Да еще зная судьбу генерала Зиновьева.
А совсем скоро и сам был обвинен в «троцкизме»… Казалось бы, слушали отчет обкома, и ведь было о чем говорить, — мы старались, немало делали, но, понятно, у нас было немало недостатков, — а вот упреки посыпались в «троцкизме». На бюро разговор начал Михайлов, приписавший мне стремление оторвать молодежь от партии. Все время подчеркивал: так поступали троцкисты. Я пытался было защищаться, однако слушать не стали. Члены бюро, разумеется, знали, что моя жена — дочь репрессированного генерала. Прямо никто этого не произносил, но я-то чувствовал, что этот факт витал в воздухе. Короче говоря, политический приговор был вынесен быстро: снять с должности первого секретаря обкома комсомола!
Парадокс заключался в том, что я по неопытности в то время вовсе не испытывал чувства опасности. Видимо, недопонимал всей серьезности создавшегося положения. А, может быть, просто сказался характер: поскольку совесть моя была чиста, я предпочел не прятаться, а, что называется, полез на рожон. И потому сгоряча написал письмо в ЦК КПСС, где изложил суть дела и просил в нем разобраться.
Буквально дня через два-три меня вызвали в оргинструкторский отдел ЦК партии. Товарищ, к которому попало мое письмо, сидел в небольшой комнате не один. Там еще был стол, за которым работала какая-то женщина. Разговор, помню, начался неторопливо, с того, что инструктор принялся расспрашивать меня о жизни, о молодежных рабочих бригадах…
В это время женщина поднялась и вышла, держа в руках какие-то бумаги. Мы остались одни. И вдруг разговор сразу же приобрел совсем другой характер. Инструктор, фамилию которого я, к величайшему сожалению, не запомнил, сказал мне:
— Товарищ Лигачев, очень вам советую никуда больше не обращаться, и, пожалуйста, поскорее уезжайте домой. Вы меня хорошо поняли? Очень советую: никуда больше не обращайтесь. А я доложу, что беседа с вами состоялась.
Видимо, у меня в тот момент был слишком недоуменный, даже ошарашенный вид, и инструктор, кивнув на соседний стол, продолжил:
— А вы знаете, кто эта женщина? Это товарищ Мишакова… Ну что, до свидания?
Только на улице я осознал все происшедшее. Мишакова была той самой «сверхбдительной» особой, которая «разоблачила» первого секретаря ЦК ВЛКСМ А.Косарева, о ней в то время много писали, ставя в пример. Если бы мое письмо попало для разбирательства в ее руки, очень вероятно, судьба моя сложилась бы иначе. Но мне отчаянно повезло. И тот случай показал: в ЦК, да и в других органах работали разные люди. Среди них было много людей порядочных, понимавших, что происходит в действительности, и в меру своих сил пытавшихся помочь тем, кому грозила беда. Мне ведь действительно помогли. Попросту говоря, меня спасли — а я вот в тревоге и волнениях тех дней даже не запомнил фамилию своего спасителя… Он нарочно тянул со мной разговор, дожидаясь того момента, когда мы останемся один на один. И, как символ, назвав фамилию Мишаковой, объяснил тем самым, чем я рискую, если буду продолжать поиски правды.
Вернувшись в Новосибирск, я внял доброму совету, который дали мне в ЦК КПСС. Не стал больше никуда жаловаться, обращаться за восстановлением справедливости. Но зато и на работу меня нигде не брали — семь месяцев был безработным. Трудно очень пришлось. Семья жила на зарплату Зинаиды Ивановны, которая преподавала английский язык в педагогическом институте. Я уж не говорю об угнетении моральном.
А спустя ровно сорок лет, в 1989 году, когда газета «Комсомольская правда» выпустила свой юбилейный номер, собрав в нем материалы разных лет, была вновь напечатана давняя заметка бывшего корреспондента «Комсомолки» Григория Ошеверова, который сообщал о пленуме Новосибирского обкома комсомола, снявшем с работы бывшего первого секретаря Е.Лигачева.
Заметка была помещена без комментариев и породила немало досужих разговоров, а также откликов в прессе, по радио. Кое-кто из молодых журналистов начал даже на нее ссылаться — в качестве доказательства, что Лигачев, мол, еще в комсомольские годы был снят с работы за какие-то там непонятные делишки. На первый взгляд, перепечатка в «Комсомольской правде» заметки 1949 года — мелочь, газетный курьез, не более. Поначалу я так ее и воспринял, не придал ей значения. Но затем я понял, что нельзя это рассматривать в отрыве от всего того, что происходит в антисоветских средствах массовой информации.
Это горько, тревожно. Это опасный призрак прошлого.
