— удивился дядя, проявив неожиданную для пацифиста нежность к лексикону, расцветшему во времена Марны и Вердена.— Твои паршивые воздушные змеи и листовки — это одно и то же! — проорал господин мэр, осенённый пониманием, идущим больше от чувства, чем от ума. — Мои дети на днях видели твоего «Клемансо»! А это что ещё?Он направил обличающий перст на «Золя».— Это подходящее время, чтобы запускать «Золя»? Тогда уж почему бы не «Дрейфуса»? Старина, из-за некоторых глупостей можно оказаться у стенки перед взводом солдат!— Мы не имеем никакого отношения к тем диверсиям, о которых говорят, а мои воздушные змеи и того меньше. Глоточек сидра? Вам это мерещится.— Мне? — заревел Плантье. — Мне мерещится? Дядя налил ему сидра.— Никто не застрахован от игры воображения, господин мэр. Ещё немного, и вам покажется, что в небе летает «де Голль»… Никто не застрахован от безумия, даже вы.— Что это значит — даже я? Ты думаешь, мне не хотелось бы, чтобы немцы убрались отсюда?— Но я всё же надеюсь, что вы не из тех, кто каждый вечер слушает лондонское радио! Плантье мрачно смотрел на него:— Слушай, тебе необязательно знать, что я слушаю и чего не слушаю! Он встал. Он был толстый. От жира ещё больше потел.— Пойми, что всех устроит, если можно будет доказать, что листовки печатают ненормальные. Если они возьмутся за нормальных людей, ни у кого не будет ни минуты покоя. Мне бы следовало тебя выдать, ради общих интересов. Не знаю, что меня удержало.— Может быть, то, что вы приходили сюда играть с моими воздушными змеями, когда были маленьким. Помните?Плантье вздохнул:— Должно быть, так.Он подозрительно осмотрелся. Воздушные змеи из «исторической серии» королей Франции были подвешены к балкам, а когда они висят вот так, головой книзу, вид у них печальный. Плантье показал на одного пальцем:— Это кто?— Добрый «король Дагобер». Он не запрещённый.— Да уж. Сегодня никто не знает, что запрещено и что нет. Он сделал шаг к двери:— Хорошо делай уборку, Флери. Они придут, и если найдут хоть одну листовку… «Они» не нашли листовок. Им не пришло в голову поискать их внутри «королей Франции».Печатный станок тоже не нашли. Он был в яме под кучей навоза. Они немного потыкали вилами в навоз, который отозвался, как следует, и прекратили поиски.Немецкие солдаты часто заходили, чтобы заказать нам «ньямов» — они посылали их в подарок детям. Во внутренностях некоторых воздушных змеев таились не только призывы к сопротивлению, вышедшие из-под пламенного пера господина Пендера, но и сведения о главных группировках немецких войск и расположении береговых батарей. Приходилось быть очень внимательными, чтобы не спутать «товар на продажу» с непродажными змеями.Наши соседи Кайе всё знали о нашей деятельности, и Жанно Кайе часто служил нам гонцом. Что касается Маньяров, я порой спрашивал себя, замечают ли они, что Франция оккупирована. К немцам у них было то же отношение, что и ко всему миру: они их игнорировали. Никто никогда не видел, чтобы они проявляли хоть малейший интерес к тому, что происходит вокруг них.— Но они по-прежнему делают лучшее масло в округе, — одобрительно говорил Марселен Дюпра.Хозяин «Прелестного уголка» рекомендовал нас своей новой клиентуре, и даже сам знаменитый немецкий пилот Мильх нанёс нам визит.Нашим самым постоянным гостем в Ла-Мотт был мэр Клери. Он садился на скамью в мастерской и сидел, мрачный и недоверчивый, глядя, как дядя приделывает тело и крылья к наивным картинкам, которые ему присылают дети; потом уходил. Он казался обеспокоенным, но хранил свои опасения про себя. Но однажды он отвёл дядю в сторону:— Амбруаз, в конце концов ты сделаешь глупость. Я чувствую. Что ты скрываешь?