И опять все двинулось по наезженной колее, под аккомпанемент магнитофона; в таких случаях Петька врубал его на полную мощность. Поздно вечером из спальни доносился взволнованный шепот невестки, короткие ответы сына — по традиции тот придерживался нейтралитета, а Вадим Аркадьевич лежал на своем продавленном облезлом диване, который невестка тоже порывалась выбросить под тем предлогом, будто в нем завелись клопы, и испытывал мучительный стыд за все происшедшее. Ведь она же хотела сделать ему приятное!
Громыхали за окном трамваи, на остановке нестройно заливалась подвыпившая компания: «Есть только миг между прошлым и будущим, именно о-он называется жизнь…»
Свернули на Кунгурскую, вошли во двор Стефановского училища, и Вадим удивился: почему-то уверен был, что идут к Линеву. Семченко так ничего и не объяснил, хотя после долгих уговоров согласился взять с собой. Всю дорогу он молчал, и даже когда прятались в подворотне от патруля, когда связаны были общей опасностью, и душу переполняли доверие и нежность к стоящему рядом человеку, все это для Семченко, похоже, никакого значения не имело.
К вечеру над городом сошлись облака, темнеть начало рано, часам к одиннадцати. Ни одно окно не светилось в обоих этажах. Шелестела листва на тополях, где-то дребезжал под ветром изломанный жестяной карниз, и от этого звука, заунывного, напоминающего о разрухе, о привычном уже неуюте, тоскливо холодело сердце.
— Николай Семенович, зачем мы сюда пришли?
Не ответив, Семченко шагнул во двор осторожно, боком, словно хотел утончить свое тело, сделать его как можно менее заметным и в то же время готовым к неожиданной схватке.
За последние безалаберные годы дворовые постройки частью погорели, частью были растащены на дрова; мусор давно никто не убирал, он слежался, нарос плотным слоем, и дверь черного хода оказалась вросшей в землю. На ней висел ржавый амбарный замок. Прикрыв его полой гимнастерки, Семченко тремя мощными ударами булыжника сбил замок вместе со скобой, которая легко вылезла из трухлявых досок. С трудом приоткрыли дверь, и Вадим зажег свечу, прихваченную из дому по приказу Семченко. Тот сдернул с головы фуражку, когда поднялись к первому окну, прикрыл ею пламя, чтобы не заметили с улицы. Истертое сукно пропускало свет, фуражка сделалась похожей на китайский фонарик. Вадим держал свечу в правой руке, Семченко шел слева, держа фуражку за козырек, и оба они видели этот святящийся диск, почти прозрачный в центре, постепенно темнеющий к границам тульи.
— Дойдем, все объясню, — сказал Семченко.
— Куда пойдем?
— В зал… Здесь дверка есть на сцену.
Ага, вот она. Семченко подобрал на лестнице железный прут, ввел его в зазор между дверью и косяком, чуть повыше замочной скважины, затем отступил назад и резко, как гребец весло, обеими руками рванул прут на себя. С мерзким хрустом железо вдавилось в древесину, щеколда выскочила из паза, и Семченко, едва не упав, отлетел к стене.
— Обожди пока со свечой-то, — сказал он. — Я шторы задерну.
Он шагнул на сцену. Через полминуты, словно отзвук его шагов, послышались внизу другие — тихие, опасливые. Кто-то поднимался по лестнице. Вадим хотел окликнуть Семченко, но боялся подать голос. Даже свечу не задул. Стоял, как столб, и не дышал. Перед тем, как спуститься со сцены в зал, Семченко остановился, и сразу шаги внизу тоже стихли. Эхо, сообразил Вадим. Вытянув руку со свечой, он перевесился через перила — закачались облупленные, исчерканные похабщиной стены, заваленные всяким хламом ступени, зашевелился, изгибаясь и утолщаясь, пустой шнур электропроводки на площадке первого этажа; тени вжались в углы. Никого.
