В дверь напротив.
Стремительно вращаясь танцующим смерчем — нож наизготовку у лица, — она прочертила просторный, ярко и желто освещенный холл. На полусогнутой ноге — вторая подтянута к груди, жало ланцета вибрирует, — вмерзла в угол, разом охватив весь — девяносто градусов — видимый сектор. Вот он, человек. Один. За темного дерева конторкой. На конторке. Спит, уткнув залысую голову в сгиб локтя. Всхрапывает. На вытертых суконных рукавах лежат седые бакенбарды. За ним — ряды вешалок. Гардероб. На вешалках… — она глянула, не поняла, метнулась взглядом обратно к гардеробщику: спит, не притворяется, метнулась обратно, — …на вешалках… одежда. Очень много одежды. Глухой темный макинтош. Соболья шуба с оторочкой из горностая. Изысканный камзол, синий бархат, золотые позументы, тут же шляпа с пером, алая перевязь, тусклая шпага. Космический скафандр, тонированный гермошлем опущен, маркировка NC235-H и звездно-полосатый флажок на груди слева. Полный рыцарский доспех, дырчатое забрало, острая птичья грудь кирасы. Гидрокостюм, рядом оранжевый баллон акваланга, черный загубник, ласты, маска. Пустая человеческая оболочка, полупрозрачная с синеватыми венозными прожилками, бритым черепом и густой растительностью в паху, смазанные черты лица, от кадыка до промежности — распахнутая молния. ПРИОБЩИТЬ? ДА.
Она, не выпуская из поля зрения гардеробщика (тот, не пробудившись, протяжно всхлипнул и поскреб бакенбарды) сделала одиннадцать шагов, сняла с вешалки макинтош. Набросила. Застегнулась. Полы чуть волочились. Она сделала еще три шага, встала над спящим. УСТРАНИТЬ? НЕТ. В дальнем углу был выход на улицу.
Она вышла, подняв высокий ворот.
На улице стоял туман, тяжелый, душный, влажный — мокрая вата. Звуки вязли в нем и, заблудившись, выпадали на булыжную мостовую в неожиданных и неположенных местах. Она огляделась: видимость была футов пятнадцать-шестнадцать. Медленно пошла, держась вспотевшей кирпичной стены. Из решеток сливов поднималась и впитывалась в туман испарина. Газовые фонари тлели вдоль бульвара, промасленная апликация нимба вздрагивала над каждым. Вывалился из мокрой ваты (она вжалась в кирпич), прогрохотал мимо кэб. Тягловый паровой циклоп лязгал копытами, ходили поршни. У кэбби было лицо равнодушной совы. У стены сидел безногий нищий. Торчали клочковатые бакенбарды. Шляпа — широкополая, смятая, — лежала перед ним, медяки поблескивали на дне. ПРИОБЩИТЬ? ДА. Она, не останавливаясь, нагнулась, подцепила шляпу, опрокинула себе на голову. Монеты осыпались по плечам. Не глядя, она взяла из воздуха две. Дошла до перекрестка. В прорехах тумана над ней нависал, протыкая низкое волглое небо, Биг-Бен. Прозрачная водонапорная башня. Видно было, как по толстым извилистым трубам циркулирует разноцветная жидкость: ярко-лимонная, густо-лиловая, сочно-зеленая. Наверху, в коробе с циферблатами на все стороны света, пульсировал, разгоняя жидкость, четырехкамерный ком гигантского сердца. Отмечая каждое его сокращение, единственная стрелка часов перемещалась на одно деление. Она щелкнула устрицей. Сверила.
4.45 4.46 4.47
— Сенсация! — мальчишка в клетчатом кепи выпорхнул из туманных складок. — Жуткая тайна предместий! Очередная жертва Джека-Потрошителя! Еще одна проститутка нечеловечески зарезана сегодня ночью!
Она протянула мальчишке одну из двух монет — маленький неровный никель с профилем королевы Виктории. Развернула набрякшие, отказывающиеся похрустывать страницы «Таймс». ГОЛОВА ОТРЕЗАНА! — прыгнул в глаза крупно набранный шрифт, боргес на шпонах. Тут же — фото отрезанной головы. Голова была — ее.