А что касается давних обвинений в «троцкизме»… Семь месяцев я попросту бедствовал и хорошо понял тогда, кто тебе истинный друг, а кто — так себе, случайный попутчик. Были люди, которые от меня отшатнулись. Но зато были и другие — те, кто поддержал, не разорвал дружеских отношений, а в трудные времена это ценишь особенно. Благодаря им я не озлобился на жизнь. Наоборот, твердо уверовал, что рано или поздно в ней обязательно побеждает добро, справедливость. Я верил и верю людям.
На авиационный завод имени Чкалова, где я работал после окончания института, меня, разумеется, не взяли: не прошел по анкетным данным — оборонное предприятие. Пришлось основательно помыкаться, пока, наконец, что особенно было неожиданно для меня, предложили пойти лектором в Новосибирский горком партии.
Но окончательно вздохнул, распрямил плечи и понял, что самые страшные годы позади, — нет, даже не после смерти Сталина, а только после XX съезда КПСС.
Сказанного, думаю, вполне достаточно для того, чтобы понять и в полной мере оценить мое отношение к культу личности, к репрессиям. Вот почему с горькой улыбкой читал я иные публикации, в которых меня упрекали чуть ли не в желании вернуть прошлые времена. Как уже не раз говорил, отношусь к истории серьезно — воспринимаю ее целиком, многомерно, во всей полноте. Хорошо вижу в ней темные, трагические пятна, но по достоинству оцениваю и то положительное, то прекрасное, чего добились наша страна, наши люди. Я категорический противник черно-белого видения истории по принципу «или-или». Да, история неоднозначна, но ее недопустимо эксплуатировать в сиюминутных политических целях. Не уважать своих предков — постыдное малодушие, писал Пушкин.
В Томской области находится печально знаменитый Нарым — гибельный край политической ссылки, еще более суровый и отдаленный, чем Колпашево. Собственно говоря, Колпашево когда-то было центром всего Нарымского края, а само село под названием Нарым, основанное четыреста лет назад — старше Томска! — расположено почти на 200 километров севернее Колпашева.
Ссыльнопоселенческий Нарым ведет свою историю с декабристов, отбывавших там наказание. Туда же, в эти каторжные края, отправляли петрашевцев, участников польских восстаний, народовольцев. Затем пришел черед большевиков, которых гноило в Нарыме самодержавие, — эти места не миновали Сталин, Куйбышев, Свердлов. В тридцатых годах нашего столетия в Нарым ссылали раскулаченных крестьян. В общем, у Нарыма горькая, но в то же время и славная история. Много слез и печалей видел этот край, однако знал и высокие взлеты духа, мужества.
«Бог создал рай, а черт Нарымский край» — эта сибирская пословица метко отражает суровость здешних мест, и я часто повторял ее, имея в виду именно бывший каторжный Нарым.
В свое время в Нарыме организовали небольшой музей Старина. Позднее, после XX съезда КПСС, здесь была устроена экспозиция, посвященная ссыльным большевикам. Но она, конечно же, не отражала всей богатой и трагической истории Нарымского края и самого Нарыма — большого таежного села с «классической» сибирской архитектурой из дерева. Как первый секретарь обкома партии я часто бывал в Нарыме, слушал рассказы старожилов — очевидцев лихих ссыльных лет, знакомился с его прошлым. И в 1977 году у нас возникла идея превратить Нарым в исторический музей-заповедник, чтобы сохранить для потомков память о всех ссыльных, перебывавших в этом суровом крае, — от декабристов до репрессированных при Сталине.
Но, разумеется, в те годы самостоятельно осуществить такую идею местным решением было невозможно — обязательно требовалось согласие центра. Причем на весьма высоком уровне.
С просьбой рассмотреть этот вопрос я и отправился к Суслову.
Кратко напомнил Михаилу Андреевичу об истории Нарыма, а затем сказал: — Речь идет о том, чтобы превратить Нарым в мемориальное село. Мы просили бы рассмотреть нашу просьбу в ЦК и дать соответствующие поручения.
После короткой паузы Суслов ответил:
— Егор Кузьмич, мы не можем вас поддержать.
— Почему, Михаил Андреевич?
— Потому, Егор Кузьмич, что ваше предложение означает, что мы увековечиваем память и тех ссыльных, которые были осуждены при Советской власти…
Я был бы неискренним, если бы не сказал, что не исключал возможности именно такого по своей сути ответа. Но пытался настаивать, положил на стол записку обкома партии. Я отлично понимал, что мы не имеем морального права обрывать многострадальную историю Нарыма на 1917 годе. И в Москву я приехал, как говорится, не с пустыми руками: привез основательную записку о создании мемориального села Нарым, подготовленную с помощью томских историков.
