На следующий день я был уже уверен, что мадам Роза пошла на побитие мирового рекорда и нам не избежать больницы, где с ней будут делать все, что смогут. Я ушел из дому и отправился бродить по улицам, размышляя о Боге и прочих подобных штуковинах, потому что мне хотелось уйти еще дальше. Для начала я двинул по улице Понтье, в тот зал, где умеют заставить мир раскручиваться назад. И еще мне хотелось снова увидеть ту светловолосую милашку, от которой пахнет свежестью, – я вам про нее, кажется, рассказывал, ее зовут Надин или как-то там еще. Может, это и не очень красиво по отношению к мадам Розе, но что же вы хотите. Мне было так пусто, что я даже не чувствовал четырех лишних лет, которые выиграл, – мне было будто все те же десять, я еще как следует не привык.
Так вот, вы не поверите, но она ждала меня в том зале, хотя я не из тех, кого ждут. Она была там, и я почти почувствовал вкус ванильного мороженого, которое она для меня тогда заказывала.
Она не видела, как я вошел, она как раз говорила в микрофон слова любви, а это всегда захватывает. На экране женщина шевелила губами, но говорила за нее другая, моя. Это она давала той голос. Техника такая.
Я притулился в углу и стал ждать. Пусто было так, что я заревел бы, не будь мне на четыре года больше. Но даже и с ними я с трудом сдерживался. Зажегся свет, и малышка меня заметила. В зале было не так уж светло, но она все равно сразу меня узнала, и тут меня вдруг прорвало, я не смог сдержаться.
– Мухаммед!
Она бросилась ко мне, словно я кем-то для нее был, и обняла за плечи. Остальные вытаращили глаза – имя-то арабское.
– Мухаммед! Что случилось? Почему ты плачешь? Мухаммед!
Мне не очень нравилось, что она называет меня Мухаммедом, потому что так куда длиннее, чем Момо, ну да чего уж там.
– Мухаммед! Ответь мне! Что случилось?
Сами посудите, легко ли такое рассказать. Не с чего было даже начать. Я заглотнул побольше воздуху.
– Случилось… ничего не случилось.
– Послушай, на сегодня я закончила, едем ко мне, там все и расскажешь.
Она побежала за плащом, и мы поехали на ее машине. Время от времени она оборачивалась, чтобы мне улыбнуться. Пахло от нее до того хорошо, что даже не верилось. Она видела, что я не в лучшей олимпийской форме, на меня даже икота напала, но ничего не говорила – к чему говорить? – только иногда благодаря красному светофору касалась ладонью моей щеки, отчего в таких случаях всегда как-то легче. Мы приехали по ее адресу на улицу Сент-Оноре, и она зарулила во двор.
Мы поднялись к ней, и там оказался какой-то тип, незнакомый. Высокий, с длинными волосами и в очках. Он пожал мне руку и ничего не сказал, словно это самое обычное дело. Он был совсем молодой, от силы раза в два или три старше меня. Я огляделся, готовый увидеть тех двоих светлоголовых пацанов, которые у них уже имелись, и услышать, что тут во мне не нуждаются, но там был только песик и тоже не злой.
Они поговорили промеж себя на непонятном для меня языке, английском, а потом угостили меня чаем с бутербродами, отменно вкусными, и тут уж я отвел душеньку. Они подождали, пока я не налопаюсь, словно у них других дел не было, а потом этот тип заговорил со мной, дескать, не лучше ли мне, и я попытался тоже что-то сказать, но внутри накопилось столько всего, что я не мог даже толком продохнуть и мучился икотой и астмой, как мадам Роза, потому что астма – это заразительно.
Битых полчаса я оставался нем, как карп по-еврейски, только икал, и тот тип сказал, что я в шоковом состоянии, и слышать это было приятно, я их, выходит, заинтересовал. После я встал и сказал им, что должен возвращаться, поскольку есть один человек в полнейшем запустении, который во мне сильно нуждается, но малышка по имени Надин сходила на кухню и вернулась оттуда с ванильным мороженым, а это самая вкусная вещь, какую мне доводилось есть в моей паскудной жизни, это я точно вам говорю.
