Даю двое суток на семейные дела.
Попирая все запреты, утром Алныкин позавтракал на родном БК-133. Не замечая
грустных взглядов командира, не слыша причитаний помощника, поднялс на
палубу и осмотрелся.
В небе - ни облачка, температура в тени - плюс двадцать, сорок миль до
Таллина, погода там мало чем отличается от здешней, форма одежды, это уж
точно, номер два, то есть белый китель, ни разу не надеванный. Алныкин едва
успел его выгладить, последним взбежал по трапу на десантный корабль,
уходящий в Таллин.
Соседка по дому, библиотекарша из стройбата, пересекала Финский залив на том
же корабле, - та самая библиотекарша, жена бригадного минера, которую
Алныкин много месяцев назад учил стрелять из ТТ, та, что таскала с собою в
сумке бутылку. Жила она этажом ниже, изредка видела хлопотавшего по
хозяйству Алныкина и продолжала дичать, уверяла, что, какими обоями ни
обклеивай стены, дом ближе к Ленинграду не станет. Стряпать так и не
научилась, на упреки мужа отвечала презрительным фырканьем. Стреляла
по-дикарски метко и рыбу ловила удачно, жарить ее помогал Алныкин.
От женщины с пистолетом и удочкой добра не жди, и на десантном корабле она
не удержалась от идиотского предположения. Когда швартовались в Таллине,
дернула Алныкина за рукав, чтоб тот наклонился к ней, глазами повела в
сторону городской тюрьмы, что рядом с гаванью, и шепотом спросила:
- Говорят, жена твоя там?.. Арестована. Это правда?
Алныкин доехал до Ратушной площади и пошел к дому Горошкиной. У Насти, так
думал он, живет разозленная матерью Леммикки. Третий этаж, звонок в дверь,
на пороге стоит сам Горошкин в наброшенном на плечи кителе. Приложил палец к
губам, призывая к беспрекословному молчанию, а затем отрицательно покачал
головой. Из глубины квартиры раздался голос Насти: "Это не ко мне?"
Подполковник медицинской службы медленно и тихо закрыл дверь, так же
медленно и тихо Алныкин вышел из дома. И ускорил шаг, приближаясь к зданию,
где служил и мог находиться в этот час Игорь Александрович Янковский. Позади
остались витрины книжного магазина, Алныкин спохватился, повернул назад и
едва не столкнулся с человеком, которого он запомнил в особом отделе штаба
базы, когда Алныкина (он это понял только сейчас) предъявляли для опознания
сотрудникам. Человек был в гражданском, он, наверное, вовсе не следил за
ним, но Алныкин, купив в магазине учебник по малярному делу, решил
Янковского не искать. Сел на трамвай, спрыгнул у рынка, взял такси, попетлял
по улицам. Было пять вечера, когда он подергал колокольчик на Вирмализе и
прислушался, надеясь, что мать Леммикки еще на работе и дверь откроет ему
Иви Йыги.
Дверь открыла мать... И не захлопнула ее перед носом, а пригласила войти;
молча, одетая не по-домашнему, она ввела его в комнату, повернулась к нему
спиной и, стоя у окна, закурила. Иви Йыги блаженствовал: водочка в
графинчике, глаза как у той селедки, что распростерлась по овальному блюду.
- Где мо жена?
Ответил - по-эстонски - Иви, отец или отчим. Зато по-русски заговорила мать,
продолжая смотреть в окно, окутываясь сигаретным дымом. Ни визга в голосе,
ни шипения, тем более возмутили Алныкина слова антисоветски настроенной
тещи. Лилли Кыусаар сообщила, что не отдаст дочь ни этой власти, ни русскому
офицеру, представителю этой власти, которую она ненавидит, потому что она
сломала жизнь всем эстонцам, ей самой, отцу Леммикки и, оказывается,
Леммикки тоже. Ничего нельзя скрыть, живя под пятой русских, до всего
доберутся, найдут негодяя и подошлют к девочке, чтоб разнюхать, разведать и,
спасая себя, оболгать, арестовать, посадить! Нет, не видать ни ему, ни
власти дочери Ральфа Лаанпере! Она сама, Лилли Кыусаар, пойдет в тюрьму, но
избавит дочь от большевистских застенков!
Слишком много сказано было, чтобы сразу все понять; уходя, Алныкин заглянул
на кухню, и наконец-то теща перешла на крик: "И ты с обыском?" Лицо
перекошено, пальцы вздетых рук - как когти пикирующей птицы.
- Да хватит вам... - укоризненно проговорил Алныкин. Он хотел глянуть, какие
столики и ящики на кухне, чтоб такие же купить или сделать для дома, где
будет хозяйкою Леммикки.
Майора Синцова нашел там, где тот и должен быть: в комендатуре. Мгновенно
узнав Алныкина, он недобро усмехнулся, строевыми глазами проехался по
фуражке, кителю, брюкам и ботинкам его. На вопрос, как связаться с
Янковским, ответил, как и положено, издевательски: "Не знаю и знать не
хочу!"
