Я выглянул в окно и обмер.
Из-за ломаного горизонта дальних новостроек, со стороны Гусиного Лога на город наползала необъятная фиолетово-синяя туча. Она еще не созрела, в недрах ее клубились и медленно перемещались первобытные массы, мелькала трусливая белизна, но синь мрачно заглатывала ее, на глазах темнея, тяжелея и угрожающе спускалась вниз.
Шулин как в воду смотрел.
Звякнул телефон. Это была Валя. Она сказала, что просит прощения за опоздание и что, если я не против, к пяти придет. Я закричал, что, конечно же, не против, поцеловал трубку и запрыгал по коридору.
На улице потемнело.
Закрыв окна и желая по наущению Авги стать счастливым, я разделся до плавок, выскочил на балкон и поднял лицо ко вздыбленным лохматым тучам.
Самая главная туча вдруг стриганула себя молнией по вздутому животу, и он кудлато-рыхло распустился до земли, прямо в Гусиный Лог – гроза началась. Я представил, с каким зверским воплем пляшет сейчас во дворе Шулин, и меня заранее пробрала дрожь.
Захлопали форточки, посыпались стекла, на балконах загремели всякие крышки и фанерки. По тротуарам и дороге, схватившись за головы, неслись отвыкшие от стихийных шалостей люди, а над ними подпираемые столбами пыли, кувыркались в очумелом пилотаже обрывки газет, полиэтиленовые кульки, тряпки. Все уносилось прочь от наступавшего ливня, как от лесного пожара, – по земле и по воздуху. Густая сеть дождя приближалась.
С избытком хватив целебного душа, я прыгнул в комнату. Часы пробили пять. Я вздрогнул – Валя! В пять она должна приехать и, похоже, не из дома – значит, без плаща и зонта!.. Через пять секунд, я уже летел по лестнице. На улице стояла шуршащая стена дождя. Водяные джунгли! По дороге, как по каналу, поток несся к Гусиному Логу. Я представил, какой там сейчас кавардак, и на миг замер перед потоком, точно с мыслью, нельзя ли остановить его. Потом напрямик помчался к трамвайной остановке.
– Эп! – раздалось вдруг.
– Валя!
Моя Валя – как я и думал, без плаща и зонтика – обрадованно юркнула ко мне под болоньевое крыло.
– Эп, молодчина!.. Ой, да ты голый!
– В плавках. Некогда было.
И как-то сразу, чтобы уютнее уместиться под плащом, мы обнялись – я ее за плечи, она меня за пояс – и пошли четырехногим безголовым существом. А дождь лупцевал нас собаками и кошками, как говорят англичане, то есть лил как из ведра, ни на минуту не ослабевая.
Мы еще ни разу не ходили вот так, тесно прижавшись друг к другу всем боком, от плеч до бедер. Мы вообще мало прогуливались, да, и, гуляя, сцепляли только пальцы. Я мельком подумал, что уж не первое ли это счастье, принесенное грозовым омовением?.. И в подъезде мы не сняли плаща, а так и поднимались – молча обнявшись и в ногу. Лишь в коридоре Валя выскользнула, а я, вдруг устыдившись своей пляжности, плотно запахнулся. Вид мой, наверно, был карикатурен – косматая голова да две худые голые ноги, – и Валя тихонько рассмеялась, но тут же обхватила меня за шею. Мои руки нерешительно выползли из-под плаща и сошлись у нее за спиной. Такого тоже пока не случалось, чтобы в первый миг встречи мы были как в миг последний. Наши свидания всегда начинались робко и скованно. А тут, видно, гроза повлияла. Валю тоже омыло, лицо ее было мокрым, и я стал осторожно целовать его, собирая губами дождевые капли. Она не открывала глаз, а только поворачивалась, улавливая, где лягут мои поцелуи. А капли все катились и катились из волос… А когда – после тысячи поцелуев! – лоб ее, щеки и подбородок высохли, я скользнул к уху и к шее. Валя замерла, сбив дыхание, потом медленно разняла руки и, уперев их мне в грудь, прошептала:
– Эп, милый, ты замерз… Оденься…
– Да, да, – бессильно вымолвил я, почувствовав такую слабость, как будто неделю не ел.