После этого мы поболтали немного, потому что мне стало хорошо. Когда я объяснил им, что упомянутый человек – это старая заброшенная еврейка, которая решила побить все мировые рекорды, и передал то, что доктор Кац рассказывал мне про овощи, они обменялись несколькими словами, которые я слышал и раньше, – маразм и церебральный склероз, – и я был доволен, потому что говорили о мадам Розе, а это мне всегда приятно. Я объяснил им, что мадам Роза – это бывшая шлюха, которая вернулась после депортации из еврейского общежития в Германии и открыла подпольный пансион для детей шлюх, которых можно шантажировать лишением родительских прав за нарушение законов проституции и которым приходится хорошенько прятать своих детей, потому что всегда найдутся подонки соседи, готовые донести на тебя в Общественное призрение. Понятия не имею, почему мне вдруг сделалось лучше, когда я стал им рассказывать. Я удобно сидел в кресле, и тот парень даже предложил мне сигарету и огоньку от своей зажигалки и слушал меня так, будто я и впрямь кое-что значу. Это я не для красного словца, я и вправду видел, что произвожу на них впечатление. Меня понесло, и остановиться я уже не мог, так мне захотелось выложить все, но это, понятное дело, было невозможно, потому что я не мосье Виктор Гюго, я еще для этого недостаточно оснащен. Из меня перло про все понемногу, потому что я все время тянул за первую попавшуюся нитку, рассказывая то про мадам Розу в запустении, то про отца, который убил мать, потому что был психический, но надо вам сказать, что я так до сих пор и не сумел разобраться, где все это начинается, а где кончается, потому что, по-моему, жизнь знай себе продолжается и продолжается. Мою мать звали Айша, она боролась за жизнь на панели и делала до двадцати выходов на день, пока не доигралась до того, что ее убили в припадке безумия, но не следует думать, что я непременно с наследственностью, ведь мосье Кадир Юсеф не мог поклясться, что он мой отец. Дружка мадам Надин звали Рамон, и он сказал мне, что он немного врач и не очень-то верит в наследование и что мне не стоит на это рассчитывать. Он снова дал мне огоньку от своей зажигалки – моя сигарета потухла – и сказал, что быть сыном шлюхи – это чем-то даже лучше, потому что можешь выбирать себе какого хочешь отца, ты ничем не связан. Он сказал мне, что бывало много таких вот случайных рождений, которые впоследствии оборачивались к лучшему и, получались стоящие парни. Я согласился с ним, ведь раз ты уже есть, делать нечего, это не то что в зале мадам Надин, где все можно пустить обратным ходом и даже вернуться в утробу матери, но самое паршивое – это что запрещено избавлять от жизни старых людей вроде мадам Розы, которые уже по горло этой жизнью сыты. Мне и вправду делалось все лучше и лучше, когда я им рассказывал, потому что стоило мне что-нибудь выложить, как начинало казаться, что плохого случилось меньше. Этот парень, который звался Рамоном и на вид был ничего себе, во время моего рассказа все возился со своей трубкой, но я отлично видел, что интересую-то его я. Мне только не хотелось, чтобы малышка Надин оставляла нас с ним один на один, потому что тогда все было уже не так в смысле симпатии. Ее улыбка целиком предназначалась мне. Когда я рассказал им, каким образом мне враз стало четырнадцать лет, тогда как еще накануне было десять, то заработал еще очко, так они заинтересовались. Я уже не мог остановиться, до того их интересовал. И постарался их заинтересовать еще больше, чтоб они почувствовали, что, слушая меня, занимаются важным делом.
– Однажды меня пришел забрать отец, он когда-то отдал меня на пансион к мадам Розе, еще до того, как убил мою мать и был признан психическим. У него были и другие шлюхи, которые на него работали, но убил он мою мать, потому что предпочитал ее остальным. Он пришел и стал требовать меня, когда его выпустили из психушки, но мадам Роза знать ничего не захотела, потому что для меня вовсе не блеск иметь психического папашу, это может стать наследственным. И сказала ему, что его сын – это Мойше, еврей. Правда, и у арабов был Мойше, но тот не еврей, его еще называют Моисеем, он у них пророк. Вот только, понимаете, сам-то мосье Юсеф Кадир был арабом и мусульманином, и когда ему вернули сына-еврея, он сделал из этого трагедию и помер…
Доктор Рамон тоже слушал внимательно, но особенное удовольствие доставляла мне мадам Надин.
