Как только за ними захлопнулась дверь, Курочкин достал из прикреплённого к брючному ремню чехольника ножик с наборной рукояткой из алюминия и плексигласа и аккуратно разрезал сало на четыре части. Одну — с нежно-розовыми пластинками мяса — взял себе, принялся быстро жевать.
— Горазд ты на готовенькое, Павел, — сказал Карнаухов. — Почему на четверых поделил? А лейтенант? И немцу надо.
— Взводный у начальства подхарчится, а фрицу — шиш.
— А ну — режь на всех!
За дверьми павильона Сляднев остановил Якушина и сказал:
— Слушай, Лёша, поглядел я на убитых танкистов, и сердце зашлось. Три года воюю, всего навидался, а не могу ихнего изуверства понять, нелюди, они, что ли?
— И я, Василий, об этом думаю.
— Так вот, давай с Бюрке поговорим, узнаем, что за человек.
— Ладно, — согласился Якушин. — Ты спрашивай, я, как сумею, буду переводить.
Они вернулись в помещение. Сляднев прихватил два пружинных сиденья с полуторок, бросил на пол.
— Садитесь, в ногах правды нет. Побеседуем.
Они оказались друг против друга: Сляднев на продавленном автомобильном сиденье, немец — на своём меховом ранце. Карнаухов лежал, опершись на локоть. Курочкин стоял у приоткрытых дверей, чтобы видеть машины.
— Ты не спрашивай, в каком он полку служил, об этом уже дознались, — сказал Якушину Василий. — Ты вот что спроси: семья у него есть? Ну мать, отец, сестры, братья…
Алексей перевёл.
— Я имею мать, двух сестёр и одного брата, — ответил Бюрке, глядя на Сляднева. Очевидно, он понял, кто сейчас главный. Отвечал он в том же старательно-правильном школьном тоне, в каком спрашивал Якушин? «Хабен зи…» — «Ихь хабе…»
— А где отец? Погиб на фронте?
— Нет. Мой отец скончался от болезни и голода в 1924 году.
— Разжалобить хочет, — вставил Курочкин.
— Может, и правду говорит, — возразил Якушин. — В двадцатые годы в Германии были кризис и безработица.
— А мать у него кто?
— Моя мать служит в гараже у господина Мюллера.
— Кем служит?
— Убирает она, уборщица, в общем, — перевёл Алексей.
— Не буржуи. А сестры, братья ихние?
— Моя старшая сестра Ирмгард находится на сельскохозяйственных работах, мой брат Отто был часовым мастером, вернулся с фронта без руки. Не знаю, сможет ли он работать…
— Люди как люди, — задумчиво проговорил Сляднев. — Ты спроси, где действовала его часть.
— Наш артиллерийский полк, — доложил немец, — двигался по маршруту: Львов, Винница, Одесса, Ростов… Здесь он принимал участие в боевых действиях. Затем проследовал на Кавказ…
«Проследовал» — так и сказал Якушин, гордясь точным переводом.
— На Кавказ? — встрепенулся Сляднев.
— Да, Кавказ.
— Гляди, пожалуйста, земляка встретил, — вставил Курочкин.
Сляднев оставался серьёзным и пристально глядел на немца.
— Где бывали на Кавказе?
— Мы часто переезжали, не помню.
— Пусть вспомнит.
— Город Краснодар, — напрягся немец. — Усь… Усь-Лабянск…
— Стало быть, в Усть-Лабинскую наведывались, — Сляднев тяжело дышал. — А на хуторе Чурилин не бывали?
— Были вы в маленькой деревне Чурилин?-перевёл Якушин, внутренне напрягаясь, передавая скрытое ожидание Сляднева.