Взяв с дивана штаны и рубашку, я заперся в ванной и минут пятнадцать сидел под горячим душем. Сначала меня била дрожь, потом тело стало успокаиваться. От круглого зеркала, которое из-за натыканных вокруг него лепестков-шпаргалок походило на ромашку и к которому с тыла был приделан динамик, брызнули «Червонные гитары», и я стал одеваться, сильный и ловкий, как прежде.
Музыка гремела во всех комнатах: Валя научилась управлять моей механизацией. Она сидела в кресле, поджав под себя ноги и задумчиво обметая губы кончиком косы. Привычно взглянув на меня, искоса и чуть исподлобья, она выключила магнитофон и внезапно спросила:
– Эп, а что это за Лена?
– Где?
– А вот.
Валя взяла с колен измятую многочисленными сгибами бумажку и помахала ею. Это была записка, которую мне передала сегодня Садовкина. Наташка даже пожурила меня, мол, что я сделал с ее подругами – одна приветы передает, другая шлет записки. Я только польщенно улыбался. Меня открыли! Наконец-то!.. Лена писала, что вспоминает меня и даже хочет увидеть снова, и не смогу ли я прийти сегодня к шести часам в Дом спорта «Динамо» поболеть за нее: она баскетболистка.
– А-а, эта!.. Я познакомился с ней на дне рождения у нашей одноклассницы.
– Когда это?
– В субботу, когда ты стирала.
– Не сочиняй, Эп, я не стирала!
– Ну, не знаю, что делала. Ты позвонила в субботу и сказала, что мы не встретимся потому, что накопилось много дел. Неужели забыла? Вспомни!
– А-а, в субботу!.. Да-да.
– Ну и вот. А тут как раз у Садовкиной день рождения. Я хотел тебя пригласить, но… Видишь, оставила меня одного – и сразу влюбились!
– А ты и рад, да?
– Шучу. Никто в меня не влюблялся.
– А это? – Валя опять помахала запиской.
– Так это не на свидание, а поболеть.
– Поболеть!.. А почему она Шулина не приглашает поболеть? И почему вспоминает именно тебя? – Валя опустила ноги на пол. – Эп, у вас с ней что-то было!
– Ничегошеньки!
– Но ты же танцевал с ней?
– И с другими.
– Но с ней больше, да?
– Пожалуй.
– Ну и вот!.. И целовались, да?
– Что ты! Только проводили толпой всех девчонок, и у подъезда Лена пожала мне руку.
– А другим жала?
– Не заметил.
– Ну вот! А ты говоришь, ничего не было.
– Да не было и нет! – воскликнул я.
– Эп, одно ее существование что-то да значит, – тихо и предостерегающе проговорила Валя.
– И что теперь, убить ее?
– Я сама ее убью!.. Липучки несчастные! Чуть глянешь на них – и все, прилипли!
– Да никто ко мне не лип!
– Не заступайся, Эп, я их знаю. – Она шумно вздохнула и опять подобрала ноги, отвернувшись к окну. – И что будешь делать? Скоро шесть.
– Я уже ответил, что не смогу прийти.
– Почему?
– Потому что у меня уроки с тобой.
– А если бы не было, пошел бы?
– Наверно.
– Считай, что уроков нет! – сказала Валя и поднялась.
– Ва-аля! – протянул я с улыбкой.
– Ступай-ступай, Эп! А то невежливо получается: тебя девочка приглашает, а ты отказываешься! Получается, что я тебе мешаю со своим английским.
– Это нечестно! – крикнул я.
– А утаивать честно? – спросила она тихо, но так, что лучше бы тоже крикнула.
– Я не утаивал, – бессильно сказал я.
– Ну да! Спасибо, что я записку случайно нашла.
– Случайно в золе находят или в мусорном ящике, разорванное на сто клочков! А тут целехонькое лежит на столе. Я нарочно положил на виду.
