Полетел вниз и я… Все ниже, ниже. И вот ударился головой. Оказывается, я повалился на бок, и голова моя стукнулась об пол.
Андрей не спал.
— Ушибся?
— Нет, ничего.
— Вставай. Вызывают.
В дверях стоял старшина Доценко с наганом в руке.
Он привёл нас в одну из соседних комнат, где за небольшим конторским столом сидел плотный майор. В комнате было темно. На столе у майора горела коптилка. Она освещала его широкоскулое лицо и интендантские петлицы с двумя зелёными шпалами. Возле стола стоял и другой командир. Он был в чёрном кожаном реглане. На ремне через плечо у него висел маузер в деревянной кобуре. Ни лица, ни петлиц, ни даже цвета фуражки этого командира я разглядеть не мог. В дальнем углу комнаты виднелись очертания ещё одного человека, высокого и худого.
— Товарищ майор, по вашему приказанию задержанных доставил, — доложил старшина Доценко.
— Старший сержант Первого стрелкового полка Девяностой стрелковой дивизии Шведов, — вытянулся Андрей.
— Отставить! — сказал майор. — Доложить как положено: «Задержанный такой-то, ранее находившийся на службе там-то и там-то…» Ясно?
— Ясно, товарищ майор административной службы.
— Гусь свинье не товарищ.
— Так точно. Однако вас за гуся не признаю, а себя за свинью, товарищ майор административной службы.
— Ишь ты, ишь ты, говор-говорок. — Майор явно разозлился. — Из Девяностой дивизии, говоришь? Кадровый, что ли?
— Так точно, служу в кадрах Красной Армии, — отчеканил Андрей.
— До армии кем был?
— Рабочий я.
— Рабочий?! — В голосе майора прозвучала ирония. — Какой же ты рабочий?!
— Токарь пятого разряда.
— Не всякий, кто стоит у станка, рабочий! Рабочий — это почётное звание! Настоящие рабочие сейчас Ленинград защищают, грудью! Рабочие с фронта не бегут!
— Мы тоже не бежали!
— Не бежали?! Верно. Вы просто шли. Все известно! Вот акт о вашем задержании лежит.
— Товарищ майор, — вмешался я, — задержавший нас лейтенант не пожелал нас выслушать.
— А он не доктор, чтобы выслушивать.
— Товарищ майор, а где карта немецкая, которая при мне была? — спросил Шведов.
— Цела карта, — вмешался командир в кожаном реглане. — Вам придётся объяснить, как она к вам попала.
— Давно бы объяснил. Просил ведь, доставьте в штаб, на карте я отметил немецкие батареи. Их можно накрыть. Они, наверно, ещё и сейчас на том же месте.
— Карта доставлена в штаб Сорок второй армии. Там артиллеристы разберутся, что к чему.
— Ну, тогда хорошо, — облегчённо вздохнул Андрей. И хотя было почти совсем темно, я разглядел на его лице улыбку. — Это хорошо, если разберутся, — повторил он. — Однако мне и лично надо доложить…
— Вот лично и доложишь капитану — начальнику разведки дивизии, — сказал майор. — Можете располагаться в соседней комнате, товарищ капитан. Доценко, обеспечь там стол, стул, чернила. — Майор сделал паузу. — А этому табуретку найди. — Майор кивнул в сторону Шведова.
— Спасибо за заботу, товарищ майор административной службы! — гаркнул Шведов, снова вытягиваясь. Нетрудно было заметить, что нарочитое подчёркивание Шведовым «майор административной службы» было тому не очень-то приятно.
— Прекратите болтать, — цыкнул он на Шведова. — Идите с капитаном.
— Есть идти с капитаном, товарищ майор администр…
— Отставить! — закричал майор.
— Есть отставить…
— Ну, ладно, ладно, пошли, — сказал Шведову капитан.