Фундаментальными исследованиями Нарымской ссылки занимались ученые Томского университета. Возглавлял эту большую работу заведующий кафедрой истории, лауреат Государственной премии СССР профессор Израиль Менделевич Разгон — образованнейший человек. Старшим преподавателем на кафедре работала Валентина Алексеевна Соловьева, которая тоже с энтузиазмом принялась за изучение Нарымской ссылки. Вместе с ними активно взялись за дело томские историки Э.Н.Хазиахметов, М.И.Чугунов. К этим ученым вскоре подключились историки Новосибирска. Короче говоря, творческий коллектив подобрался сильный, а потому и записка о создании в Нарыме мемориального села, музея-заповедника получилась весьма солидной, обоснованной.
— Михаил Андреевич, что же тут такого? Почему мы должны отказываться от создания исторического музея-заповедника? Вот ученые наши, сибирские, подготовили основательную записку на этот счет.
Однако ответ Суслова был гораздо более жестким, чем я мог предположить. Собственно говоря, ответа и не было. Михаил Андреевич сухо сказал:
— Переходите к следующему вопросу.
Какой вопрос был следующим, я, разумеется, не помню, потому что шел к Суслову именно в связи с созданием Нарымского мемориала. И получив столь решительный отпор, был очень раздосадован, оставшаяся часть беседы прошла кое-как, формально.
Вопрос о создании мемориального села повис в воздухе. Напомню, то был 1977 год. Мог ли я тогда предположить, что спустя два года Суслов сам вынужден будет вернуться к разговору о жертвах репрессий, когда небывало высокий паводок на Оби обрушил колпашевский обрыв и обнажил тайный могильник.
Впрочем, об этом — несколько позже.
Делали дело!
Хочу напомнить, что на заседаниях Секретариата ЦК КПСС мы рассматривали весь комплекс текущих вопросов, связанных с социально-экономическим развитием страны. Приглашали металлургов, шахтеров, машиностроителей — от министра до бригадира, много внимания уделяли подготовке к очередным сельскохозяйственным кампаниям. И, конечно, строго, очень строго контролировали ход социально-культурного строительства.
Контролировали ежемесячно!
Известно, что в 1990 — 1991 годы в стране снизились объемы строительства жилья, школ, поликлиник. Миллионы людей не получили обещанных, долгожданных квартир, других нужных для жизни объектов. Но если вспомнить недавние годы — с 1985-го по 1989-й — то картина была совсем иная. Шел небывалый прирост социально-бытового и культурного строительства, никогда в нашей стране раньше не возводили столько жилых домов, больниц, поликлиник, школьных зданий. Это засвидетельствовала статистика, это почувствовали люди.
В чем же дело? Почему после бурного роста в первые годы перестройки наступил явный спад соцкультбыта? И конца этому спаду, увы, не предвидится. Более того, можно предположить, что условия жизни советских людей будут ухудшаться.
В чем же все-таки дело?
Конечно, большое влияние на выполнение и перевыполнение планов по строительству жилья оказывал постоянный, ежемесячный контроль, это безусловно. Однако сам по себе контроль — не главное, он ведь является лишь одним из действенных рычагов государственной социальной политики.
Не вдаваясь сейчас в суть принципиальных экономических нововведений последних лет, выскажу свою точку зрения лишь по вопросу о так называемом соцкультбыте. Сколько бы ни говорили нам о том, что нужно поскорее сломать прежнюю систему и перейти к рынку, я настаиваю на том, что нельзя было поспешно отменять плановые рычаги в социальной сфере. Пока не созданы новые экономические условия, эта сфера должна была оставаться под централизованным контролем, чтобы не допустить резкого ухудшения жизненного положения трудящихся. Ибо резкое снижение уровня госзаказа и переход на договорные связи, как и следовало ожидать, прежде всего ударили именно по социально-бытовому строительству. В результате экономические новшества особенно больно аукнулись в жилищной и бытовой сферах.
А это такие важнейшие сферы, в которых эксперименты недопустимы. Пока новые экономические рычаги еще слабы, их необходимо было компенсировать в этих сферах методом контроля. И лишь по мере того как общая хозяйственная ситуация начнет улучшаться, можно и в строительстве жилья постепенно переходить к планово-рыночным отношениям.
В принципиальном плане эта проблема относится к разделению полномочий между центром и республиканскими органами. Когда начались бурные дебаты на сей счет, довольно быстро обнаружилось, что центр настаивает на необходимости сосредоточить в своих руках контроль над такими важнейшими отраслями хозяйства, как добыча нефти, газа и угля, железнодорожный транспорт, связь и так далее. Однако из перечня важнейших государственных забот неоправданно выпали вопросы соцкультбыта, которые, на мой взгляд, на переходном этапе нужно было, повторяю, оставить в ведении центра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63