- Но телефон у него должен быть!
- Нет телефона! - рявкнул майор. - Янковский временно отстранен от
должности!
- За что? - поинтересовался Алныкин, по ему неизвестной причине тоже от
должности отстраненный.
Майор побагровел:
- И ты спрашиваешь это у меня?! У себя спроси!
Не прикасаясь к Алныкину ни рукой, ни ногой, он тем не менее вытолкал его из
комендатуры. Было бы совсем глупо просить у него какую-нибудь бумажку для
администраторов гостиниц, чтоб те расщедрились на коечку в многоместном
номере: "От своего имени черкни записочку!" - так наверняка заорал бы
Синцов. Два тральщика стояли в Минной гавани, не из Порккала-Удда, но с
родным полотнищем на флагштоке, диванчик в кают-компании обеспечен,
гостиницы забиты охочим до моря людом, город наводнен туристами. Однако
что-то мешало Алныкину искать приют на боевых кораблях и плавсредствах базы,
надо было обдумать то, что услышал он от матери Леммикки, и понять наконец,
что случилось с нею и где она. "Кельнер, юкс сада грамм и кружку олу!" -
по-русски и по-эстонски сразу заказал он в пивной. Эстонского вида парень,
которому он якобы сломал жизнь, поставил перед ним и пиво и водку. Русская
официантка накормила Алныкина в столовой Дома офицеров, где ко всем были
гостеприимны, даже к тем, кого, как Янковского и Алныкина, отстранили от
исполнения обязанностей по должности. Официантка же и подсказала, куда идти
на ночевку. Студенческое общежитие гомонило голосами школьников из
Ленинграда и Минска, на Алныкина они посматривали с почтением и называли
"дяденькой". Он закрылся в подсобке, отведенной дл бытовых нужд, и
развалился на топчане; пахло чаем и выглаженным бельем. Эта противная баба
Лилли Кыусаар сказала больше, чем хотела. Леммикки не арестована, а спрятана
ею, но за Леммикки приходили какие-то люди с разрешением на арест и обыск.
Где она сейчас - мать знает, конечно, но спрашивать ее бесполезно, она
почему-то считает, что люди, приходившие за дочерью, и он, командир БЧ-2
БК-133, из одного воинского подразделения. Вообще в этой истории какая-то
невсамделишность, и, если уж говорить прямо, сама Лилли Кыусаар произнесла
слово "провокация". Статья 58-я, о которой упоминала она, знакома, отца в
1937 году тоже обвиняли в чем-то, тогда-то, на восьмом году жизни, еще не
пошедший в школу Володя Алныкин услышал о существовании этой статьи, матери
тоже эта статья не нравилась, она каждую неделю ходила в городскую тюрьму,
добиваясь свидания, и в конце концов отца из тюрьмы вытащила. Пять месяцев
ушло затем на восстановление его, он и в Москву ездил, пока опять не надел
китель с командирскими нашивками. Лилли Кыусаар знает об этой статье больше,
потому что знакома еще и с пунктами ее.
Дети бегали по коридору, как по дорожке стадиона, и Алныкин заснул под
ребячьи визги, думая о том, где утром надраить пуговицы. Знать, решил он,
такая уж судьба у всех Алныкиных: одним сидеть в тюрьме, другим выручать их.
Чьей-то зубной пастой он начистил пуговицы, высидел очередь в
парикмахерской, плотно поел, в десять утра был уже на подходе к штабу флота.
Два капитана 3-го ранга, те, что назвали себя сослуживцами Ростова и два
вечера прикидывались друзьями Володи, повстречались ему. Теперь они прошли
мимо, даже взглядом не напомнив о знакомстве, и Алныкин ничуть не обиделся,
признавая за старшими офицерами право на невежливость. Все офицеры штаба -
бригады ли, базы или всего флота - разительно отличались от корабельных
излишней суетливостью и никого не замечали. Спрашивать у них, где кабинет
командующего флотом, Алныкин не стал, ноги сами привели его на нужный этаж к
нужной двери. Вошел. В приемной - два капитана 1-го ранга и адъютант
командующего, старший лейтенант. Именно старший лейтенант, что более всего
поразило Алныкина. В адъютанте он узнал одноклассника, одного из тех
пятерых, что на валуне под Койвисто, провожа падающее в море солнце, дали
клятву хотя бы раз в десятилетие забиратьс на этот камень и вспоминать
закатные минуты. Года, определенного приказом министра, не прошло еще, а
однокурсник уже носил погоны с тремя звездочками; кое-кого из выпуска, знал
Алныкин, представили к очередному званию, но, пожалуй, при самых
благоприятных обстоятельствах третью звездочку они получат ко Дню флота или
к ноябрьским праздникам.
Этот же, с которым Алныкин четыре года ходил в одном строю и хлебал в
столовой борщ под училищный оркестр, постарался его не узнать и голосом,
предвещавшим отказ, сухо осведомился, по какому вопросу желает обратиться к
командующему лейтенант Алныкин и знает ли он, что сегодня нет приема.