Она пролистала страницы. ГОЛОВНОЙ КОРАБЛЬ ФЛОТА ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА ПОКИНУЛ СКАПА-ФЛОУ. Адмирал в фуражке курит гнутый «петерсон». Адмирал — она сама. ГОРОДСКОЙ ГОЛОВА ВЗЫВАЕТ К СОВЕСТИ ЛОНДОНЦЕВ. На трибуне — мэр в сюртуке с простертой дланью. Тоже она. Еще она. И еще. И еще. ПРИОБЩИТЬ? НЕТ.
Она скомкала «Таймс» (казалось — меж пальцев протечет вода, как из сжимаемой губки). Отшвырнула. Пересекла площадь. Невидимые псевдоголуби-мутанты скрежетали жвалами, аплодировали кожистыми крыльями, вспархивая у нее из-под ног. Однажды мелькнул рубиновый глаз, оторочка треугольных шипов. Потом в аплодисменты крыльев вплелось цоканье. Слепой. Белая трость. Неопрятные бакенбарды. Круглые розовые очки. ПРИОБЩИТЬ? ДА. Походя она сняла очки двумя пальцами. Слепой зацокал отчаянно, закружился на месте, хватая туман руками в беспалых вязаных перчатках. Она удалялась. Очки понравились ей. Мир в них изменился разом и весь. Гадальный автомат нашелся на углу Паддингтон-роуд и Бейкер-стрит (она прочитала таблички, зябко кутаясь в макинтош: казалось, кто-то наглый все равно лезет — под — холодными липкими руками). Она кинула вторую монетку — серебристый дайм — в прорезь, дернула на себя эбонитовую рукоять рычага. В счетной кармической машине Бэббиджа что-то крякнуло, из патрубков толчками повалили сизые выхлопы, колесики в бесчисленных окошках бешено завращались с истошным звоном, мельтеша латинскими, кириллическими, греческими, еврейскими литерами, иероглифами, клинописью, пиктографией, слоговым письмом кана, арабскими крючками. Она переступила с одной босой ледяной грязной ноги на другую, ожидая приговора Судьбы. Литеры, щелкая, поочередно застывали в окошках. СНЯВШИ ГОЛОВУ ПО ВОЛОСАМ НЕ ПЛАЧУТ. Она потопталась еще 5.51 5.52 5.53 секунды. Потыкала в клавишу «возврат». Стукнула машину Бэббиджа кулаком в кожух. Машина вдруг запыхтела вновь, отрыгнула дымный сгусток, истерически завертела колесиками. Выбросила: ОДНА ГОЛОВА ХОРОШО, ДВЕ ЛУЧШЕ. Она выругалась незнакомыми, но очень гнусными словами и побрела дальше. За третьим или четвертым углом (по пути ее кто-то пытался ограбить, она, не глядя, ударила ногой, кто-то — оборванец в дырявом котелке — отлетел и канул в туман) полыхала афиша синематографа. Ламповое табло в полтора этажа предлагало скучающим лондонцам две фильмы: ГОЛОВА ПРОФЕССОРА ДОУЭЛЯ и ПРИНЕСИТЕ МНЕ ГОЛОВУ АЛЬФРЕДО ГАРСИА. Еще три угла спустя (она теперь поворачивала не раздумывая, лишь молчаливый курсограф внутри отмечал смену румбов) стоял, широко расставив ноги в шнурованных ботинках, заложив руки за спину и выпятив подбородок, полисмен. «Смит-энд-Вессон» оттягивал поясную кобуру свиной кожи. Он заметил ее и поманил пальцем.
Сжимая в кармане ланцет, она приблизилась.
«Бобби» нагнулся. В нем было не меньше шести футов росту. От него пахло пивными дрожжами.
— ХЛЕБ, — сказал он свистящим значительным шепотом, — ВСЕМУ ГОЛОВА. — Подумал и добавил: — МЭМ.
ПРИОБЩИТЬ? ДА. УСТРАНИТЬ? ДА.
