— Есть след, товарищ политрук, — сказал, возвратившись, Кувардин. — И нашел я под снегом…Сержант выставил из-под рукава ватника еще влажный от снега, покрасневший кулак. Он разжал пальцы. На мозолистой, квадратной ладони лежал скомканный моток тонкой бечевки. «Скорее, не бечевка, а нитка», — подумал Людов.— Спасибо, — сказал Людов, осторожно принял моток. — Видите ли, Матвей Григорьевич, в чем дело. Капитан транспорта найден нами мертвым в запертой комнате, с револьвером в руке. По некоторым данным, я склонен думать, что эта нитка имеет отношение к его смерти… Капитан был вчера очень чем-то расстроен? Не слишком любезен со своими спутниками?Какое там любезен! С помощником обращался еще ничего, в норме, а на негра кричал почем зря, — сказал Кувардин. — Да и со Свенсоном вышел у него на боте детский крик. Они, оказывается, раньше встречались.Да? — сказал Людов. Его иссеченное морщинами лицо оставалось бесстрастным.Когда подобрали мы в море американцев, дали им, конечно, обсушиться, поесть, выпить по маленькой, — рассказывал сержант. — Товарищ Свенсон, как положено, у руля стоял в это время. Потом старшина Агеев его подсменил. Спустился Свенсон в свой закуток, где американцы сидели, и, слышу, что-то сказал капитану. А тот в ответ как зарычит на него и пошел честить почем зря. О чем шел разговор, я так и не понял.— Ясно, — сказал Людов. — Агеев этого разговора не слышал?— Нет, за рулем стоял в то время.— Понятно. Не знаете, где сейчас Свенсон?— А где ему быть? Как всегда, возится на своем боте… Разрешите быть свободным?— Свободны, Матвей Григорьевич.Командир разведчиков зашагал по тропке, сбегающей к причалу.Солнце, уже поднявшись над овальными отрогами сопок, бросало на палубу бота теплый, ослепительный свет.Корма была в белых соляных накрапах, кое-где вспыхивали искорки рыбьей чешуи, присохшей к бортам. А возле рубки палуба была безукоризненно чистой — мокрые доски тускнели, высыхая под солнцем.— Год морген Доброе утро!(норвежск.)

, херре Свенсон! — сказал Людов, ступив на скользкие доски причала.— Год морген, — отозвался Свенсон с палубы бота. Из-под клеенчатых полей зюйдвестки глядели маленькие, воспаленные глаза. Иег форстиррер мааске? Я вам не помешал? (норвежск.)

— спросил Валентин Георгиевич, остановившись у борта.— Аддлес икке Никоим образом (норвежск.)

, — ответил Свенсон, стал с привычной легкостью орудовать на палубе шваброй.— Херре Свенсон, — продолжал по-норвежски Людов, медленно подбирая слова. — Вы были знакомы в прошлом с капитаном «Бьюти оф Чикаго»?— О, да! — сказал норвежец. — Я знаком с капитаном Элиотом. Капитан не узнал меня, но потом вспомнил.— Не расскажете, почему у вас вчера была ссора?— Вчера у нас не было ссоры, командир.— Но капитан кричал на вас, когда вы с ним заговорили на боте.— Да, он кричал. — Норвежец прислонил швабру к борту, поднял с палубы толстый парусиновый шланг. — Может быть, кричал потому, что ему стало стыдно воспоминаний. Может, потому, что не хотел отдавать долг.— Какой долг, херре Свенсон?— Сто двадцать долларов, мой матросский заработок.— Вы плавали у него матросом?