Кончина брата Шарлотты Чарлза в Индии, казалось бы, могла укрепить финансовое положение Скотта — он сообщал друзьям, что Чарлз оставил свыше 30 000 фунтов капитала, проценты с которого должны были поступать вдове, но после ее смерти весь капитал отходил детям Скотта, причем все получали равную долю. Скотт, однако, грубо ошибся в своих подсчетах, денег на поверку оказалось куда меньше, а главное, вдовица пережила и Скотта, и всех его детей. Но одно то, что Скотт отправил нескольким друзьям бодрые письма, распинаясь в них о проблематичных 30 000 фунтах, красноречиво свидетельствует о направлении его мыслей, все более и более омрачавшихся денежными заботами.
И все же он был счастлив. Подводя итоги прожитому, он в 1821 году писал одному старому другу: «У меня любящая семья и подающие надежды дети, много друзей, мало недоброжелателей и, думаю, совсем нет врагов — а удачи и славы больше, чем когда бы то ни было приносил человеку один лишь литературный труд. Я живу среди близких, от меня зависит благополучие многих, и я забочусь о них по мере сил и возможностей. Смею надеяться, что нрав мой, каковой, как вам ведомо, от природы легкий и добрый, не испортили лесть и успех, а посему мне совсем незнакомо томление духа, которое уподоблю рабу, посаженному в колесницу к поэту, дабы не дать ему вкусить от своего триумфа». Скотт обладал способностью быть счастливым. Он любил быть лэрдом Абботсфорда; любил как радости семейного очага (он был поистине прекрасным отцом), так и светские волнения по поводу приема гостей; любил — и любил по-настоящему — своих псов; любил объявляться в Эдинбурге эдакой «носительной» (внушительной) персоной; и, вопреки столь частому балансированию на грани финансовой катастрофы, он любил оговаривать с издателями условия соглашений и любил золотые ливни, что они приносили. Он, похоже, без всяких колебаний принимал векселя на крупные суммы за работу, к которой еще и не притрагивался. «Я и время любых двоих одолеем».
Конечно, он слепо верил в финансовую неуязвимость Констебла. Он считал, что завещание шурина обеспечило будущее детей. К тому же молодой Вальтер занимал в армии прекрасное положение. Что было нужно отпрыску, так это хорошенькая, понимающая, любящая и весьма состоятельная жена. И такую отец ему подыскал. Размышляя о будущем Вальтера в марте 1824 года, он припомнил — или сделал вид, что припомнил, — ухаживания сына за некоей мисс Джейн Джобсон, имевшие место несколько лет тому назад. Он написал Вальтеру, намекнув «несколько загадочным образом», что Джейн Джобсон, «хорошенькая наследница Лохора», может оказаться тому подходящей парой. Но только в том случае, если Вальтер, возобновив с нею знакомство, проникся бы к ней глубокой симпатией и это чувство стало взаимным. Во втором письме на ту же тему Скотт заметил: «Вид дивных лесов и долины Лохора, возможно, и повлиял на мое суждение, но я имел с Нею (Джейн. — Д. Д.)обстоятельные беседы и, когда она преодолела застенчивость, нашел, что девушка она приятная и совершенно искренняя». Таким образом Вальтер и Джейн снова сошлись, прониклись друг к другу симпатией и, несмотря на первоначальное сопротивление матушки Джейн, обвенчались в начале 1825 года. (Скотт отказал молодым все абботсфордское поместье в полное и безраздельное владение после своей смерти, оговорив за собой только право занять под залог Абботсфорда 10 000 фунтов, если понадобится, — позднее оно и понадобилось.) Скотт был на вершине счастья. И не только потому, что его стараниями молодой Вальтер был окончательно устроен, имея в женах наследницу, о которой Скотт писал одному из друзей: «У нее золотое приданое, ибо ее состояние в землях и недвижимости составляет 50 000 фунтов, да еще и виды на будущее». Он сразу же от всего сердца привязался к Джейн и написал ей несколько из самых очаровательных и счастливых писем, что когда-либо получали его адресаты. Его письма весной 1825 года и вправду показывают, что Скотта переполняло довольство. Нельзя остаться равнодушным, читая его нежные, веселые, шутливые письма к «милой Джейн» в Ирландию, где тогда служил ее муж. Ничего подобного во всем остальном своде переписки Скотта не найти.