Округлым вежливым движением она рассекла полисмену глотку от уха до уха. Отступила, пропуская падающее (глаза выпучены, но руки так и остались, сплетенные, за спиной, из разреза торопливой волной выходит кровь) тело, мгновенным щипком изъяла из кобуры убитого револьвер «хэнд эджектор». Сунула оружие в карман, обтерла ланцет о сержантский мундир трупа и быстро пошла, подметая тротуар полами макинтоша.
98 %
02
07
03
10.11 10.12 10.13
За углом распахнулась, дохнув химической гнилью смога, Темза. Она пересекла набережную. В просветах чугунной ограды мазутно лоснилась практически стоячая вода. Временами, трепеща радужными крылышками, оттуда высоко выпрыгивали поросшие коротким жестким волосом шестидюймовые летучие пиявки. Ландан бридж, почти разъеденный туманом, готовился упасть ей на голову. На мост выворачивали редкие локомобили. Она двинулась вдоль набережной, ведя ладонь по мокрому чугуну перил. Скоро из тумана выступил лежащий посреди реки левиафан. Новейший подводный аэронесущий дредноут ройал нейви «Сын Грома». Над водой торчали лишь две палубы из восьми. Блестящая бронированная шкура в гусиной коже заклепок. Битум Темзы медленно сминался о кованый форштевень. Редко чадили высокие трубы с грушевидными наростами клапанов — чтобы отводить пар и дым прямо в пучине. Вдруг завыла сирена, заметались прожектора, подъемник с лязгом предъявил из корабельной утробы боевой махолет с имперской короной на борту. Забили крылья. Покатились бурые клубы. Через квартал моргало ВСАДНИК БЕЗ ГОЛОВЫ. Раздвинув низкие дверцы, она вошла в салун — паб в модном у жителей метрополии стиле северо-американских колоний. Похожий на октопуса бармен в жилете шевелил за стойкой рыжими щупальцами бакенбард. Она села на высокий очень тяжелый табурет. Кинула у локтя шляпу. На полках стояли джины, виски, ромы. Ярко-лимонные джины, густо-лиловые виски, сочно-зеленые ромы. Бармен, перегнувшись через стойку, обозрел босые перепачканные ледышки (она приветственно пошевелила пальчиками), понимающе подмигнул ей. — ДЕРЖИ НОГИ В ТЕПЛЕ, — сказал наставительно, — А ГОЛОВУ В ХОЛОДЕ. Налил, не спрашивая, в толстобокий стакан на три пальца крепчайшего — 146 proof, оттиск на сургучной печати, — рому. — За счет заведения, — подмигнул еще раз.
Она отхлебнула. Было очень пряно, вкусно и жарко. Она утерла уголки глаз костяшкой среднего пальца. Внизу, под макинтошем, звякнула устрица. Щелк. Стрелка старшего циферблата вновь упиралась в 100. Она спрятала, допила ром одним глотком. Пекло взметнулось, поднялось до глаз, заставило миражно заколебаться мир. — Мне нужен ключ, — сказала она и впервые услышала свой голос. Бармен сложил непонимающее лицо, изумленно сломал обе рыжие брови.
— Мне нужен ключ, — повторила она. Руки сжались в кулаки. Что-то лопнуло, разлетелось стеклянным фейерверком. Она взглянула. Стакан. Забыла.
Бармен начал разводить руками. Она обхватила в кармане узкой ладошкой большую рукоять «хэнд эджектора». У бармена в нагрудном патронташе жилета задребезжали фальшивые колокольчики. Он извиняющимся жестом добыл две соединенные шнуром чашечки слоновой кости. Новейшее изобретение мистера Белла, бспроводной телефонный аппарат. Приложил одну чашечку к уху. Что-то выслушал, склонив голову и глядя на нее все более пристально. Спрятал аппарат обратно. Кивнул: следуй. Она последовала. Бармен распахнул перед и затворил за дверь туалетной комнаты. Она погладила край фарфорового рукомойника. Отвернула до предела оба медных крана. Сняла очки, опустила к револьверу. Умылась. Потом, оглянувшись, сунула под сильную струю одну грязную ступню, вторую. На стене висело огромное зеркало в бронзовых завитках рамы. Она внимательно осмотрела себя — сверху вниз. Короткая стрижка торчит во все стороны пепельными перьями. Безумные глаза. Ямочка на подбородке. Шея. Макинтош. Протянув руку, она ткнула себя в грудь. Зеркало с нежным скрежетом провернулось. За ним открылся проход. Вели вниз железные ступени винтовой лестницы. Глубоко. Пространство за пыльной плюшевой занавесью пропитано было сладковатым дурманным запахом. На полосатых убитых матрацах лежали полуголые люди. Мягкие пуховые облачка витали над их головами. Подсеменил кругленький китаец в грязном халате. Подергивая косичкой, залопотал непонятно. Она выслушала:
— Мне нужен ключ.