— Нет… Точно сказать не могу…
— Эх, Бюрке… — выдохнул Василий. — Скажи ему, Алёша, что были там фашисты, были они в моём Чурилйне. И в мой дом приходили… Стоит он на берегу Кубани, у самых плавней. И там, под ветлами, они шнапс хлестали, наши курки и яйки лопали, а потом петлю на шею моему кровному брату Георгию накинули, а ему и семнадцати лет не исполнилось. Повесили, как танкистов сегодня, и штыками искололи…
Якушин с трудом перевёл сказанное Слядневым, его, как и Василия, била нервная дрожь.
Клаус Бюрке вскочил со своего ранца. Он стоял бледный, с отвисшей острой челюстью. Дрожащими руками прикрывал лицо и грудь. Губы, как молитву, шептали:
— Я возил, я не стрелял… Это фюрер, эсэс…
— Что он говорит? — спросил Карнаухов.
— Говорит, что только водил машину и никого не убил… Во всём, мол, Гитлер виноват и эсэсовцы…
— Ну это ещё бабушка надвое сказала. Гитлер — конечно. Ну а они-то, немцы, куда глядели… Но ты перескажи, что мы его не тронем, у нас этого в заводе нет. Мы же не фашисты, а русские, советские люди. Выясним, кто прав, кто виноват, на то у нас закон есть и совесть.
Сляднев все не мог успокоиться. Он мерил и мерил шагами павильон.
Вскоре пришёл Бутузов. Прожёвывая сало с хлебом и аппетитно причмокивая, сказал:
— Будем отдыхать. Сменяться у машин через два часа..Под утро — отбой-поход.
10
На фронте спят, когда возможно. Усталые засыпают после пешего марша, растянувшись вповалку на полу, на земле, на снегу, на дне окопа, когда утихнет бой, а случается — даже в бою меж перестрелками. Дремлют у лафетов, положив под голову на холодный металл шапку или пилотку; у самолётов на траве аэродрома, когда не дают взлёта; на нагретых, как лежанка русской печки, жалюзи танка. Везде, где только возможно и даже как будто нельзя.
Сон — вторая жизнь. Как ещё иначе увидишь свою улицу, мать и отца, повстречаешься с женой или невестой! Иным везёт — и они смотрят эти фильмы во сне по многу раз и не перестают надеяться, что увидят ещё и ещё.
Фронтовой сон — особый, нигде не бывает он таким насторожённым и чутким. Прикрывшись шинелью, запрятав в неё голову, дышишь душным теплом, погружаешься в желанное, сладостное забытьё в ожидании родных картин, а какой-то нерв, какая-то мозговая извилина бодрствует. У тебя словно два естества: одно — в покое и счастье, другое — в тревоге. Не сразу научились солдаты так спать, но прошло время, и вот почти каждый дремлет вполглаза. И сколько раз прямо ото сна, поднятые командой или грохотом выстрелов, люди бросались в люки танков, прыгали в кабины самолётов, перебрасывали отяжелевшие тела через брустверы окопов.
На третью неделю пути Алексей Якушин ничего в жизни так не хотел, как уснуть, ну хотя бы задремать ненадолго.
Автовзвод был в глубоком танковом рейде, в отрыве от шагавших где-то далеко позади пехотных частей. Впереди фыркали «тридцатьчетверки», они держались кучно, шли на установленных дистанциях, и, если бы не короткие перестрелки, могло показаться, что совершают учебный поход.
Сизая, дымчатая муть висела над дорогой, и это было хорошо: от колонны отцепились «мессеры», «фокке-вульфы» и трижды проклятый соглядатай — вездесущая «рама».
В кузове громыхали бочки с соляркой; перед глазами качался на гусеницах, как на мягких лапах, коренастый «крокодил», гружённый снарядами, а вокруг глубоко дышала ветрами чёрная приднестровская степь. Здесь, в этой степи, когда-то бешено скакали кони, гикали всадники, стучали тачанки из «Думы про Опанаса», а перед ними гарцевал на сахарно-белом жеребце Григорий Котовский.