НОВЫЕ РОМАНЫ
А романы следовали один за другим. После вымученного «Певерила Пика» (1822) и перерыва, вызванного в том же году посещением Шотландии Георгом IV, Скотт закончил и опубликовал одну из самых знаменитых своих книг — «Квентина Дорварда» (1823). В ней он впервые отважился выйти за границы Британских островов и перенес действие во Францию XV века; свойственную месту и времени атмосферу вырождения рыцарства — этот исторический период как нельзя лучше отвечал складу его творческого воображения — Скотт сумел передать с незаурядной достоверностью, несмотря на то что имел довольно смутное представление о фактической стороне эпохи и на месте действия никогда не бывал. Образ Людовика XI относится к величайшим достижениям Скотта. Во Франции книгу встретили с бурным восторгом, что немало способствовало распространению славы Скотта по всей Европе. В следующем году вышли из печати «Сент-Ронанские воды», примечательная смесь современного нравоописательного романа и готической мелодрамы; судя по всему, Скотт усомнился здесь в собственном творческом воображении и тем самым испортил один из своих наиболее оригинальных замыслов. Этот роман никогда не имел успеха у читателей, хотя он и не лишен своеобразного интереса. Незадолго до того Скотта избрали президентом Эдинбургской нефтегазовой компании, которая в конце концов прогорела, так что в декабре 1827 года ему пришлось уплатить всю сумму поручительства. А в 1824 году он принял деятельное участие в открытии нового среднего учебного заведения — Эдинбургской классической школы.
Весной 1824 года Скотт сообщал Джеймсу Баллантайну: «Сент-Ронан мне никогда не нравился — этот, по-моему, будет получше». «Этот» — опубликованный в том же году роман «Редгонтлет», где он с блеском возвратился к своей первоначальной теме — судьбе якобитства в современном мире. Двух молодых героев книги — Дарси Лэтимера и Алана Фэрфорда — Скотт наградил собственными чертами; старый мистер Фэрфорд — его отец, а Зеленая Мантилья — его незабвенная первая любовь. Но эти частности представляют интерес лишь как показатель того, насколько много от себя самого Скотт вложил в этот удивительный роман, где художественное исследование истории и судьбы современной ему Шотландии сразу и волнует, и просвещает. Грандиозный эпизод крушения последней запоздалой попытки якобитских выступлений, чье завершение «не взрыв, но всхлип» , — одна из лучших страниц прозы Скотта и важный «ключ» к идейному содержанию всех его «шотландских» романов.
1825 год отмечен выходом двух романов Скотта, открывших цикл «Повести о крестоносцах», — «Обрученных», и «Талисмана» . О первом и сам Скотт, и Джеймс Баллантайн, и, говоря по правде, все остальные были невысокого мнения, но второй, в котором автор сумел показать жизнь рыцаря как исполненную волнующих приключений и в то же время как воплощение чванства и жестокой бравады, всегда оставался в числе наиболее любимых романов Уэверлеевского цикла. В том же 1825 году Скотт приступил к работе над фундаментальным жизнеописанием Наполеона, к которому он решительно изменил свое юношеское отношение, полное высокомерного неприятия. Это жизнеописание стоило ему больше разысканий и трудов, чем любое другое его сочинение, но вырученной от издания прибыли предстояло основательно помочь ему после краха. (Биография вышла в 1827 году в девяти томах.) А в июле 1825 года он вместе с Локхартом и незамужней дочерью Анной совершил поездку в Ирландию — навестить молодого Вальтера и обожаемую невестку, а также посетить вызывавшую у него неизменное восхищение Марию Эджуорт, чьи романы, как он всегда утверждал, в свое время подвигли его попытаться сотворить для Шотландии то же самое, что она сотворила для Ирландии. В Дублине ему устроили чествование, но к таким торжествам он уже успел притерпеться.
КРАХ
В ноябре Локхарт, Софья и их маленький сын отбыли в Лондон, Скотт остался один и почувствовал, что он уже немолод. Конец 1825 года не сулил ничего хорошего и в других отношениях. Лондон охватила повальная биржевая лихорадка. «Тех, кто скопил огромные состояния, — писал Локхарт, — уже не устраивал обычный процент, который им гарантировало честное правительство, по-настоящему радевшее о защите собственности, и они пустились в самые дикие и гибельные прожекты, дабы громоздить призрачные Пелионы на реальную Оссу своих набитых кошельков; и вот бессовестные фантазеры, коим нечего терять, а потому остается лишь наживать, обнаружили, что могут легко занять у своих ближних с тугой мошной средства на авантюры собственного измышления, сумасбродней которых не видывали со времен лопнувших мыльных пузырей «Южных морей» и Миссисипской аферы ». Робинсон из фирмы «Херст, Робинсон и К°», которая заменила Лонгмана в качестве лондонских партнеров Констебла и от которой по этой причине зависели финансы и Констебла, и Скотта, и Джеймса Баллантайна (Джон умер в 1821 году), прогорел на спекуляциях, и пошли слухи о том, что фирма не в состоянии платить по обязательствам. Констебл, как обычно, по уши в долгах по срочным обязательствам и встревоженный судьбой многочисленных подписанных им векселей — стандартных и дружеских (когда А выдает вексель Б за услуги, которые Б должен оказать В, после чего В заплатит Б, так что А вернет свои деньги, и нередко при этом Б выдает А встречный вексель на ту же сумму), заволновался и поспешил в Лондон узнать, нельзя ли что исправить. Скотт, находясь в Эдинбурге на судебной сессии, усердно и нетипично медленно работал над «Наполеоном», взволнованно ловил слухи и уповал на лучшее. А дело обстояло просто: вся разветвленная система вексельного кредита, на которой зиждилось существование Констебла, Скотта и Баллантайна, была готова рухнуть.