Валя умолкла, удовлетворившись, кажется объяснением, потом, пристально глядя на меня, стала медленно рвать записку – раз, два, три, следя, не блеснет ли в моих глазах паника или тень скорби. Да, эта бумажка волновала меня, и, когда я писал Лене ответ, сердце мое сжималось от жалости, что не встретил ее до Валиной эры, когда я был готов полюбить всякого, кто полюбит меня, но теперь было поздно – Лена опоздала на какие-то три-четыре дня, а эти три-четыре дня стоили мне многих лет той прежней, пустынной жизни, где были десятки дней рождений, десятки вечеров и где никто ни разу не приветил меня… Что-то, видно, проскользнуло в моем взгляде, потому что Валя вдруг устыдилась своей инквизиторской выходки, спрятала клочки в карман и, опустившись в кресло, потупилась.
– Эп, я, наверное, дура, – прошептала она, глянув на меня снизу; я увидел слезы в ее глазах и сам, ощутив внезапное жжение под веками, присел перед нею на корточки, придерживаясь за ее колени. – Конечно, дура, – уверенней добавила она, – но я хочу, чтобы ты был только моим!.. А ты хочешь, чтобы я была только твоей?
– Хочу, – еле слышно ответил я.
– Ну и вот. Поэтому не сердись.
– Я не сержусь.
– Да? – Валя несмело улыбнулась и вытерла пальцами глаза. – А скажи это по-английски.
– Не знаю.
– Ты учил сегодня?.
– Учил.
– Тогда скажи что-нибудь по-английски.
– I want to kiss you. (Я хочу поцеловать тебя) .
Я с тихой настойчивостью потянул ее к себе. Валя опустила на мое плечо руку и опять спросила:
– А ты правда не целовался с Леной?
– Правда.
– Что «правда»?
– Не целовался. Ну, как же я мог?.. И почему ты так легко говоришь это слово?
– Какое?
– «Целоваться».
– А как же его говорить?
– Не знаю, но я боюсь его…
– Ты-то боишься?.. А кто начал, а?
– Я, но… не говорил. Я написал.
Валя посерьезнела, вглядываясь в меня с новым вниманием.
– И потом не говорил… И даже сейчас сказал по-английски!
– Ну, ну! А я, значит, легко болтаю! Я, значит, легкомысленная болтушка, так, Эп? – Я замотал головой. – Нет, ты именно так и думаешь!.. Хорошо же, тогда я и тебя сделаю легкомысленным! – заявила она и бросила вторую руку на мое плечо. – Скажи: «Я хочу…»
– Я хочу…
– «… поцеловать тебя!»
– … поцеловать тебя! – без промедления повторил я.
– Ну, вот, теперь и ты болтун! И мы равны!.. Ох, Эп! – легко вздохнула Валя и стрельнула взглядом через мое плечо. – А Пушкин-то подглядывает!
– Он не осудит! Он сам это любил.
Валя осторожно подалась ко мне, и я коснулся губами ее холодных губ. И комната вдруг вспыхнула от солнечного света. Мы вскочили, как застигнутые врасплох… Это кончилась гроза, и от освобожденного солнца с вороватым сожалением отползали последние обрывки туч.
Глава семнадцатая
Валя охотно согласилась заполнить анкету и даже ладони потерла, ну, мол, сейчас я тебя насквозь разгляжу, хотя я и так был перед нею как стеклышко. Она села в кресло за журнальный столик, я – на диван. Мне был приятен этот миг, приятно было сознавать, что вот я, Аскольд Алексеевич Эпов, до сих пор живший сам в себе, открываюсь для других.
С вопросами я столько навозился, что все ответы я выдавал без задержки. Если мой ответ совпадал с Валиным, она удовлетворенно кивала, если нет – вскидывала брови.
– Твой любимый классический поэт?
– Пушкин.
– Так… А современный?
– Пушкин.
– Ты что, Эп, современных не читаешь?
– Не почитаю.
– Значит, не дорос еще.
– От Пушкина-то дорастать?
– Ладно-ладно, оставайся со своим Пушкиным, – сдалась Валя. – Твои любимые предметы?
– Математика и физика.
– Так… Нелюбимые?
– Один русский.