Мне в его голосе послышался смешок. Это ещё больше расположило меня к нему. До этого я отметил, что в отличие от майора капитан говорил с Андреем спокойно и обращался к нему на «вы».
Андрей по-уставному повернулся и пошёл к двери. Капитан двинулся за ним.
— Товарищ капитан! — крикнул я. — Разрешите и мне с вами. Мы ведь со Шведовым все время вместе были.
— Отставить, — ответил капитан. — Если надо будет, я вас вызову.
— Доценко, — сказал майор, — отведи этого чудака обратно. Пусть ещё там позагорает.
— Нет, я прошу и со мной разобраться! — выпалил я. — Прикажите и меня допросить или допросите сами, товарищ майор. Мне надоело ходить под подозрением. Я ни в чем не виноват.
— Поговори у меня! — крикнул майор и стукнул кулаком по столу.
В этот момент человек, молча стоявший в углу, выступил вперёд и подошёл к столу.
— Товарищ майор, — заговорил он просительным тоном, — разрешите мне допросить этого гаврика. Пока там разведотдел пушками да пулемётами противника интересуется, я бы от этого, может быть, кое-что поважнее узнал.
С этими словами говоривший нагнулся к уху майора и стал ему что-то нашёптывать. Теперь я увидел и на его гимнастёрке интендантские петлицы с «колёсиком» и с двумя кубиками.
— Думаешь? — спросил майор, когда лейтенант выпрямился.
— А зря, что ли, он на лейтенанта, который его задержал, автомат поднимал? Нет, тут дело не чистое! Честный дезертир никогда бы на такое не пошёл…
— Думаешь? — снова переспросил майор.
— А вы разрешите его допросить — вот и увидите.
— Что ж, валяй. Только в качестве кого, Будяков, ты будешь его допрашивать? Ты ведь не прокурор, не следователь какой-нибудь, а по строевой части…
— Как это в качестве кого? — удивился лейтенант. — Разве вы не знаете, что я назначен дознавателем по подразделениям штаба дивизии?
— Да нет, не знал, — признался майор.
Похоже было на то, что майор, так же как и я, впервые слышит слово «дознаватель».
Лейтенант Будяков это подметил и тотчас разъяснил:
— Дознаватели, товарищ майор, назначаются в подразделениях для всяких первичных расследований. Не всегда ведь в момент ЧП или чего другого в подразделении прокурор или следователь окажется. Вот как, например, у нас сейчас… Короче, я имею право и даже обязан этого подозрительного гаврика допросить.
— Я не против. Пускай лейтенант меня допросит, — решительно заявил я, полагая, что любой допрос тотчас приведёт к выяснению истины. — Только скажите, чтобы дали хоть что-нибудь поесть. С утра ничего во рту не было.
— Вот расскажешь всю правду, тогда и поешь, — сказал лейтенант.
Такое начало не предвещало ничего хорошего. И я начал жалеть, что сам напросился на допрос к этому лейтенанту.
— А как у тебя со строевой запиской, Будяков? — спросил майор. — Ты бы сперва своё дело закончил, а потом уж за чужое брался.
— Разрешите доложить, товарищ майор, строевую записку о количестве людей я закончить не могу. Сведения о потерях из подразделений и частей дивизии поступать перестали… Сами знаете.
— Знаю, — понуро отозвался майор. — Кое-где уже и терять некого.
— А главное, — закончил свою мысль Будяков, — бдительность для меня — дело не чужое. Да и для вас, полагаю, тоже. Особенно в такой обстановке.
— Добро, — согласился майор. — Забирай этого молокососа к себе и допроси. Только дай ему в самом деле чего-нибудь поесть… Доценко, обеспечь котелок каши там или щей… И тому тоже снеси, который у капитана… Все. Выполняйте.
— Есть выполнять, — обрадованно сказал Будяков. Он засветил карманный фонарик и дёрнул меня за рукав.
— Двигай вперёд по свету.