– …Мадам Роза – самая уродливая и самая одинокая женщина на свете, и хорошо еще, что ей подвернулся я, потому что никому другому она бы не понадобилась. Я не понимаю, почему у одних есть все: уродство, старость, нищета и болезни, а у других ну совсем ничего нет. Это несправедливо. У меня есть друг, так он начальник всей полиции, и у него самые сильные на свете силы безопасности, он во всем самый сильный, это самый великий фараон, какого вы только можете себе вообразить. Он до того силен, что может сделать все что угодно, как король. Когда мы вдвоем шагаем по улице, он обнимает меня за плечи, чтобы все видели, что он заместо отца. А еще в детстве у меня была львица, которая по ночам иногда приходила и вылизывала мне лицо. Мне было только десять, и я воображал невесть что, а в школе сказали, что я с приветом, потому что не знали, что мне на четыре года больше: у меня еще не было настоящего дня рождения, тогда мосье Юсеф Кадир еще не приходил, чтобы объявить себя моим отцом, и не показывал расписку в подкрепление. Это мосье Хамиль, известный торговец коврами, научил меня всему, что я знаю, а теперь он ослеп. У мосье Хамиля всегда при себе Книга мосье Виктора Гюго, и когда я вырасту большой, я тоже напишу отверженных, потому что такое пишут всегда, когда есть что сказать. Мадам Роза боится, что у меня случится припадок и я перережу ей горло или причиню какой другой вред, потому что подозревает меня в наследственности. Но найдите-ка хоть одного шлюхиного сына, который мог бы точно сказать, кто его отец, а я никогда не буду убивать людей, не для того они предусмотрены. Когда я вырасту большой, в моем распоряжении будут все силы безопасности, и мне никогда не будет страшно. Жаль, что нельзя пустить жизнь наоборот, как в вашем зале дубляжа, чтоб она отступила назад и мадам Роза стала молодой и красивой, как на фотокарточке. Иногда я подумываю, а не уехать ли отсюда вместе с цирком, где у меня друзья-клоуны, но не могу этого сделать и послать все к чертям собачьим, пока старуха жива, потому что я обязан о ней заботиться…
Я заводился все больше и больше и уже не мог остановиться, боясь, что тогда они перестанут меня слушать. У этого доктора Рамона – так его звали – глаза под очками были из тех, что все время на тебя смотрят, и в какой-то момент он даже встал и включил магнитофон, чтобы лучше меня слушать, и я почувствовал себя таким значительным, что даже не верилось. У него на голове была целая копна волос. Впервые я оказался достойным интереса и меня даже записывали на магнитофон. Лично я до сих пор не знаю, что нужно сделать, чтобы стать достойным интереса: убить кого-нибудь, захватить заложников или еще чего, откуда мне знать. Эхма, клянусь вам, на свете так не хватает внимания, что и тут приходится выбирать, как на каникулах, когда нельзя поехать сразу и в горы, и к морю. Приходится решать, на что же все-таки обратить внимание, а поскольку выбор тут громадный, клюют всегда на самое яркое и дорогостоящее – к примеру, на нацистов, которые обошлись в миллионы людей, или на Вьетнам. Поэтому старая еврейка на седьмом этаже без лифта, которая и так уже слишком настрадалась в прошлом, чтобы ею еще интересовались, – это вовсе не то, что может пойти на первые полосы. Нужны миллионы и миллионы, чтобы у людей пробудился интерес, и трудно их в этом упрекнуть, потому что никому неохота разбрасываться по мелочам.
Я развалился в кресле и толкал речь, прямо как король, и самое смешное, что они слушали меня так, словно никогда ничего подобного не слыхивали. Но говорил я в основном для доктора Рамона, потому что малышка – та, по-моему, слушала через силу, а иногда даже казалось, будто ей хочется заткнуть себе уши. Это меня немного смешило, ведь жить-то все одно надо, никуда не денешься.
Доктор Рамон спросил меня, что я имею в виду, когда говорю о человеке в запустении, и я ответил, что это когда у него нет ничего и никого. Потом ему захотелось узнать, как мы выкручивались с тех пор, как шлюхи перестали отдавать нам на пансион малышей, но на этот счет я его сразу успокоил и сказал, что честь – это самое святое, что только есть у мужчины, мадам Роза объяснила мне это еще тогда, когда я толком не знал что почем. Этим способом я за жизнь не борюсь, он может быть спокоен. Просто у нас есть приятельница, мадам Лола, которая работает перевертышем в Булонском лесу, так она здорово нам помогает. Будь все такие, как она, мир стал бы совсем-совсем другим и несчастий куда как поубавилось бы. Она была чемпионом по боксу в Сенегале, перед тем как стать перевертышем, и зарабатывает достаточно денег, чтобы растить собственных детей, если бы против нее не ополчилась природа.
По тому, как они меня слушали, я понял, что к жизни они непривычны, и рассказал им, как работал сутилером на улице Бланш, чтобы разжиться мелочишкой. Я до сих пор заставляю себя говорить «сутенер», а не «сутилер», как в сопливом детстве, – уж больно привык. Иногда доктор Рамон говорил своей подружке что-то политическое, но я не особо понимал, потому что политика – это не для молодых.
Чего я им только не понарассказал, а мне все хотелось продолжать, столько еще оставалось такого, что нужно было выплеснуть наружу. Но я умаялся и даже начал видеть перед собой подмигивавшего мне голубого клоуна, как бывало часто, когда хотелось спать, и я боялся, как бы они его тоже не увидели и не подумали, что я с придурью или что-нибудь в этом роде. У меня уже не получалось рассказывать как прежде, и они заметили, что я умаялся, и сказали, что я могу заночевать у них. Но я им объяснил, что сейчас мне нужно идти заботиться о мадам Розе, которая скоро должна умереть, а тогда видно будет. Они дали мне еще бумажку с их фамилией и адресом, и малышка Надин сказала, что подбросит меня на машине и доктор поедет с нами взглянуть на мадам Розу – вдруг он сможет для нее что-нибудь сделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22