— Иди сюда, — позвал Семченко. — Только свечу задуй.
Вадим выволок из угла пустое искореженное ведро, положил на всякий случай у входа, чтобы, если кто пойдет, слышно было. Дошел до края сцены, боязливо прислушиваясь к отзвуку собственных шагов, спрыгнул вниз. В оконных проемах стояло бледно-синее небо июльской ночи. Силуэт Семченко выделялся на фоне ближнего окна.
— Шторы задергивать, Николай Семенович?
— Не надо. Так маленько зал видать, а со свечой только друг друга и разглядим.
— Ну, — потребовал Вадим. — Объясняйте.
— Понимаешь, Кабаков, я тут одну вещь проверить хочу. Думаю, не он ее застрелил, не курсант этот.
— Что ж вы его били тогда?
— Сгоряча-то! А после понял: он же вверх стрелял.
— Так ведь пьяный, — засомневался Вадим.
— Все равно… Ты вчера сколько выстрелов слышал?
— Не помню.
— И я точно не помню. То ли три, то ли четыре. А у курсанта три патрона истрачено.
— Потолок надо посмотреть, — предложил Вадим, слега разочарованный этим объяснением: казалось, не договаривает Семченко, умалчивает о чем-то важном.
— Гляди, штукатурка тут осыпалась и там…
— Чего тогда? — удивился Вадим. — Две пули в потолке, третья — в ней.
— А если от двух пуль одним пластом отошло? Может, ее не третьим выстрелом убило, а четвертым. И не курсант вовсе!
— Да кому надо, Николай Семенович? У нас ее и не знал никто.
— Зна-али! — сказал Семченко. — Сейчас пробоины посчитаем.
Два пятна смутно темнели на потолке: одно в конце зала, у двери, где сидел курсант, второе — поближе к сцене. Под ним, остервенело раскидывая стулья и не обращая внимания на производимый грохот, Семченко и установил притащенную из коридора стремянку.
— Не знаете, Караваев где был, когда стрелять стали? — спросил Вадим.
— Говорит, за дверью. Но сразу вбежал… А что?
— Да ему плечи побелкой запорошило, я точно помню. Значит, под этот выстрел угодил. — Вадим указал на дальнюю отметину. — А вначале сюда попало. — Он указал на ближнюю, под которой стояла стремянка. — Наган-то все выше задирал. Понимаете? Или с первого разу в нее попал, или, если не он, то две пули не здесь, а там. — И опять указал на дальнюю отметину.
Ахнув, Семченко радостно ткнул его в плечо:
— Ай, Вадюха! Раньше-то чего молчал?
— Так вы не спрашивали.
— Вадюха, Вадюха! — приговаривал Семченко. — Она с первым выстрелом не упала, я видел.
И вдруг помрачнел Действительно, чему радоваться-то?
Перенесли стремянку, Вадим задернул шторы, Семченко зажег свечу. Одна стена, левая, надвинулась, в извивах теней набухла лепнина потолочного бордюра, а три другие стены пропали и обнаружились лишь через несколько секунд, причем совсем не на том расстоянии, на каком Вадим предполагал их увидеть. А Семченко, стоя на верхней ступеньке, уже поднял свечу и начал ножичком ковырять обнажившуюся дранку. Желтый круг над его головой то расплывался, когда он отводил руку со свечой, то делался маленьким, ярким.
Отодвинув краешек шторы, Вадим выглянул в окно, и тут Семченко заорал:
— Вадюха! Есть вторая?
Жутко стало. Кто ее убил? Зачем? И услышал как слабо звякнуло ведро, оставленное им у входа.
Семченко бесшумно и хищно спрыгнул на пол, огонек свечи сжался, прочертил красную дугу, затем другой огонечек засветился под потолком — Семченко включил электричество. Две лампочки, быстро набирая накал, загорелись в зале и одна — за сценой, на площадке черного хода.
