Исчезли кости и вся внешняя видимость. Но это продолжалось недолго. Достигнув пятой стихии — пустоты у края вселенной, жемчужина, подобно хвостатой комете, описала исполинскую дугу и, полыхнув несказанным светом, вошла в пупок.
Это было зерно лотоса. Из него тотчас же проклюнулся росток, распустился чудесный бутон, открывая спрятайное сокровище.
Видеть будд научил йога тот же наставник, множество раз заставляя воображать образ божества во всем его величии и красоте.
И опять без всякого усилия будды начали выходить из надбровной точки, откуда прежде выкатилась жемчужина. Их было бесчисленное множество, и они заполнили собой все миры, стихии и землю, ставшую золотой и прозрачной, как стекло. Таким же сверкающим и чистым сдедалось и тело сидящего на шкуре Норбу, когда в него один за другим стали возвращаться будды.
Устремляя мысль в область сердца, счастливый созерцатель научился извлекать будд и оттуда. Один за другим выходили они наружу с сапфировым знаком молнии в руках, чтобы вскоре вернуться обратно. Венцом всего был сапфировый лотос с золотой чашечкой, выросший из пупка. На нем покоился будда созерцания, и из его пупка тоже выходил лотос, на котором сидел новый будда. И не было конца этой гирлянде лотосов и будд.
А затем случилось чудо, недостижимое прежде. Пятицветное сияние окружило чело созерцателя, сверкавшее ярче драгоценных камней. Он узрел облако, на котором парил Амитабха, из чьих уст вылетали лотосы и сыпались благодатным дождём.
Когда же земля и небо совершенно скрылись за их ароматной завесой, из пупка вышли львы и пожрали магические цветки. Закусив последней чашечкой лотоса, царственные звери скрылись в пупке Амитабхи, а сам он спрятался в голове удачливого йога.
Конечно, выполненный урок был из самых простых, хотя и прошёл он поистине с виртуозным блеском. Норбу не только не ощущал никакой усталости, но, напротив, чувствовал себя совершенно обновлённым, готовым на новые подвиги.
Однако, сосредоточившись для перехода к более высоким степеням самадхи, открывающим сущность пустоты и небытия, йог ощутил непонятное противодействие. Посторонняя тёмная сила вторглась в его видения, разрушая сверкающую, воздвигнутую в абсолютной пустоте конструкцию.
Раздосадованный помехой, бродячий монах поднял голову и, прозрев для окружающего мира низших иллюзий, заметил темнолицего гонца с зияющей раной в груди, который окончательно умер семь дней назад у ног верховного ламы. Вне всяких сомнений, Норбу видел перед собой того самого бегуна, который успел вручить запачканное кровью послание трипона, советовавшего задержать до подхода солдат обоих белых пришельцев, не чиня при этом помех королевским гостям.
Оживший лунг-гом-па медленно, но неуклонно приближался к лагерю. Он как бы плыл над серебристой, колеблемой ветром травой. Казалось, его наводила на людское жильё некая сила, подобно тому как наводится на самолёт ракета, улавливая тепло работающих двигателей.
Преподобный Норбу о ракетах и самолётах, понятно, не знал почти ничего, но зато превосходно разбирался в других вещах. Он сразу понял, что стал свидетелем ролланга — воскрешения трупа — и требуется немедленное вмешательство, пока могильный жилец не наделал вреда.
От зоркого йога не укрылись ни слепые остекленевшие глаза трупа, ни ужас белой леди, которая словно окаменела в бесплодной попытке прикрыться жалкой полосочкой красного шелка.
Томазо Валенти, отдыхавшего после лечебной процедуры, провидение избавило от леденящего кровь зрелища, но именно он должен был стать первой жертвой злобного выходца, неумолимо надвигавшегося на чёрный банак.
Мускулистое, безупречно развитое тело йога молниеносно распрямилось и, как отпущенная пружина, подскочило над землёй.
В два прыжка Норбу оказался между палаткой и одержимым, обежал его кругом и дунул прямо в неживое лицо, крикнув при этом:
— Хри!
Мёртвый пошёл волнистой дрожью, как отражение на воде, и, расслоившись полосками, растаял без следа.
Норбу был поражён в самое сердце.
«Если это ролланг, — думал он, — то куда мог деваться труп? Если кармическое видение, то почему оно разрушилось от простейшего заклинания?»
Кто мог ему ответить?
Джой лежала в глубоком обмороке, а профессор Валенти даже не подозревал о беспримерном поединке между светом и тьмой, который свершился в каких-нибудь двух шагах от его изголовья.
Делая выписки из «Вишну-пураны», имевшей непосредственное отношение к цели его путешествия, он как раз остановился на пророчестве:
«Живущие в месте Калапа, исполненные великой йогической мощи, в конце калиюги восстановят…»
Что именно восстановят в конце калиюги, то есть нынешнего и самого тёмного периода в истории человечества, он так и не записал.
