести Суриков, которому подчинялась теперь и радиоразведка.
Но ничего не получалось! Потому что во фразу, расталкивая все слова локтями, прорывались «помои», что было совсем не к месту: две одинаковые буквы не должны содержаться в проверочном сигнале. По той же причине не вмещались во фразу «отходы» и тем более «нечистоты», ранившие душу Сурикова явным поклепом на помыслы баб с ведрами.
Но «помои» навеяли ему воспоминания о былом, бывшая жена Элеонора стала видеться во сне. С большим запозданием пришла к нему догадка: девочкой выжив в блокадном городе, в пустой и холодной квартире спрятавшись, в комочек мерзлый сжавшись, Элеонора квартиру эту, часто называемую жилплощадью, считала частицей себя, придатком, панцирем и покинуть ее не могла, как ни пыталась, наверное.
Но не зря, однако, думал он над «рыжим лисом» и происхождением сорока литров спирта. Жизнь-то сама по себе, отпущенная мужчине Сурикову Виктору Степановичу, — что-то ведь предвосхитила, предугадала!
Да, так и было. Девушка Рита обрела мужа, троих детей — вот оно, наследие! Но если вспоминать, от чего что родилось, то — приходит на ум пирс Ломоносова, бабы с ведрами. А еще точнее — Усть-Луга, Финский залив, тральщик возвращается в базу, кают-компания, и командир корабля, он же Витя Суриков, отдает боевой приказ:
— Просьба: офицерам не пижонить и рваных носков в иллюминатор не швырять. Исподнее, прошу прощения, не женам или в прачечную, а бабам отдавать, что на пирсе стоять будут в ожидании заработка, вы-то для них, вдов русских, как сыновья…
Припомнились вдовы — и почему-то в Ленинград захотелось, к Элеоноре. Написал ей — адрес, уверен был, не изменился, — покаялся… На что получил ответ с приглашением — чего уж виниться, приезжай с детьми и женой, с гостиницами здесь морока, но двери раскрою, как-нибудь поместимся…
Тяготы службы
Каждую зиму, отрывая от отпуска неделю-другую, наезжал он в Ленинград, всегда в штатском, селился поначалу в дорогих гостиницах с добротной репутацией, ходил в Мариинку, к Товстоногову, а потом, по службе продвигаясь, стал замечать за собой странности: как старики впадают в детство, так и он стал возвращаться к курсантским пристрастиям своим. Харчился, к примеру, в столовой на улице Майорова, хотя мог барственно посиживать рядом, в «Астории», толкался у касс кинотеатра на Лиговке, по утрам нежился в номерочке окраинной гостиницы, как-то пристал на улице к девушке, и та вовсе не испугалась и даже позволила довести себя до дома.
Однажды (в день отъезда) долго бродил под снегом по набережной Невки, подустал, открыл бутылку коньяка, попросил кипяточку у дежурной и сделал стакан кофе; сидел в полутьме с выключенным телевизором; о каких-то новостях города рассказывало радио, потом полилась тишайшая музыка, мелодия рвалась куда-то вверх, но смычки скрипачей удерживали ее.
Такси уже заказано, самолет улетал сразу после полуночи.
Рука потянулась к телефону, повисела над трубкой, подняла ее все-таки. Давно уже номера телефонов стали семизначными, сменились не только первые, но и вторые цифры, и тем не менее он знал, как в новой телефонной транскрипции набирается тот номер, который держался его памятью все эти протекшие двадцать лет.
— Да! Я слушаю!
Девичий голос, лет семнадцать-восемнадцать, не больше. («Дочь?… Быть не может!») Нетерпелива, радостна, ждала чьего-то звонка, сидя у телефона.
— Вы не можете позвать Елену Николаевну?
— Такой здесь нет! — услышал он резкий ответ и заговорил быстро-быстро, опасаясь, что в трубке сейчас забибикают частые гудки:
— Я ведь не ошибся — это номер…
— Да, не ошиблись…— Некоторое удивление в голосе. — Но вас ввели в заблуждение: Елена Николаевна здесь не проживает.
— Минутку! Одну минутку! — взмолился он. — Это ведь дом сорок, квартира номер двадцать три?
Ответом было молчание, утвердительное молчание.
— Я не знаю, как вас зовут, но двадцать лет назад в квартире этой проживала девушка по имени Лена, сирота, то есть тетка была, и… А вы давно переехали в эту квартиру?
— Ну… года три назад… И, помнится, в той семье, с какой мы обменялись, никого подобного не было. Пожилая супружеская пара, лет под семьдесят… Так что — ничем помочь не могу…
— Подождите! Я вас очень прошу!.. Мне так надо знать, что с Леною!
— Ну так через справочное бюро.
— Но она, я знаю это точно, вышла замуж и приняла фамилию мужа! — солгал он. — Может, та супружеская пара помнит тех, с кем производили обмен? Их телефон вам известен?
— Слушайте, двадцать лет вы молчали, а теперь вдруг…
Он молчал и теперь. Это была беззвучность нависающей свинцовой тучи, из которой могли высверкнуть молнии. Но мог и политься теплый дождичек.
Послышался вздох, и трубка надолго задумалась.
— Скажите уж прямо — вы ее любили… Нет телефона там, где сейчас супружеская чета… Странные вещи происходят в Ленинграде, скажу вам. Кто рвется в центр поближе к Невскому, а кто бежит в Озерки. И эти пожилые подались подальше от шума городского… Любили, да?.. Надо было пожениться. Или она вас… ээээ…
Он помялся. Говорить правду не хотелось. А была она, правда, такой: пять лет назад предложили ему перевестись в Ленинград, стать начальником кафедры в родном училище, и он испугался — вдруг да встретит Елену, что скажет ей?