На лестнице что-то обвалилось, грохнуло, с гулким хлопком разлетелась лампочка, и свет на площадке потух. Семченко вскочил на сцену, бросился к дверному проему; осколки стекла захрустели под его сапогами.
Вслед за ним Вадим выбежал во двор и увидел впереди, у ворот, чью-то фигурку: человек скользнул в ворота, на улице крикнули:
— Стой!
Лязгнул револьверный барабан, и опять:
— Стой! Стрелять буду!
Семченко с ходу ринулся было к воротам, но навстречу шагнул Ванечка:
— Не нужно… Там Караваев.
— Пусти! — Семченко отпихнул его, однако появились еще двое в кожанах, и пришлось покориться.
Темно-лиловые облака гнало по небу. Шумно, как осенью, шелестела под ветром листва, будто уже усохшая, и карниз над головой выл все громче, все тоскливее. Или это край железной крыши? Тот человек убегал, его подметки глухо стучали по булыжнику, и ясно цокали подковки на сапогах его преследователя.
— А пробоин в потолке три! — закричал Семченко, подступая к Ванечке. — Три! Слышишь, ты? Зачем приехал сюда, если ничего понять не можешь? — И совал ему какую-то брошюру. — Вот, смотри! Линев писал ему как эсперантист эсперантисту. И только! Видишь? — Он судорожно тыкал пальцем в брошюру. — Амикаро!
— Догнал вроде, — сказал Вадим. — Слышите, говорят.
Караваев басил уже совсем близко за воротами, и другой голос — молодой, звонкий, странно знакомый, отвечал ему.
Понимая, что человек этот, который войдет сейчас во двор под дулом караваевского револьвера, и есть, наверное, тот самый, что выстрелил в четвертый раз, убийца Казарозы, Вадим украдкой взглянул на Семченко: страшно было видеть его изменившееся лицо.
Еще мгновение, и у ворот чуть впереди Караваева показался тот рыжий, с разными глазами, только без темных очков.
Через полчаса сидели в губчека — сам Вадим, Семченко, Ванечка и рыжий студент-идист; Караваев остался зачем-то возле Стефановского училища. Семченко по дороге не проронил ни слова, на вопросы не отвечал; Ванечка тоже помалкивал, и лишь теперь, вертя в пальцах отобранный у рыжего аккуратный английский браунинг, спросил:
— Ваш?
Тот пожал плечами:
— Сами знаете.
Ванечка щелкнул спусковым крючком раз, другой, третий, выразительно поглядывая при этом на рыжего:
— А патроны к нему где? Выбросили?
— Их и не было.
— Но ведь браунинг вы пытались выбросить. Правильно? А для чего таскать с собой оружие без патронов?
— Для уверенности в себе, — сказал рыжий. — Попугать, если шпана полезет… Да он и не стреляет.
— Как так? Сломан, что ли?
— Боек у него спилен.
— Проверим. — Ванечка позвал из коридора солдатика, вручил браунинг и велел поискать у дежурного патроны к нему. Затем снова повернулся к рыжему: — Откуда он у вас?
— Их до черта в городе, — решил вмешаться Вадим. — Когда белые уходили, из эшелона растаскали. Один вагон прямо на путях разбило.
— Я его в прошлом году на рынке выменял, — объяснил рыжий. — За фуражку студенческую.
— Зачем забрались ночью в училище?
— Я готов рассказать об этом. Да, готов! Но без свидетелей. — Рыжий покосился на Семченко, сидевшего с закрытыми глазами: голова откинута к стене, подбородок задран.
— Если вы знакомы с товарищем Семченко, значит, у вас имелись причины разбить лампочку на площадке черного хода. Чтобы не быть узнанным.
— Не разбивал я ее, честное слово!
— В таком случае почему побежали от нас?
— Любой, знаете, побежал бы на моем месте.