В коридоре и на лестнице было темно. Однако из-под многих дверей был виден бледный свет. И внизу, и наверху слышались голоса. Дом был густо населён.
Мы поднялись на второй этаж и оказались в просторной комнате. Будяков зажёг от зажигалки коптилку. Он уселся на стул, сдвинул лежавшие на столе бумаги.
— Бери стул, вон там, у стенки, — приказал он мне.
Когда я сел, Будяков с оттенком торжества в голосе произнёс:
— Ну, вот что, Данилов, дело твоё яснее ясного. Давай не тянуть. Быстренько все запишем, как было, и кончен бал.
— Что значит «яснее ясного»? Вы же меня ещё не допрашивали. А ведь сами сказали, что хотите что-то выяснить.
— Вот сейчас я тебя и допрошу. Между прочим, все по закону. Вот и бланк протокола допроса у меня есть.
В комнату вошёл старшина Доценко. Он принёс мне котелок с горячей кашей и четвертинку хлеба.
— А ложки у вас не найдётся? — спросил я, не зная, как приступить к каше.
— Ложка у солдата завсегда должна быть своя, — отвечал старшина. — В сапоге.
— Так у меня же нет сапога. В полуботинок её не засунешь… — оправдывался я. — А вообще-то, у меня ложка есть. Только она в ранце, который вы у меня отобрали.
— Ишь ты, ложку ему ещё подавай! Прямо как в ресторане он здесь себя чувствует, — проворчал Будяков. — Может быть, тебе ещё салфетку подать?!
Я не отвечал, плотно набив рот хлебом.
Старшина вынул из сапога ложку и протянул мне.
— Напрасно ты, старшина, свою ложку даёшь неизвестно кому. А вдруг окажется, что это враг, шпион какой-нибудь? Получится, что ты из одной ложки с врагом кушал? А? — Будяков засмеялся своей шутке.
— А ничего, — спокойно отозвался Доценко. — Я соби враз другую ложку раздобуду. — С этими словами он пошёл к двери.
Я принялся, давясь и обжигаясь, уплетать кашу. Было боязно, как бы Будяков не отнял у меня котелок, если каша помешает мне внятно отвечать на его вопросы. К счастью, он умиротворённо готовился к записи протокола: проверил, есть ли чернила в белой «непроливайке», попробовал, как пишет перо… Я тем временем рассматривал его лицо. Было оно худое и длинное. Подбородок выдавался вперёд острым клином. Над узким, несколько скошенным назад лбом вились мелким барашком светлые волосы. Лицо как лицо. Обычное, ничем не примечательное.
— Ну что ж, пообедали, а теперь будем работать, — сказал Будяков, закончив свои приготовления. И он начал задавать мне вопросы.
Его интересовали самые неожиданные подробности. Он спросил о том, что именно мама сказала мне на прощание. Услыхав, что она преподаёт немецкий в институте, он стал интересоваться, не немка ли она из Германии, из Прибалтики или на худой конец из Поволжья. А если нет, то каким образом она может в совершенстве знать немецкий?
С моих слов он установил, что мы с Андреем сами, без чьего-либо приказа, отказались от попытки пройти в Стрельну.
Самое пристальное внимание Будякова привлёк мой разговор по немецкому телефону с капитаном Хольцманом.
— С этого бы и начал, — сказал он мрачно, досадуя теперь о времени, потраченном на другие разговоры. — Дело, выходит, серьёзное. Ты, как я и думал, не простой дезертир…
— Я вообще не дезертир.
— Я и говорю — не дезертир ты. Не сто девяносто третья, а пятьдесят восьмая, один «б», то есть изменник Родины.
— Никакой я вам не один «б», и не сто девяносто третья тоже!
— А кто же ты?