Душераздирающий вопль очнувшейся Джой едва не сбросил учёного с раскладушки.
Кое-как успокоив рыдающую женщину, он заставил её сделать добрый глоток бренди.
— Ты пережарилась на солнце, милочка, — с полной уверенностью объяснил Валенти, когда Джой оказалась способной хоть что-то воспринимать.
— Вот тебе и привиделась всякая чертовщина.
— Ничего мне не привиделось! — продолжала она стоять на своём. — Можешь спросить у него, — указала дрожащей рукой на отважного спасителя.
Сидя в позе лотоса, Норбу лениво перебирал коралловые чётки.
— Кармическое видение, — по-тибетски прокомментировал йог, остановившись пока на наиболее вероятной версии.
— Вот видишь, — обрадовался Валенти. — Всего-навсего кармическое видение! А я тебе что сказал? Ты нажгла головку, и тебе примерещилось… Говоришь, он растаял в воздухе, этот кадавр? Значит, его и не было вовсе.
— Но ведь и он видел! — все ещё стуча зубами, ожесточённо защищалась Джой. — И ему померещилось?
— Массовая галлюцинация, — с небрежностью авторитета отмахнулся профессор. — Такое случается на Востоке. Я читал.
— Ах, ты читал! Он читал, видите ли! А я, к твоему сведению, видела собственными глазами, — она отёрла кулачком вновь выкатившуюся злую слезу.
— С тобой сейчас трудно говорить, кошечка, — страдая, вынужден был временно отступить Томазо Валенти. — Успокойся, приди в себя, и мы продолжим нашу маленькую дискуссию, — он даже отмерил пальцами крохотный промежуток. — Уверен, что здравый смысл восторжествует.
— Дурак! — впервые назвала так мужа молодая синьора.
— Ты перепугана и поэтому не в себе! — непроизвольно повысил голос Валенти и помрачнел, замыкаясь.
— А я разве спорю? Но ведь ты даже не желаешь понять по-че-му, — яростно сдув со лба упавшую прядь, произнесла она по складам. — По-че-му именно я испугалась!
— Ну, почему, почему?
— Да потому, что я все время думала об этом несчастном! Не знаю, отчего, но мне было безумно жаль его! Он умер, как преданная собака, готовая по знаку хозяина броситься в огонь, в ад — не знаю куда! Понимаешь?
— Допустим, ну и что?
— Вот он и явился ко мне, потому что не мог успокоиться даже в могиле.
— Ты-то тут при чем?
— При том! Монах даже не взглянул на него и, взяв письмо, переступил через тело, а я пожалела и…
— Вздор! Бабские бредни! — вспылил нетерпеливый, как все подагрики, Валенти. — У тебя слишком разыгралось воображение. Советую проглотить пару таблеток эодиума. Вы куда? — спросил он по-тибетски, заметив, что Норбу встал и перебросил через плечо шкуру.
— Мне пора.
— Но ведь мы решили сделать небольшую передышку!
— Меня зовёт дорога. Тянут святые места.
— Вы, право, застали нас врасплох, преподобный, — заметался Валенти, нервно потирая руки. — Может быть, обождём хоть до утра? А то так, знаете ли, внезапно…
— У вас своя дорога, у меня — своя.
— И вы так просто готовы нас бросить? Посреди дикого поля?.. Ну что ж, выбирайте любого яка, а мешки с цзамбой…
— Я так дойду, — отрицательно покачал головой йог. — Теперь мне, чувствую, не понадобятся ни яки, ни продовольствие.
— Вы из-за этого?.. — Валенти поёжился. — Из-за кармического видения?
— Возможно, оно не было кармическим.
— Что же тогда?
— Видение санскары. Частицы света, принявшие облик. Это шимнусы — противники нирваны — омрачают наши глаза. Пусть успокоится белая леди: ничего не было.
— Как ничего? — Валенти удивлённо оттопырил нижнюю губу, что являлось знаком полнейшей растерянности.
— Так — ничего… Нет ни света, ни глаза, но лишь одна пустота. Поэтому и духа не было.
— Стоп, стоп! — запротестовал подкованный в метафизических прениях профессор. — Но ведь и пустота, так сказать, санскритская шуньята, тоже тогда не более чем личное представление? Вам придётся это признать, преподобный.
— Это так, — согласился Норбу. — Она сначала была, а потом не будет, прежде не была, а затем является. Её порождает лишь сила видения, которая и есть единственная истина. Как разлившиеся воды, обнимает она прошедшее, настоящее и будущее.
— Самадхи беспредельного видения! — как ребёнок обрадовался профессор, горя нетерпением поймать оппонента в ловушку. — Так, так, так, дражайший коллега… Однако, мой друг, на иной, уже высшей ступени сила видения тоже покажется вам призраком. Завися от посторонних субстанций, она вместе с ними является и вместе с ними исчезает, как слух, когда нет звука, как обоняние без запаха.