— То есть?— Ладно, ладно, не прикидывайся. Я уверен, ты его где-то прячешь, а потом запустишь, и тебя посадят, это я тебе говорю.— Я не знаю, о чём вы говорите.— Ты сделал змея в виде де Голля, я знаю, так я и думал. Знаешь, что тебя ждёт в тот день, когда ты его запустишь?Дядя сначала ничего не сказал, но я видел, что он тронут. Когда что-то его трогало, его взгляд смягчался. Он сел рядом с мэром.— Ну, ну, не думай об этом всё время, Альбер, иначе ты и не заметишь, как закричишь с балкона мэрии: «Да здравствует де Голль!» И не делай такого лица… — Он засмеялся в густые усы. — Я тебя не выдам!— Выдать меня — за что? — завопил Плантье.— Я не скажу немцам, что ты прячешь у себя «де Голля».Господин Плантье молчал, глядя себе под ноги. Потом он ушёл и не вернулся. Он сдерживал себя ещё несколько месяцев, а потом, в апреле 1942-го, ему удалось добраться до Англии в рыбацкой лодке.Страна начала меняться. Присутствие невидимого становилось всё ощутимее. Люди, которых считали «рассудительными» и «нормальными», рисковали жизнью, спасая сбитых английских лётчиков и разведчиков «Свободной Франции»: они прыгали с парашютом. «Разумные» люди, буржуа, рабочие и крестьяне, которых вряд ли можно было обвинить в мечтах о несбыточном, печатали и распространяли газеты, где постоянно повторялось слово «бессмертие», — и те, кого оно ожидало, погибали первыми. Глава XXIX Как только война кончится, мы начнём строить наш дом, не знаю только, где и как раздобыть денег. Об этом я не хочу думать. Надо остерегаться переизбытка ясности и здравого смысла: это превращает жизнь в ощипанную птицу, лишая её самых прекрасных перьев. Так что я сам проделал всю работу, и материалы обошлись мне не дороже воздушного змея. У нас есть собака, но мы ещё не выбрали ей имя. Всегда надо что-то оставлять на будущее. Я решил не готовиться в институт, я выбрал профессию учителя начальной школы, из верности доброму старому «обязательному народному образованию», — читая на стенах списки расстрелянных заложников, я спрашиваю себя, заслуживает ли оно стольких жертв. Иногда мне страшно; тогда дом становится моим убежищем; он скрыт от посторонних взглядов; только я знаю к нему дорогу; я построил его на месте нашей первой встречи; для земляники сейчас не сезон, но нельзя ведь жить только воспоминаниями детства. Часто я возвращаюсь сюда, разбитый от усталости после целых дней ходьбы по всей округе и нервного напряжения, и тогда мне стоит большого труда найти дом. Сколько ни говори о могуществе закрытых глаз -всё мало. Но мне тем более трудно преодолевать минуты слабости, что в России немцы одерживают победу за победой, и сейчас не лучший момент, чтобы проводить ночи за упорным строительством дома для будущего, с каждым днём ускользающего всё дальше. Наверное, Лила упрекает меня за эти минуты здравомыслия: она полностью зависит от того, что в «Прелестном уголке» называют «моей манией». Моя подпольная работа тревожит даже дядю. Я беспокоюсь, не очень ли он постарел, ведь говорят, что благоразумие наваливается на нас с годами. Но нет: он только советует мне быть осторожнее. Это верно, что я слишком рискую, но оружие всё чаще сбрасывают с парашютом, и необходимо его принимать, прятать в надёжном месте и учиться им пользоваться.