Жеребец поднимет ногу,
Опустит другую,
Будто пробует дорогу,
Дорогу степную…
По колонне разнёсся слух, что скопившиеся в тылу эсэсовцы напали на медсанбат, который спешил за танковой бригадой, и целиком вырезали его. Шофёры, ведущие машины в колонне, стали теперь беспокойно приглядываться к каждому хуторку, рощице и балке, к скирдам соломы и одиноким овинам. Нет ли где засады? Они поминутно высовывались из кабин и смотрели на посветлевшее небо. Выключали моторы, прислушивались к «воздуху».
Но и к тревоге притерпелись. Одолевала усталость. Алексей вскидывал тяжёлые веки, таращил глаза, тёр рукавом переносицу, бил себя по щекам — и сон ненадолго отступал. Ещё будоражило тявканье зениток, хлопающие выстрелы танковых орудий. Но потом и это не воспринималось.
Случалось, он на несколько минут мучительно сладко засыпал, а «газик» все шёл и шёл, держась колеи, руки лежали на руле, нога деревянно давила на педаль…
Утром вместе с колонной взвода Алексей въезжал в придорожное местечко. Машины остановились на горбатой площади. Местечко было небольшое, на удивление нетронутое. Только за подломленным мостком, у двухэтажного каменного дома, догорал «оппель-капитан». Тонкое железо кузова корежилось в огне, и едкий чёрный дым относило к машинам.
Из дома, покрывая треск горящей легковушки, донеслись выстрелы. Один. Через несколько секунд — второй…
— За мной! — крикнул Бутузов шофёрам.
Держа в руке «вальтер», он метнулся к ближайшей хате, от неё к соседней и к каменному дому. Алексей, механически повторяя движения взводного, бежал след в след. За Алексеем мчались другие шофёры.
Дом молчал. Обдирая боками крашенную охрой стену, солдаты приблизились к двери. Бутузов прыгнул к ней и, поддёв ручку пистолетным стволом, распахнул. Столкнувшись в проходе, он и Якушин первыми ворвались в длинный пустынный коридор с обшарпанными стенами. Неожиданная пустота и тишина испугали Алексея больше, чем выстрелы: он уже внутренне приготовился к рукопашной. Быстро огляделся. На полу — чемоданы, перетянутые ремнями. Кто-то спешно готовился к отъезду, а точнее к бегству.
Алексею показалось, что его минутную растерянность заметили товарищи, и он бросился по коридору влево к приоткрытой двери. Подбежав, дёрнул за скобу…
На полу в луже крови лежали молодая женщина и девочка. Обе были убиты.
В раскрытом коричневом чемодане виднелся чёрный эсэсовский мундир.
— Не успел драпануть фашист, — мрачно сказал Сляднев. — Людей порешил — может, семью, — а самому, видать, времени не хватило пустить себе пулю в лоб.
— Не успел? А может, струсил: в себя стрелять — не в других… Где же он?
Действительно, куда скрылся эсэсовец? Ведь всего несколько минут назад раздались два выстрела. В коридоре шофёры никого не встретили.
— Смотрите, окно открыто! — крикнул Сляднев. — Через него и скрылся…
Кинулись к распахнутому окошку. Под ними виднелась плоская крыша пристройки.
— Обыскать дом и двор, — приказал лейтенант. — Далеко не ушёл, не мог уйти…
Бойцы обшарили большой каменный дом, сараи, стоящие во дворе, заглянули в соседние пустынные хаты. Эсэсовца не нашли.
Не снимая пальца со спускового крючка, с особой тщательностью осматривал Алексей надворные постройки.
Не раз встречал он пленных немцев. То были солдаты, такие, как раненый шофёр, которого пришлось конвоировать по ночному селу, или Бюрке, сложивший оружие. Но этот скрывшийся эсэсовец был особый. У него, конечно, руки по локоть в крови, такой может хладнокровно повесить пленных танкистов. Сколько наших солдат, мирных жителей лишил, наверное, жизни этот негодяй, сколько горя и страданий принёс людям. Его страшит возмездие. Палач, убийца, он даже представить себе не может, что русские бойцы не станут мстить женщинам и детям.