— Ладно уж.. Подруга у меня в доме том, перезваниваемся иногда, учились вместе, в одного парня были влюблены, да… Знаете, я позвоню ей, попрошу зайти в соседний подъезд. Минут через десять звякните… Договорились?
Оркестр все еще тянул прежнюю повесть о стремлении к небу, но смычковая группа явно сдавала, более того — она начинала подлаживаться под партию труб, тайно помогая им.
Девушка заговорила сразу, подняв трубку на середине первого звонка. Голос был радостным.
— Представьте себе — была Лена! И женщина, ее тетка, въедливая такая…
Еще бы! Он в те годы курил — что не возбранялось, конечно, ни законом, ни нравами, но знал, что тетка не переносит табачного смрада, и курить выходил на лестничную площадку в те вечера, когда непогода загоняла их в дом. И тетка не пожадничала, заказала почти монументальную табличку, выложила ее на стол: «НЕ КУРИТЬ!» Очень она не жаловала его. Хотя по всем статьям — жених что надо, и разница в возрасте подходящая: Лене — девятнадцать, ему — двадцать три.
— Послушайте, а вас как зовут?.. Таня? Очень приятно. А я Владимир Николаевич. Таня, а сам телефонный аппарат так и стоит в большой комнате?
— Да.
— Ага, значит, говоря со мной, вы видите сейчас неоновые буквы, название кинотеатра «Молния», правильно?
Года три назад на переходе из Петропавловска во Владивосток он встретил эсминец, на котором начинал службу, и сейчас испытал ту же щемящую сладость от безвозвратности чего-то светлого.
— Ну, а пожилая пара эта не может сказать, где сейчас живет Лена? Тетки-то небось уже нет.
— Нет. Там тройной обмен. Или еще более сложный. Но вы меня добили словом, которое так и не произнесли… Вы ведь, я чувствую, любили эту Лену и сейчас… Да что я говорю!.. Буду откровенна, я весь вечер ждала звонка от человека, который клянется мне в любви, но предложения не делает… То есть делает, но в такой форме, что непонятно, шутит он или нет, правду говорит или врет… Зато вполне серьезно уверяет, что если, простите, я отдамся ему, то свадьба неминуема… Как думаете, он говорит правду или…
— Где Лена? — ответил он, и собеседница вздохнула.
— Да найдется ваша Лена, — устало призналась она. — Подруга моя забрала у супружеской пары все телефоны, сейчас названивает… Я, простите, жду одного звонка. Время у вас есть?
— Да, три с половиною часа…
Не запись шла по радио, а прямая трансляция: заплескались аплодисменты, затем — вежливое ожидание зала и типичный концертный голос ведущей: Гайдн — как догадался он еще ранее (музыку такого рода полюбил, когда два месяца лежал в госпитале после катастрофы, унесшей не одну жизнь). Вялое начало, сонный быт бюргера, разрушаемый неизвестно кем или чем… Он слышал только неритмичный шум, временами отказывался впускать его в себя, потому что вспоминал и потому что уши его могли услышать только телефонную трель.
— Ну вот, — сказала она так, словно их прервали несколько секунд назад. — Ищут Лену. Я ж говорю — там был сложный перекрестный обмен, но прописаны были только двое — она и тетка, так что вы тогда еще не потеряли шанс… Так что же у вас случилось?
Вот этого он сказать не мог, потому что все слова любви были выложены ушам Лены двадцать лет назад. И что-то страшило его делать ей предложение. Потому, может быть, что любовь эту окружал Ленинград, нависал над нею. В послевоенном городе общее, всеми перенесенное несчастье сближало людей, и — это тоже последствия блокады — близкие люди могли вдруг ожесточаться, он тогда по глазам прохожих определял, кто блокаду перенес, а кто эвакуировался. А у Лены такие срывы случались, и он как-то подумал — вскользь, между прочим, представив себя семьянином, — что ему придется терпеть эти вспышки и эти молчания, когда женщина внезапно начинает вглядываться в себя, как в бездну, дна которой — нет… А приближался день, когда надо было решаться, делать окончательный выбор, ибо — выпуск, диплом, кортик, погоны и место службы за тридевять земель. Подпирали сроки, он позвонил ей, он сказал, что хочет жениться на ней… Нет, не прямо сказал, не в лоб, а несколько туманно, однако любая девушка даже недалекого ума и малой сообразительности поняла бы его в единственном смысле. Условились встретиться на Мойке, он шел к ней издалека, от Мариинки, шел, прощаясь с Ленинградом, по улицам старого Петербурга, но так и не появился на Мойке…
— Я испугался…
— Почему?
— Н-не знаю…
— Нет, знаете! — взвился ее голос. — Но стыдитесь признаться!.. Ладно. Кладу трубку. Жду звонка от подруги.
Да, тогда был испуг от поразительного открытия. Он остановился у чьей-то мемориальной доски, и в него вошла история города, страны, а сердце сжалось от такой острой любви к Лене, что повстречайся она ему тогда — и он пал бы к ногам ее, чтоб целовать следы ее туфелек, — так пронзительно любил он ее. И вдруг, уже невдалеке от Мойки — похоронная процессия, скромные проводы труженика, редкие провожающие, старушка в черном, идущая за гробом… И в него вонзилась догадка: он-то ведь — тоже умрет! И его — тоже хоронить будут! И за гробом пойдет… за гробом пойдет Лена, Елена Николаевна, супруга его, мать его детей, женщина, которая будет наблюдать не только за его угасанием в последние годы жизни, но и, сама того не подозревая, весь процесс медленного, постепенного, длящегося уйму лет систематического превращения здорового, цельного и сильного мужчины в еще теплый труп!..
Телефон молчал, полстакана коньяка выпито, а память приводила новые подробности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9