Я часто нахожу дом пустым. Понятно, что Лила не ждёт меня дома, ведь мы мало что знаем о польском маки и группах партизан, которые прячутся в лесу; думаю, что существование там ещё более сложно, ужасно и невыносимо, чем у нас. Говорят, там погибли уже миллионы.В худшие моменты отчаяния и усталости Лила почти всегда приходит мне на помощь. Тогда мне достаточно взглянуть на её измождённое лицо и бледные губы, чтобы сказать себе, что вся Европа ведёт ту же борьбу, делает то же безумное усилие.«Я ждал тебя столько ночей. Ты не приходила».«Мы понесли тяжёлые потери, пришлось уйти ещё дальше в лес. Надо ухаживать за ранеными, а лекарств почти нет. У меня не было времени думать о тебе».«Я это почувствовал».На ней тяжёлая военная шинель, на рукаве повязка с красным крестом медсестры; я оставляю ей длинные волосы и берет, как в наши счастливые Дни.«А как у вас?»«"Выжидать и выйти сухими из воды". Но дело пойдёт».«Людо, будь осторожен. Если тебя поймают…»«С тобой ничего не случится».«А если тебя убьют?»«Тогда тебя будет любить кто-нибудь другой, вот и всё».«Кто? Ханс?»Я молчу. Ей по-прежнему нравится дразнить меня.«Долго ещё, Людо?»«Не знаю. Есть старая поговорка: „Человек живёт надеждой“, но я начинаю думать, что это надежда живёт нами».Лучшие наши минуты — когда я просыпаюсь: тёплая постель всегда напоминает женщину. Я растягиваю эти мгновения как могу. Но наступает день со своей весомой реальностью: надо передать сообщения, надо установить новые связи. Я слышу скрип паркета, я вижу, прикрыв глаза, как Лила одевается, ходит по дому, спускается в кухню, зажигает огонь и ставит греть воду, и я смеюсь при мысли, что эта девушка, которая никогда не делала ничего подобного, так быстро научилась хозяйничать.Дядя ворчал:— Ещё двое безумцев живут только памятью, как ты: де Голль в Лондоне и Дюпра в «Прелестном уголке».Он смеялся:— Интересно, кто из них двоих победит. Глава XXX «Прелестный уголок» процветал по-прежнему, но местные жители начинали косо посматривать на Марселена Дюпра: его упрекали в том, что он слишком хорошо обслуживает оккупантов, — что касается моих товарищей, они питали к нему неприкрытую ненависть. Я знал его лучше и защищал его, когда друзья называли его подхалимом и коллаборационистом. В действительности в начале оккупации, когда высшее немецкое офицерство и вся парижская элита уже толпились на «галереях» и в «ротонде», Дюпра сделал свой выбор. Его ресторан должен оставаться тем, чем он был всегда, — одной из подлинных ценностей Франции; и он, Марселен Дюпра, каждый день будет доказывать врагу, что его нельзя победить. Но поскольку немцы чувствовали себя при этом очень хорошо и оказывали ему покровительство, его позицию понимали неверно и строго осуждали. Я сам присутствовал при перепалке в «Улитке»: Дюпра зашёл туда купить зажигалку, и господин Мазье, нотариус, набросился на него, заявив прямо:— Ты бы постыдился, Дюпра. Вся Франция лопает брюкву, а ты кормишь немцев трюфелями и паштетом из гусиной печёнки. Знаешь, как у нас называют меню «Прелестного уголка»? «Меню позора».Дюпра весь напрягся. В его внешности всегда было что-то воинственное — в лице, которое мгновенно становилось жёстким, в сжатых губах под короткими седыми усами и голубовато-стальных глазах.— Я на тебя плевать хотел, Мазье. Если вы слишком глупы, чтобы понять, что я стараюсь сделать, тогда Франция действительно пропала.— И что же ты такое делаешь, сволочь ты этакая? Никто ещё не слышал от нотариуса таких слов.— Стою на посту, — проворчал Дюпра.