— Но на этом месте оказались именно вы, не любой, — сказал Ванечка. — Вы были вчера на вечере в Стефановском училище?
— Я идист! — надменно отвечал рыжий таким тоном, словно это заявление проливало свет на все его поступки, прошедшие и будущие.
— Чего-о? — сощурился Ванечка.
— Я не посещаю заседаний так называемого клуба «Эсперо», поскольку принадлежу к числу сторонников идо-языка. Мы считаем эсперанто лишь ступенью на пути к идеальному международному средству общения. Причем такой ступенью, через которую давно пора перешагнуть.
Ванечка помотал головой:
— Все у вас как-то не по-людски… Умные ребята, хотите, чтобы все народы понимали друг друга, а сами между собой договориться не можете.
Вошел солдатик, положил на стол браунинг, а рядом высыпал горсть патронов. Ванечка взял один, заложил в барабан. Прокрутив его, загнал патрон в патронник, затем встал, просунул руку с браунингом в форточку и надавил спуск. Сухо щелкнул курок — осечка. Рыжий наблюдал все это спокойно, с улыбкой понимания и снисхождения на толстых губах.
Ванечка попытался выстрелить еще раз, и опять осечка. Зарядил другой патрон — тот же результат.
— Можете целиться в меня, — предложил рыжий. — Я согласен.
Нервничая, Ванечка разровнял патроны на столе и начал брать их по одному, внимательно рассматривая капсюли. Наконец один понравился ему почему-то больше остальных. Зарядив именно этот, он снова подошел к окну.
Рыжий подмигнул Вадиму:
— Горохом надо попробовать…
Оглушительно грянул выстрел, эхо покатилось, отскакивая от железных крыш, Ванечка довольно засмеялся, и видно стало, что он совсем еще пацан, Ванечка-то, лет двадцать ему, не больше.
Семченко, открыв глаза, в упор смотрел на студента, а тот беззвучно шевелил побелевшими губами, силился что-то произнести и не мог.
— Вот так, брат! — Ванечка небрежно швырнул браунинг на стол. — Боек-то не до конца спилен. Конечно, не на каждый капсюль, но подобрать можно, можно.
— Ни разу он не стрелял! — крикнул рыжий.
— Николай Семенович, — спросил Ванечка, — у него были причины вас ненавидеть?
— Мы с Линевым написали письмо в губком с требованием запретить пропаганду идо-языка в нашем городе. Разве что это.
— Вы повели себя недостойно, Николай Семенович! — стремительно повернулся к нему рыжий. — Вы решили суд потомков заменить судом властей предержащих!
— Эсперантисты, идисты. — Ванечка нахмурился. — Такое время, а вы счеты сводите.
— Дайте мне бумагу и карандаш, — попросил рыжий. — Я все напишу, а вы прочтете.
Ванечка увел его в соседнюю комнату. Вернувшись, поинтересовался:
— Вы этого рыжего позавчера в училище не примечали?
— Нет.
— А ты, курьер?
— Нет.
— Николай Семенович, — сказал Ванечка. — Вообще-то я должен извиниться перед вами. Моя версия оказалась ложной, Казароза приехала сюда не из-за Алферьева. Он бежал не на восток, а на юг, в Тамбов. Сегодня пришла телеграмма: застрелился при аресте…
Семченко молчал. Теперь он сидел, опершись локтями о колени и свесив голову вниз, будто его мутило.
— У нас недавно похожий случай был. Через женщину взяли одного. — Ванечка откинул со лба прямые светлые волосы, и Вадим опять увидел, какой он молодой — движение это было мальчишеским, и лоб, и шея, и руки в веснушках. — Вы товарищ грамотный, в редакции работаете. Я вам хочу одну мысль привести. Из Плутарха… Знаете, был такой греческий историк?
Из висевшей на гвозде офицерской сумки он достал книгу в старинном кожаном переплете, которую, видимо, всегда возил при себе, как Суворов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18