В таком тревожном состоянии Скотт 20 ноября 1825 года начал свой «Дневник». Он записывает впечатления от Ирландии, жалуется на наплыв посторонних в Абботсфорд и поверяет бумаге свою «решимость навести экономию». 14 декабря он отмечает беспокойство «по поводу лондонского валютного рынка». Он решает занять 10 000 фунтов под залог Абботсфорда, что допускалось брачным договором сына Вальтера. Он подсчитывает долги и возможности. Через четыре дня, судя по всему, происходит наихудшее: «Кейделл получил письма из Лондона с известием о почти верном крахе „Херста и Робинсона“, так что очередь теперь за „Констеблом и К°“, и мне придется составить компанию бедняге Джеймсу. Думаю, что лишусь всего. Но если мне оставят 500 фунтов, я еще смогу превратить их в ежегодные 1000 или 1200… Не успев заработать, я опрометчиво тратил деньги на покупку земель, но и выручал в год от 5000 до 10 000 фунтов, а земля была мне в соблазн». Он размышляет, каково ему будет жить там, где он в свое время наслаждался богатством и пользовался почетом, но его немного утешает мысль, что дети его обеспечены. Придется расстаться с собаками. «Я чувствую, как псы лезут лапами ко мне на колени, как они скулят и повсюду меня ищут, — какой вздор, но именно так бы они себя и вели, знай они о случившемся, — а бедняга Уилл Лейдло! „ Но вечером пришел Кейделл и сообщил, что „Херст и Робинсон“ устояли и все еще может кончиться благополучно. В канун рождества Скотт отправился в Абботсфорд с новообретенной уверенностью. Но 26 декабря ему стало плохо — приступ жесточайших болей в правой почке, — и он был вынужден прибегнуть к каломели. 16 января, по возвращении в Эдинбург, он записал: „„Херст и Робинсон“ вернули Констеблу вексель на 1000 фунтов неоплаченным, а это, боюсь, означает крах обоих издательств. Скоро узнаем“. 17 декабря, после того как фирма „Арчибальд Констебл и К°“ прекратила платежи, ибо отчаянные усилия Констебла заручиться кредитом в Лондоне завершились ничем, „Джеймс Баллантайн и К°“ последовала ее примеру. Скотт был разорен. 22 января он записал в «Дневнике“:
«Дурные, чудовищно дурные известия, что я получил, не лишили меня чести и не сломили. Я напоследок прошелся по землям, что засадил деревьями, — в последний раз посидел под сводами, мной возведенными. Но смерть все равно бы их у меня отняла, даже если б несчастье и пощадило. Бедные мои подопечные, кого я столь верно любил! Не хватало еще, чтобы в этой полосе неудач мне выпала последняя черная карта, иными словами, чтобы я сломал свой волшебный жезл, свалившись со слона удачи, и фортуна отвратила от меня лик свой. Тогда „Вудсток“ (его последний по времени роман. — Д. Д.) и „Бонни“ могут оба отправляться под нож, а мне впору пристраститься к сигарам и грогу, удариться в религию или найти для мозгов какое-нибудь другое занятие. Не знаю уж, разрешат ли мне уйти из Высшего суда в виду полного разорения. Сдается мне, я был бы не прочь отправиться за границу
«И в землю лечь вдали от Твида».
Но глаза у меня, чувствую, на мокром месте, а это никуда не годится. Я не уступлю без борьбы…»
Кокберн оставил незабываемое описание того, как принял Эдинбург разорение Скотта:
«Начало года 1826-го будет навсегда печально памятно тем, кто помнит всех в Эдинбурге тогда поразившее — как гром среди ясного неба — неожиданное банкротство Скотта вследствие разорения книгопродавца Констебла и печатника Баллантайна. Расступись земля и поглоти половину города — и то всеобщий столбняк, скорбь и смятение были бы меньше. Баллантайн и Констебл были предприниматели, и их крах, когда б дело этим и ограничилось, мог бы вызвать сожаление как всего лишь несчастный случай на поприще коммерции. Но сэр Вальтер! Нам и в голову не могло прийти, что он до такой степени утратит здравый смысл и пустится в торговлю. Мы чувствовали себя посрамленными, узрев его, нашу всеобщую гордость, лишенным достоинства и своего высокого положения, а все плоды его дарований и трудов сгинувшими втуне. Тогда у него даже политических врагов не осталось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17