— На каком посту? На посту у пирога «Сен-Жак» с кервелем? На посту у супа с омарами и овощами? У тюрбо и фондю с луком? У жареной рыбы с тимьяновым соусом? Французская молодёжь гниёт в концлагерях, если только её не расстреливают, а ты… Рыбное суфле в масле с душистыми травами! Салат из раковых шеек! В прошлый четверг ты подавал оккупантам тюрбо из омара и телячье жаркое, рулет из даров моря с трюфелями и фисташками, суфле из печени с брусникой…Он вынул платок и вытер губы. Видно, слюнки потекли.Дюпра молчал добрую минуту. У прилавка были люди: Жант из дорожного ведомства, хозяин по имени Дюма и один из братьев Лубро, которого через несколько недель арестовали.— Слушай меня внимательно, идиот, — сказал наконец Дюпра глухим голосом. — Наши политики нас предали, наши генералы оказались рохлями, но те, кто несёт ответственность за великую французскую кухню, будут защищать её до конца. А что касается будущего… -Он испепелил их взглядом. — Войну выиграет не Германия, не Америка и не Англия! Не Черчилль, не Рузвельт и не тот, как его, который говорит с нами из Лондона! Войну выиграет Дюпра и его «Прелестный уголок», Пик в Валансе, Пуэн во Вьене, Дюмен в Сольё! Вот что я должен вам сказать, идиоты!Никогда ещё я не видал на четырёх французских физиономиях выражения такого изумления. Дюпра швырнул несколько мелких монет на прилавок торговца табаком и положил зажигалку в карман. Он ещё раз смерил всех взглядом и вышел.Когда я рассказал об этом происшествии, Амбруаз Флери кивнул в знак того, что он понял:— Он тоже обезумел от горя.В тот же вечер фургончик «Прелестного уголка» остановился перед нашим домом. Дюпра приехал искать поддержки у своего лучшего друга. Сначала оба не сказали ни слова и серьёзно принялись за кальвадос. Передо мной сидел совсем не тот человек, которого я видел несколько часов назад в «Улитке». У Марселена было бледное, искажённое лицо, от его решительного вида не осталось и следа.— Знаешь, что мне сказал на днях один из этих господ? Он встал из-за стола и заявил, улыбаясь: «Герр Дюпра, силами немецкой армии и французской кухни мы вместе завоюем Европу! Европу, которой Германия даст силу, а Франция — вкус! Вы дадите новой Европе то, чего она ждёт от Франции, и мы сделаем так, что вся Франция станет одним большим „Прелестным уголком“!» И он добавил: «Знаете, что сделала немецкая армия, когда дошла до линии Мажино? Она двинулась дальше! А знаете, что она сделала, дойдя до „Прелестного уголка“? Она остановилась. Ха-ха-ха!» И он расхохотался.В первый раз я видел слёзы на глазах Дюпра.— Ну ладно, Марселен! — мягко сказал дядя. — Я знаю, что после таких слов часто поют отходную, но… мы с ними разделаемся!Дюпра взял себя в руки. В его глазах снова появился знакомый стальной блеск и даже промелькнула какая-то жестокая ирония.— Кажется, в Америке и в Англии повторяют: «Францию нельзя узнать!» Ну что ж, пусть приходят в «Прелестный уголок», они её узнают!— Так-то лучше, — сказал дядя, наполняя его стакан. Оба теперь улыбались.— Потому что, — сказал Дюпра, — я не из тех, кто стонет: «Не знаю, что нам готовит будущее!» Я-то знаю: в справочнике Мишлена Франция всегда будет!Дяде пришлось проводить его домой. Думаю, именно в тот день я понял отчаяние, гнев, но также и верность Марселена Дюпра, эту чисто нормандскую смесь ловкости и скрытого огня — огня, о котором он когда-то говорил мне, что он «отец всех нас». Во всяком случае, когда в марте 1942 года зашла речь о том, чтобы сжечь «Прелестный уголок», где за столом оккупантов толпились самые видные коллаборационисты, я возражал изо всех сил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36