Услышав ответ ("По личному... и безотлагательно!"), адъютант сокрушенно
поднял плечи, показывая, что сомневается в успехе просьбы; невозможно было
представить его дежурящим по пирсу или вылезающим из машинного отделения -
таким он был, чего не замечалось в училище, чистеньким, в идеально
выглаженном кителе. Никто бы не узнал в нем Витьку Колбагина по прозвищу
Ромодан. Сохраняя в походке сомнение, он скрылся за дверью и через минуту
появился, лицо его выражало смешанное чувство растерянности и удивления тем,
что командующий дал "добро" на прием лейтенанта, которому по своим мелочным
делам надо бы обращаться к командиру дивизиона и никак не выше. Сев за стол
и раскрыв какой-то журнал типа амбарного, адъютант потребовал у Алныкина
удостоверение личности, записал фамилию и номер воинской части, после чего
пальцем отодвинул документ на край стола, и когда удостоверение личности
легло в карман кителя, Алныкин решил твердо и бесповоротно: к командующему
флотом он не пойдет, это может грозить Леммикки еще большими бедами.
Выйдя из кабинета, ничуть не обиженный на одноклассника, - такая уж у того
холуйская должность! - он расстегнул китель, достал учебник по малярному
делу и почитал его на скамейке в парке. Затем купил в хозяйственном магазине
две кисти и сунул их в карман. Много полезного узнал он в штабе флота, среди
прочего и врем ухода гидрографического судна "Экватор". С мостика его
смотрел на удаляющийся Таллин, на небо, под которым где-то на мызе прячется
Леммикки, которая, зарывшись в сено или при свете коптилки, пишет ему
бесконечные письма, никуда не отправляемые.
Отлученный от корабля, он знакомой мшистой тропкой добрался до одинокого,
родного уже, дома. Соскребал обои и отмывал стены, подбивал клинышки под
шаткие ступеньки, питалс не харчами "Софьи Павловны", а магазинными. По
вечерам разводил костер и сидел у него, чутко прислушиваясь к шорохам. От
жены бригадного минера к нему текли новости. Помощник - это все давно
признавали - чокнулся малость, но то, что творил он сейчас, поражало полной
потерей разума. Не первый год служивший офицер, он ходил по кораблям и вел
постыдно откровенные речи, всей бригаде сообщая, что 24 мая сего года
совершил самоволку, причем сбежал с корабл не в Кирканумми, а в Таллин, и,
слыша эти признания, офицеры притворялись глухими и немыми, а помощник
вдалбливал дату в память сослуживцев и отходил, очень довольный. Никто не
знал, зачем ему доносить на себя, но все понимали, что откровения эти - либо
от больного ума, либо от очень здорового.
Наконец помощник пришел к костру. Острое помешательство свое объяснил
хамством особиста, который собирает бумажки, вредящие Алныкину; помощник
отказывался подписывать одну из них, тогда ему пригрозили огласкою
самоволки, у особиста есть неопровержимое доказательство - справка из загса
с фамилиями свидетелей.
- Тоже мне скит нашел, - сказал он Алныкину. - Кончай эту бодягу. Ты
восстановлен в должности. Командир наш мудр, как змий.
"По неизвестной причине отсутствует один офицер - лейтенант Алныкин В. И." -
такой фразой в рапорте взбудоражил командир БК-133 штаб бригады шхерных
кораблей, а на указание, что "офицер" отстранен от должности, ответил грубо
и точно: с кораблем Алныкин не рассчитался, пистолета не сдал, а
предъявленная им расписка особого отдела - филькина грамота, листочек без
штампа и печати. Между тем фраза эта ввергла в панику Кирканумми, полагалось
немедленно укрепить госграницу, отсутствующий офицер всегда мыслился
перебегающим через контрольную полосу. Началось выяснение, и сразу же
обнаружилось, что приказа об отстранении никто не видел, всего лишь устное
распоряжение, сделанное под нажимом уполномоченного особого отдела и
отмененное, как только в Кирканумми улеглась паника.
Алныкин вернулся в каюту, но продолжал ходить по вечерам к дому. Два матроса
вызвались клеить ему обои, командир давал верные советы, офицеры обоих
дивизионов повадились таскать Алныкину хозяйственные предметы, однажды
прикатили детскую коляску, и все они - он чувствовал это - жалели его,
упорно не желающего понимать, что никакой семьи уже не будет, что начальство
(особист нашептал) никогда не позволит жене Алныкина приехать в этот дом и,
вероятнее всего, разлучит их.
И он тоже жалел этих людей, потому что они не ведали, что ждет их впереди, а
он знал. Он увидел уже судьбу свою.
Увидел в тот день, когда в Таллине сразу после подъема флага побежал к
Леммикки, ожидавшей его на скамейке. "Нам надо пожениться", - сказал он ей
тогда, и она, выдохнув "конечно", достала из портфеля паспорт,
удостоверявший совершеннолетие, а потом взяла руку его, положила ее на глаза
свои, и он понял: глаза эти отныне будут видеть только его;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13