— Я плавал матросом на его судне. Он меня не узнал, это было давно, в довоенные дни.— На «Бьюти оф Чикаго»?— Нет, капитан командовал грузовозом «Райзинг Сан». Мы пришли в Чили из Бергена. В порту Вальпараисо меня выбросили на берег.— И вы вчера напомнили ему о деньгах?— Нет, не о деньгах. Он был голодный, замерзший. Я просто спросил, когда отошел от штурвала: «Помните меня, капитан?» Он не помнил. Я сказал: «Вспомните Свенсона и Вальпараисо». Он всмотрелся в меня, стал ругаться, кричать. Но я получу с него мои деньги.— Херре Свенсон, капитан Элиот умер сегодня ночью, — сказал Людов.— Э, он умер? — меланхолически откликнулся норвежец. — Тогда не буду говорить о нем дурно.Он включил шланг, пенистой звонкой струей стал смывать с кормы соляные пятна и чешую. Потом устремил на Людова вопросительный взгляд.— Командир, хотите знать, почему капитан выбросил меня в Чили на берег? В порту он арауканца обидел.— Арауканца? — переспросил Людов.— Индейца-грузчика, — пояснил норвежец. Свенсон говорил медленно, грузно чеканя слова, как привык объясняться с русскими друзьями. — Индеец был слабый, больной, уронил ящик на трапе. Капитан стал драться. Когда пил, становился хуже свиньи, да помилует бог его душу. Я удержал капитана. Ну, а мистер Элиот приказал выкинуть меня с судна. Выгнал без цента в кармане. Я голодал в Вальпараисо. Вчера вспомнилось это.— А потом ночью, на берегу, не заходили к нему?— Здесь на берегу? Нет, не заходил. После ужина не видел капитана.Свенсон поднял шланг, включил водяную струю, тотчас выключил.— А отчего умер капитан?— Застрелился в отведенной ему комнате, — сказал отрывисто Людов. — Кстати, вы не слышали одиночного выстрела ночью?— Нет, командир, не слышал. — Норвежец снова включил шланг.Людов задумчиво зашагал с причала. Придерживаясь за протянутый вверх стальной трос, стал подниматься к домикам на сопке.— Командир! — донесся со стороны бота голос норвежца. — Отчего умер капитан Элиот?Людов продолжал взбираться наверх, будто не услышав вопроса. Он и вправду мог не услышать этих невнятных слов, заглушенных плеском и шелестом трущегося о скалы прибоя. А Свенсон не повторил вопроса.— Окончить приборку! Команде руки мыть! — прозвучал голос из громкоговорителя.Краснофлотцы убирали голики и швабры, бежали наперегонки к умывальникам, сверкая белизной вафельных полотенец, переброшенных через смуглые плечи.— Ну вот, и мы тоже прибрались, — сказала в кубрике Люся. Сделала последний оборот бинта, ловко завязала марлевые концы среди курчавых волос сидевшего перед ней матроса. У нее была привычка во время работы ласково разговаривать с ранеными, помогать им отвлечься от мыслей о страдании и боли. Так разговаривала теперь и с американцем, хотя знала, что тот не понимает ни слова.Негр сидел, послушно вытянув шею, упершись в колени широкими, плоскими кистями рук. Один глаз был скрыт марлей бинта, другой — беспокойный, с кровяными жилками на выпуклом, голубоватом белке — глядел жалобно и беззащитно.— И ничего с тобой страшного не случилось, — продолжала Люся. Она улыбнулась негру, но не вызвала ответной улыбки.— Нихтц шреклих? Ферштеен зи? Ничего страшного. Понимаете? (нем.)