– Ой ли? – усомнилась Валя. – А английский?
– М-м…
– Не бойся, не обижусь.
– Я не боюсь. Просто мне стало интереснее. Нет, правда! Кстати, переведи одну фразу!.. Сейчас… М-м, ага! Here’s a health to thee Mary!
– Твое здоровье, Мери.
– Правильно! А знаешь, откуда это?.. Эпиграф к стихам Пушкина:
Пью за здравие Мери.
Милой Мери моей.
Тихо запер я двери
И один без гостей
Пью за здравие Мери.
У меня даже мысль появилась – выбрать из Пушкина все на английском языке, так, для интереса, хотя кто-то, наверно, давно уже выбрал и, может быть, даже защитил диссертацию.
– Эп, я же говорила, что в тебе спит англичанин и что я разбужу его! Кажется, разбудила.
– А знаешь, Валя, он, по-моему, не спал, а дремал. Еще до тебя я Вовке Желтышеву придумал кличку Елоу. Все подхватили, но, конечно, на русский лад – Еловый!
Валя засмеялась, но тут же нахмурилась.
– Ага, значит, ты сам дремал, сам проснулся, а я тут ни при чем? – спросила она.
– Ну, что ты!.. Без тебя я бы, может, так и умер в полудреме! – признался я, и Валя просияла. – Кстати, я и тебе прозвище нашел – «Буллфинч».
Действительно, я прямо спятил с этим английским. Ложусь с ним и встаю, ем и пью, кричу и пою, даже спорю по-нерусски с Мебиусом. О том, что я все хватаю на лету, Валя сказала в тот раз нарочно, для родительского успокоения, она и сама еще не знала, как я потяну лямку, но скажи она это теперь – была бы права. Во мне вдруг пробились какие-то неведомые родники, просветленно-жгучие, и били без устали, освежая и обновляя меня. Казалось бы, ну что можно успеть за считанные дни, а вот успел!..
Анкетный свиток развивался дальше.
– О, приготовься, Эп! – оживилась Валя и впилась в меня лукавым взглядом. – Есть ли у тебя подруга?
Я гмыкнул и спросил:
– А ты как думаешь?
– Эп, не юли!
– Кажется, есть.
– Так и писать – «кажется»?
– Не знаю.
Валя испытующе посмотрела на меня, печально-осуждающе качнула головой и написала: «есть» – без «кажется». Слабый я человек: во мне что-то дрогнуло, и к векам мгновенно подступил влажный жар. А Валя продолжала:
– Куришь? Нет, – сама же ответила она. – Пьешь? Нет.
– Пью.
– Как пьешь?
– Как нальют: полстакана – полстакана, рюмку – рюмку. По праздникам, конечно.
– Ну и пьяница – насмешил! – развеселилась Валя. – По праздникам и я пью. Это не считается.
– А мы решили считать.
– Тогда у вас все алкоголиками будут.
– Вот и проверим.
– Ох, и влетит вам!.. Ну, ладно, поехали дальше… Хочешь ли ты оставить школу?
Сейчас острота этого вопроса притупилась, а последние дни все больше убеждали меня в том, что десятилетку оканчивать надо, иначе можно вывихнуть свою жизнь, но тут я решил проверить Валю и твердо ответил:
– Хочу.
– Эп, да ты что! – валя бросила ручку и выпрямилась. – Хочешь остаться со свечным огарком, как говорила Римма Михайловна?
– У нее же мрачный взгляд.
– Но и точный!.. Я это поняла! А в точности всегда, наверно, есть доля мрачности.
– А тебе ни разу не хотелось бежать из школы?
– Наоборот! Мне всегда хотелось бежать в школу, и только в школу, чтобы, кроме уроков, ни о чем не заботиться, а уроки для меня делать – это семечки щелкать! – Валя уже отвлеклась от моих дел и подключила свои переживания. – Правда, Эп! Та, будущая самостоятельность меня пугает!.. А вдруг это будет очень трудно? Вдруг я не справлюсь?
– Не пугайся, у тебя не будет самостоятельности, – сказал я, чувствуя, что готовлюсь к сальто-мортале.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19