— Верно, — подтвердил йог, даже не заметив логического капкана. — Вожделение — обман, форма — обман, пустота — обман, и сила видения — тоже обман. Успокоение в небытии. Но в дьявольском хороводе петух, свинья и змея кусают друг другу хвосты. Миры людей, богов, животных, ад и небесные чертоги — все обращается вокруг этого центра. Вожделение, ослепление и ожесточение — вот три зла, заслоняющие нирвану. Вожделение — худшее из них. Это оно слепило из частиц света отвратительный призрак.
Йог поднял трезубец и, не прощаясь, зашагал на восток, с уклонением к югу, и лиловые соцветия кипрея легко сомкнулись за усатой кошачьей мордой, спущенной со спины.
Молчаливые и растерянные, возвратились супруги Валенти в палатку.
На раскладушке, где профессор оставил свою работу, лежал полотняный свиток.
Валенти рассеянно развернул его и не поверил своим глазам. Перед ним лежал расчерченный на четыре разноцветных сектора круг, объединивший видимые стихии. Вписанный в квадрат с тупичками по центру каждой из сторон он символизировал абстрактный космос. Однако отвлечённая диаграмма была «привязана» к реальной местности: зелёная, пронизанная венами ручьёв земля, навьюченные караваны, ползущие к облакам по невидимым серпантинам, и заснеженные горы, образующие кольцо, словно зубцы алмазной короны.
Вверху, где солнце и луна, были изображены юдам Калачакра и Третий панчен-лама. Три белых круга очертили границы небесной обители, где под высокой с загнутыми концами крышей дремотно улыбался грядущий мироправитель Майтрея. Все семь счастливых драгоценностей владыки Чакравартина располагались победным венком.
Это была знаменитая секретная мандала, скорее всего на прощание оставленная преподобным Норбу. Валенти всюду искал её, но не смог напасть даже на след сокровенного свитка.
И вот теперь он здесь, у него! Но радость обретения отравило сомнение, холодным ключом просочившееся сквозь неведомые пласты.
В центре мандалы примерещился, словно на редкостную картину наложилась другая, давно знакомая, ещё один ненаписанный круг из петуха, свиньи и змейки.
«Вожделение? — спросил себя профессор. — Вожделение и жажда познания?»
Не было ответа.
Пустые чашки весов, нарисованных звёздами, покачивались в ночном небе.
Как незаметно пролетел день!
16
Постоянно видоизменяясь, как бы перестраивая неуловимо для глаза внешние очертания и внутреннее убранство, вилла обволакивала гостей непривычным уютом, навевала странные сны. Теперь её окружал старый запущенный сад с гротами и пустырями, где в зарослях дурмана свивали ленивые кольца редкостные эскулаповы змеи.
И подобно паутине, окутавшей сухой чертополох, души людей незаметно обволокла лёгкая наркотическая вуаль. Как-то уж слишком быстро притупилось любопытство и пропало желание вновь и вновь испытывать заколдованный оазис, где угадываются, воплощаясь порой в самые неожиданные формы, подсознательные стремления.
В увитых виноградной лозой беседках ждали игроков колоды карт и шахматные доски с точёными фигурками из нефрита. Но только партии никак не составлялись. Разобщённые, ушедшие в себя путешественники в одиночку раскладывали сложные пасьянсы либо разыгрывали хитроумные комбинации, не нуждаясь в общении, не испытывая желания поделиться сокровенными мыслями.
Вилла, блиставшая новой амарантовой окраской, словно разделилась на изолированные ячейки, где уединились затворники, позабывшие о прошлом, потерявшие цель. Неведомый повар готовил и сервировал изысканные яства, способные усладить самый взыскательный вкус. Столь же призрачная, но деятельная прислуга пеклась об удобствах и чистоте. Вместо прежних надбитых горшков с геранью, лестницу украшали хрустальные мисы с нильскими лотосами и золотыми рыбками, а все следы упадка и запустения словно стёрла невидимая рука.
Так исчезают начертанные мелом слова на школьной доске, так проваливаются в забвенье остывшие образы.
Над опалёнными солнечным жаром розами трепетали захмелевшие нектарницы. Но обильные росы не просыхали в прохладной листве, не знали устали фонтанчики, разбросанные в укромных уголках сада. Порой в их мраморных чашах играло ледяное вино, менявшее, повинуясь невысказанному капризу, вкус и букет, порой пиво — от пильзенского до портера, но чаще кока-кола и апельсиновый сок.
Однажды Смит и Макдональд обнаружили в триклинии заросшие окаменевшими морскими желудями амфоры, но так и не узнали, что в них: было лень открывать.
«Сантуринское? — спросил себя Смит. — А может, фалернское?»
«Оливковое масло, скорее всего», — решил Макдональд.
И они позабыли о запечатанных битумом сосудах, которые исчезли, как невостребованное молоко, на другое утро. Лишь непритязательный Анг Темба, приникая губами к живой струйке фонтанчика, всегда обнаруживал один и тот же напиток:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22