В школе изучала немецкий язык, — может быть, американец поймет по-немецки? А действительно травма пустяковая. Доктор Дивавин, осмотрев зловещий с виду, кровоточащий шрам над бровью, сказал: ерунда, скоро заживет. Хотя будь травма чуть ниже — от глаза осталось бы мокрое место.— Товарищ старшина, — позвала Люся.В кубрик вошел Агеев, положил мыло на тумбочку возле отведенной ему койки.— Переведите: рана неопасная, доктор сказал, только чтобы не сдвигал повязку, а то может инфекцию занести.— Задачка! — откликнулся Агеев. — Не знаю, смогу ль объяснить. Особенно инфекцию — исконно русское слово.Он шутил, но озабоченное выражение возникло на круглом, твердом лице. Не осрамиться бы перед девушкой и американцем. Вот стал нежданно знатоком английского языка!Однако негр, похоже, сразу понял перевод.— Мэни фэнкс, — сказал, вытягиваясь во весь свой солидный рост.— Благодарит вас! — торжественно сообщил Агеев. — Дескать, большое спасибо.— Ну а ваши руки, товарищ, старшина? Покажите.— Моим рукам что сделается? — застеснялся боцман.Но Люся уже взяла его большую жилистую кисть в свои ловкие пальцы, рассматривала с профессиональным интересом:Хорошо зажило, шрамов почти не видно. А ведь был сплошной ожог. Как вы, наверное, мучились, бедный!Папаша мой всегда говорил: «Для нас мученье — тоже ученье».Агеев, с влажным от смущения лицом, тихонько высвободил руку.Обедать пойдем, сестрица? И Джексона захватим с собой.Пойдемте все, — весело откликнулась Люся. Уже давно видела, как, войдя в кубрик, Ваня Бородин следит за ней ревнивым настойчивым взглядом.Негр, обращаясь к Агееву, взорвался залпами гортанных, сливавшихся одно с другим слов. Показал на табурет, с лежащими на нем шилом, складным ножом, обрезками кожи, потом — на Люсины ноги.Предлагает сапожки вам починить, — перевел Агеев.Не нужно, спасибо, не нужно!Она торопливо, смущенно укладывала в медицинскую сумку запасной бинт, вату, пузырек с йодом. Взглянула на свои стоптанные, старые сапожки. Стыд какой! Когда торопилась на катер, не успела даже почистить. А после сушки на камбузе подошвы загнулись, лопнула кожа на союзке. Что подумает о советской девушке иностранец? Неряха, неряха!Негр заговорил опять. Блеснул длинными зубами, вынул из кармана несколько смятых рублей. Сунул рубли обратно в карман, закрутил головой. Отчетливо, с нажимом произнес:Фоо ю визоут мони.Бесплатно ремонт вам произведет, — перевел, чуть усмехаясь, Агеев.Не нужно, — в замешательстве повторила Люся. — Скажите ему: это запасная обувь. У меня в базе новые, отличные есть.Она и не сознавала, какой привлекательной кажется окружившим ее морякам: раскрасневшаяся, с карими живыми глазами под тяжелыми локонами волнистых волос. Боялась, Джексон будет настаивать, сконфузит совсем. Но негр замолчал, неожиданно угрюмо.А разве он за починку деньги берет? — спросила Люся, когда они вчетвером вышли на воздух. У дверей присоединился к ним Бородин, задорный, колючий. Они шагали по направлению к камбузу, в тонком пении снежного наста.Еще как берет! — откликнулся боцман. — Американцы — нация коммерческая, даром трудиться не любят. Вишь, у него с собой целая карманная мастерская. Вчера, как расположился на койке, немного отдохнул, а потом вынул сапожный инструмент. Стал доказывать, что у себя, в Гарлеме, был знаменитым сапожником, много долларов зашибал.В Гарлеме? — переспросил Бородин. Убыстрив шаг, догнал Агеева и Люсю, вклинился между ними.Гарлем — негритянский квартал в Нью-Йорке, — пояснил боцман. — А вышел у нас этот разговор потому, что один здешний орел свои корочки стал латать, подметка у него оторвалась, когда бежал к зенитке по боевой тревоге. Смотрел, смотрел Джексон, а потом семафорит ему — несолидно, мол, чинишь, непрочно.С улыбкой он оглянулся на негра. Тот, немного отстав, глубоко, горько задумался о чем-то своем.