— Я доброволец. Защищаю Ленинград…
— Скажи пожалуйста. Он — защитник Ленинграда! Без него мы Ленинград не защитим! Без трусов и предателей только и можно остановить наши войска на рубеже обороны, а значит, остановить немцев. А пока такие защитнички имеются, мы так и будем драпать да в окружения попадать. Отвечай на вопрос: распоряжения немецкого офицера выполнял?
— Да какие же это распоряжения?
— Он велел наблюдать и доложить обстановку?
— Велел.
— Выполнил его приказ?
— Якобы выполнил. На самом же деле его дезинформировал.
— Как выполнил — это другой вопрос. Факт, что выполнил… Вот оно как обернулось… А ты говоришь — зря тебя задержали. Нет, парень, зря никого не задерживают. Ну, сам скажи, много ли таких случаев, чтобы наши военнослужащие вступали в связь по телефону с немецким командованием?.. Это же на весь советско-германский фронт, от Белого до Чёрного моря, единственный факт. Здорово я тебя расколол!
— Я сам все рассказал.
— Сам бы ты ничего не рассказал. Важно правильно вопросы ставить. Тут искусство требуется… Ладно. Давай-ка все это запишем.
Будяков обмакнул перо в белую чернильницу-«непроливайку».
— Пишите точно, как я говорил.
— Само собой. Как закон требует. Все дословно.
Он начал писать, изредка обращаясь ко мне за уточнениями.
В комнате горела коптилка, тихо поскрипывало перо, что-то бубнил себе под нос Будяков. Когда разрывы снарядов слышались близко, он отрывался от протокола и вслушивался.
— Такая война идёт, немцы к Ленинграду рвутся, — сказал он во время одного из таких перерывов, — а тут сиди и разбирайся со всякими.
— Зачем же вы тут сидите, — отозвался я. — Шли бы под Урицк или под Пулково. И я бы с вами пошёл. Больше было бы пользы для Ленинграда.
— Подлец ты, подлец… — Будяков покачал головой. — Я из-за тебя здесь сижу, и ты же меня этим попрекаешь! Не всем выпало счастье в прямом бою грудью встречать врага, Враг ведь хитёр и коварен. Из попавших в плен и из гражданских он вербует и засылает к нам шпионов и диверсантов, агитаторов и ракетчиков. Всех их надо выловить и обезвредить. А сколько среди миллионов честных воинов попадается трусов, которые драпают сами и разлагают своим бегством других! Сколько дезертиров, сколько членовредителей, а?
— Не так уж много.
— Верно. А почему не так много? Потому что на пути таких, как ты, встают такие, как я. Без этого трусов и предателей развелось бы больше. А это опасно для войск. Это смертельно опасно, особенно когда враг у ворот. Вот подумай над этим, подумай!
Будяков снова стал писать, а я никак не мог понять, что же все-таки получается. Все, что сказал Будяков, верно, абсолютно верно. Дезертиров надо вылавливать и наказывать. Трусов, предателей, диверсантов, шпионов надо ловить и обезвреживать. Кто же с этим не согласен?! Выходит, он, Будяков, глашатай истины, её представитель. Но почему его истина становится ложью, как только она касается меня лично? А может быть, я действительно преступник — дезертир, предатель Родины — и просто не понимаю этого?
Тут я вспомнил вопрос, заданный мне на экзамене по философии. Было это давно, в июне.
Я вытянул билет «Учение об истине» и чётко отбарабанил необходимые формулировки. Получил «отлично». Но только теперь, в эти странные и страшные минуты, слова, которые я тогда так бойко отчеканил, наполнились для меня жизненным смыслом. «Нет истины вообще, — говорил я тогда. — Истина всегда конкретна». Для подтверждения этой мысли я привёл записанный на лекции тезис знаменитого хирурга Пирогова: «Нет болезней, есть больные». Я разливался соловьём, развивая этот тезис с высоты слышанных от мамы разговоров о чьих-то недугах: «Предположим, два человека ослабли, перенеся воспаление лёгких.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33