Взводный собрал шофёров.
— Все равно попадётся, — сказал он.
Отдыхали недолго. Снова отправились в путь. Танковая бригада начала бой с фашистскими частями, которые пытались уцепиться за новый рубеж и организовать оборону. Шофёрам пришлось срочно подвозить к танкам и автомашинам горючее с ближайшей железнодорожной станции, где остались брошенные немцами цистерны с соляркой и бензином. Дорога, проходящая через местечко, весь день была шумной и людной. Проезжая по ней, Алексей не раз думал, что эсэсовцу никуда не удастся сбежать до самой ночи.
Когда стемнело, хозяйство Бутузова снова сосредоточилось на горбатой пыльной площади у каменного дома.
— Будем до утра отдыхать, — распорядился лейтенант. — Пока останусь у машин, покараулю… Через два часа меня сменит Якушин, потом по порядку — Курочкик и Сляднев… А ну, марш в дом…
Несмотря на усталость, Алексею не хотелось спать, слишком велико было возбуждение от прошедшего дня. Да и со взводным вместе было веселее. Лейтенант без дела не сидит, даже в темноте копается в двигателях, напевая все одну и ту же песню:
Я на речку шла,
Тяжело несла…
Уморилась, уморилась, уморилася…
Алексею тоже захотелось поработать. Он проверил, достаточно ли воды в радиаторе, туго ли накачаны шины, не подтекает ли масло.
Работал и думал. Который раз за эти дни возвращался мыслями к младшему лейтенанту Петрову, тому, что на «тридцатьчетверке» пробился через немецкую оборону.
Сам он на такой храбрый поступок не отважился бы. Где ему! Даже в голову, наверное, не могло прийти столь дерзкое решение. С детства он никакими особыми способностями не отличался. В школе шёл среднячком. Всегда долго корпел над учебниками. Ни одну теорему не мог понять сразу, лишь после того, как ребята объяснят, становилось ясным кое-что. Его не озаряло вдохновение на уроках литературы, сочинения писал с натугой, вымучивая по слову. А когда физичка пыталась объяснить суть теории относительности Эйнштейна, честно себе признался, что ничегошеньки не понял, а ведь многие ребята кричали: «Здорово! Гениально просто!» Нет у него искры, полёта, фантазии…
Правда, он уже неплохо водит свой «газик», пока все задания выполнял, когда нужно, помогал допрашивать немцев, никого и никогда не подводил. Он ещё привыкнет к опасности, выжмет из себя страх, он ещё покажет себя… Разве не может он стать человеком нужным, полезным другим, хорошим товарищем. Вот взводный ему доверяет…
Алексей работал в просветлённом настроении. Ему было хорошо рядом с Бутузовым. Время от времени он поднимал голову, оглядывал тёмную площадь, приземистые хаты, каменный дом с тускло светившимся окном: горела немецкая парафиновая плошка. Вскоре свет погас: шофёры улеглись спать. Теперь Алексей станет охранять их сон…
Поправив карабин за плечом, Якушин медленно зашагал по пыльной площади вокруг машин, внимательно осматривая все окрест. От него не укрылась чёрная тень, внезапно возникшая на крыше каменного дома, у самой трубы. Зашелестело железо. Тень увеличилась в размерах и вдруг исчезла.
Алексей догадался, что человек, стоявший у трубы, лёг на крышу. Вот он осторожно сползает по ней, спускается на пристройку.
Сомнений быть не может: это — эсэсовец, убийца!
Стараясь не шуметь, Якушин подбежал к взводному:
— Товарищ лейтенант, смотрите…
— Что там?
— Фашист, что девочку убил…
— Где?
Якушин показал на чёрную фигуру. Ещё несколько минут — и немец спрыгнет, скроется. Не просто поймать его в пустынном ночном местечке.
1 2 3 4 5 6 7 8