Китаец залопотал снова. Она взяла его двумя пальцами за кадык. Китаец захрипел.
— Мне. Нужен. Ключ.
Узкоглазый отчаянно закивал. Болванчик. Она разжала хватку, китаец усеменил за портьеру и сразу же вернулся с кальяном, похожим на песочные часы, большие и сложные, словно для измерения совсем иного времени, и самшитовой шкатулкой. Она коротко повела ладонью — подобострастного азиата смело, — села, скрестив ноги, на пол. Утвердила кальян между колен. Зажала в зубах мундштук шланга. Распахнула шкатулку. Эмбрионально скрючившись, там лежали маленькие сморщенные сушеные ящерки… нет, китайские дракончики. Усики, как у креветок. Она зачерпнула, высыпала горсть в чашку. Подожгла. Белое прозрачное пламя свернулось и развернулось жадными кольцами. Родился дым.
Сквозь клекочущую воду она втянула его в себя. Раз. И еще раз. В голове зашкворчало. Зашипело. Пошел дождь из мириадов невесомых чешуек. Белое прозрачное пламя в чашке сжалось в точку — и ринулось из нее во все стороны. Затопило подвал. Она ощутила влажный страшный жар всем телом. Макинтош промок сразу и целиком, снаружи и изнутри. Она встала, не чувствуя себя. Разодрала набрякший кокон — посыпались пуговицы. Сбросила. Пот тек ручьями, как кровь. Она провела ладонями по бедрам. Ладони скользили. Ткань реальности от нестерпимого жара коробилась, съеживалась, скукоживалась, трескалась, лопалась, распадалась, опадала. Клочьями. К ногам. Больно жгло стопы. Она покачнулась — и увидела. Не было подвала. Не было матрацев. Не было одурманенных тел. Не было китайца. Не было портьер, и кальяна, и плюшевой занавеси, и железной винтовой лестницы.
Была грубо-неряшливая аляповатая театральная декорация. Картон. Потеки клея. Папье-маше. Опиумокурильня — намалевана на заднике пьяным художником-халтурщиком. Лежащие на сцене люди — нелюди. Заводные куклы. Небрежно обточенные носатые овалы деревянных голов. Нарочито дотошная раскраска человечьих лиц поверх. Волокнистые парики. Фанера конечностей. Шарниры суставов. В щелях между неровно поставленными холстами, на которых — бар, Ландан бридж, Биг-Бен, улицы и коридоры, — виднелись маленькие, тоже кукольные, настольного калибра, но очень тщательно выполненные модели. Восьмипалубный дредноут «Сын Грома». Локомобиль. Кэб. Гадальный вычислитель Бэббиджа. Тряпичный расшитый полисмен. Две или три куклы дергано встали с дощатого пола. Прерывистыми куриными шагами двинулись к ней. Она оскалилась и, размазавшись контурами в сальто, метнула себя навстречу. Выстрелила ногами и руками во все стороны сразу. Брызнула щепа. Кукол расшвыряло. По доскам катилась, подпрыгивая, срубленная овальная голова.
Шорох!
Разворот.
На перекошенных козлах стояла кукла в кожаном жилете. Рыжая пакля свисала со щек. В руке кукла держала бутыль рому. Она бросилась.
Кукла сжала бутыль — стекло оказалось вдруг мягким, будто каучук. Сочно-зеленая струя упруго рванулась к ней. Изогнулась, как живая, захлестнула ее в полете, обвила липким хамелеоновым языком. Она упала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32