А тут снова боевая тревога, — продолжал рассказывать Агеев, сдерживая шаг. — Бросились ребята к пушкам, орел наш и сапога натянуть не успел. Возвращаемся, видим — Джексон завладел сапогом, подметку тачает. Починил знатно и просит перевести: плати, сколько можешь. Тут и другие стали ему заказы давать, набросали рублей — бери, нам не жалко.— Разве наши деньги в Америке годятся? — спросила Люся.— Годятся банковские билеты, достоинством в червонец и выше, — солидно разъяснил боцман. — А я ребят предупредил: рублевками платите, их на золото обменять нельзя.— Да ведь это обман, — с упреком сказала Люся.— Какой обман? Я и Джексону растолковал, что мы нашу валютную политику подрывать не хотим, червонцы не выпустим за рубеж. Ответил: «Ничего, согласен на рубли, я их как сувениры продам».— Коммерсант! — сердито сказал Бородин. — А вы, товарищ старшина, еще его поощрили.— Поощрил потому что приносит людям пользу.Агеев перехватил вопросительный Люсин взгляд, пояснил:— Это о том, сестрица, речь, что кончилась дратва у нашего гостя, а у меня парусинная нитка всегда есть в запасе. Тройного плетения, пропитанная тиром, крепче всякой дратвы. Я вчера и смотал Джексону малую толику. Ему теперь хватит надолго.Бородин открыл дверь в столовую — навстречу пахнул вкусный запах борща, заправленного лавровым листом. Боцман пропустил Люсю вперед, подтолкнул дружески Джексона, медлившего у порога.— Здесь давайте пришвартуемся, сестрица, — сказал Сергей Никитич, подходя к свободной скамье.Он удивлялся сам себе: с чего это стал таким разговорчивым! Усадил за стол Люсю.— Сит даун! Садитесь! (англ.)

— пригласил негра, указывая место рядом с Люсей.Хотел расположиться по другую сторону от Треневой, но обнаружил с досадой: рядом с медсестрой уже уселся чернобровый радист, деловито резал ломтями краюху душистого, ноздреватого хлеба.Дежурный по камбузу поставил перед ними полные миски борща.«Жидковат супец, — проглотив первую ложку, подумал боцман. — А с чего ему быть наваристым? Консервов — кот наплакал. Сушеная картошка да соль. То-то не торопится есть Джексон, даже за ложку не взялся… А может быть, медлит по другой причине?.. По той же, что вчера?..»Вспоминал, вчера вечером они пришли с бота на камбуз все вместе: и он с Кувардиным, и норвежский рыбак, и американцы.Замерзшие, голодные, усаживались за стол. Только негр не садился, стоял в стороне, несчастный, жалкий, угрюмый.«Понимаю это так, что на „Красотке“ ел он отдельно. Не положено черному вместе с белыми столоваться, по их звериным законам», — сказал тогда боцман вполголоса сержанту.Кувардин с негодованием встал, взял негра за плечи, усадил рядом с собой. Но Джексон все не прикасался к еде. Только когда мистер Нортон уронил какую-то короткую фразу, матрос, униженно вскочив с банки, ответил: «Ай-ай, сэр!» — начал жадно есть вместе с остальными.И вот сегодня дичится еще больше под любопытными взглядами обедающих краснофлотцев.— Да не глядите вы на него, словно он чудище какое! — сказал сердито Кувардин, уже доедавший второе. — Подрываете интернациональную дружбу!Часто потом, вспоминая этот обед, думал боцман Агеев, как страшно и тяжело было в те минуты их заокеанскому гостю:Негр сидел, устремив вниз свой незакрытый повязкой глаз, уронив бессильно большую, мускулистую руку. Видел ли он себя вновь и вновь наедине с капитаном Элиотом, в ночной тишине, в маленькой комнатке русского полярного городка? Наедине с пьяным, яростным, впавшим в отчаяние стариком, с которым плечо к плечу провел столько дней и ночей на мостике «Бьюти» под пронзительными ветрами, в неустанной качке Атлантического океана…«Я погубил сам себя, — верно, думал Джексон. — Мне не нужно было делать этого, я погубил сам себя. Но я не знал, что все может так обернуться. Я сделал это и не знаю, как поступить дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18