Очень симпатичное строеньице.
- Спасибо, Андрюша, - успела сказать своему привратнику Ирина, подсунувшись к открытому окну машины. Мы остановились... вылезли... и я попала тотчас в поток свежего, душистого лесного воздуха. Можно было подумать и так: "Какие же умные все эти писатели! Здесь же можно жить и жить до той самой поры, когда ученые, наконец-то, найдут способ продления жизни лет до двухсот! Хотя... к чему б это?"
Но дальше мне трудно было сосредоточиться на чем-то своем, узколичном. Потому что Ирина позвала ловкого открывателя дверей и представила его мне.
Я не хотела верить своим глазам, но парень этот, когда на мин повернулся профилем, стал похож... на того, что с пленки, на того, с кем телевизионщики засняли Любу в ресторане "Орбита"...
Но это мне могло и показаться. Мало ли... Мне же так хочется ухватиться хоть за кончик ниточки и потянуть, потянуть...
- Знакомьтесь, - Ирина улыбалась ему и мне поровну. - Это журналистка Татьяна Игнатьева, а это Андрей Мартынов, поэт.
Андрей как-то дернул в мою сторону всем лицом и чуть покраснел, когда я протянула ему свою руку. Даже на шее у него выступили пятна, даже на груди. "Неужто я такая-эдакая блондиночка, прямо под корень рублю встречных-поперечных вьюношей?" - подумала к месту. Рука же "вьюноши", которая слегка пожала мою, была холодноватой, как у туберкулезника или сердечника. Впрочем, я отметила излишнюю худобу этого парня, провалы щек, костистые надбровья, блестящие глаза. Вполне он мог быть больным... Однако темные дуги его бровей невольно останавливали на себе взгляд, поражая совершенством формы, отвлекая от мыслей о горестях-болезнях... И ещё этот прямой "тихоновский" нос... Похож, похож, черт побери, на того парня, который резво отвернулся от телекамеры!
- Андрюша - мой юный друг, - произнесла Ирина самым сердечным, полнозвучным тоном. - Он мне помогает жить. А я ему, чем могу. Так вот и происходит...
"Интересное кино, - подумала я. - И столь откровенное? К чему бы это?"
Ирина развела руки в стороны, радостно воскликнув:
- Чувствуете, как пахнет жасмином? Глядите, глядите, здесь он всюду! Владимир Сергеевич просто обожал эти цветущие кусты.
Я, конечно же, поддержала этот разговор. Жасмина здесь и впрямь был в изобилии, но меня уже поразила какая-то крепостная мощь двухэтажной кирпичной дачи под зеленой железной крышей, широко, тяжело обосновавшейся среди сосен, берез и елей. Жасминовые кусты в свете её величия выглядели чем-то вроде кружавчиков по краю. Огромные окна, забранные в черные, фигурные решетки. Черная, явно металлическая, дверь... И какой-то забавный своей малостью, растрепанностью, крашеный силуэт петушка на палочке возле трубы... Дань, так сказать, народному искусству?
И, казалось бы, домина этот, выстроенный, а точнее, возведенный, приукрашенный жестяным петушком-флюгером, закрыл для меня весь свет... стоило мне перевести взгляд на Андрея и... исчезли все сомнения - профиль его - точь в точь как у того парня, что на пленке, где ещё две девушки-подтанцовщицы, балерун и посреди - Люба, ещё живая, которая через какое-то время сиганет с восьмого этажа или... или её кто-то сбросил оттуда, а дальше - служба спасения с пожарной лестницей, чтобы снять её несчастное тело с дерева, "скорая", несущаяся изо всех сил к операционному столу и сигналящая надсадно... Он, он это был, разрази меня небесный гром на этом самом месте! Или у меня зрение косое-кривое...
И что же дальше? Дальше мне следует прикинуться ветошью. Дальше я должна вести себя как можно женственнее, а именно - выражать восторги по случаю... Чем я и занялась.
- Ах, - сказала я то, что, верно, говорили до меня десятки, а возможно, и сотни посетителей писательской усадьбы, - какой красивый у вас дом! Как хороша резьба! На эти наличники можно смотреть и смотреть...
Не обошла я вниманием и резной теремок малых размеров, что стол у самых ворот:
- Надо же, ну словно кружева... а ведь дерево!
Ирина кивала и улыбалась. На легком ветру парусил её шелковый белоснежный блузон, а синяя юбка облепила скульптурно её неплохо сложенный тазобедренный сустав, планомерно переходящий в полноватые ноги...
И все-таки, все-таки что-то мне как-то не нравилось здесь... Во всем, включая и этот громоздкий дом, и жасминовое многокустье, сторожка у ворот, сделанная под теремок, - таилась какая-то порочная чрезмерность. А тут ещё этот худой вьюнош с многозначительным профилем...
Но я-то кто на этом даровом ландшафте? Ветошка! Следовательно, могу спросить в простоте душевной кое о чем и этого поэта-привратника, и спрашиваю:
- Я вас где-то могла видеть? Мне очень знакомо ваше лицо...
Он ответил быстро, а Ирина ещё быстрее:
- Очень может быть! Андрюше надо приобщаться к столичным обычаям, нравам, вращаться в среде себе подобных... Провинциальная жизнь, на природе, хороша до поры до времени, а дальше - билет в зубы и в Москву. Что Андрюша и сделал.
- А вы... откуда? - полюбопытствовала Ветошка со стальным зрачком, полуприкрытым легонькой оторочкой ресниц. - очень издалека?
- Очень, - отозвался парень сыроватым, словно с недосыпу, баритоном. Но уточнять особо не стал, добавив лишь: - Из Сибири.
- Если вы захотите и если у Андрюши будет настроение - он прочтет нам свои стихи, - пообещала Ирина. - Прошу... - Она плавно, как в танце, отвела руку в сторону, приглашая меня в дом...
Кто знает, какое оно - жилище известного писателя, прожившего долгие, плодотворные десятилетия? Конечно, можно сказать, тут больших секретов и откровений нет. Мало ли мы ходили по домам-музеям великих своих соотечественников, а также по местам обитания гениев иностранного происхождения!
Но вряд ли следует опережать события. Вряд ли следует заранее решать, будто тратить удивление не придется...
Как бы не так! Дача В.С. Михайлова с изысканным коленцем лесенки, что вела на второй этаж, вся так и дымила интеллигентными запахами книг, лака и словно бы канифоли и, конечно же, жасмина. Книг было множество в той комнате, где мы очутились. Все они стояли ряд за рядом, стройно и достойно от пола и до потолка. Посреди - большой овальный стол с приставленными к нему спинками мягких стульев. По светлой полировке этого нестандартного стола рассыпались салфетки в форме подсолнухов с такими же яркими желто-0оранжевыми лепестками. Посреди стола в большой бело-синей вазе гжельских кровей красовался огромный букет жасмина. Золотистые занавеси на окнах... Золотистый атласный угловой диван на десять персон... Хрустальная люстра величиной с бредень для сельди, свисающая низко с высокого потолка... Хрустальные бра там и тут. В простенке между двух просторных окон такое же просторное, видно, старинное, в золоченой раме, зеркало, повторяющее комнату-залу и, следовательно, раздвигающее её ещё шире, удваивая роскошь и красоты.
Да, забыла упомянуть о том, что уже в прихожей вас обязался смущать бурый медведь-чучело, стоящий в позе лакея, чьи передние лапы использовались как вешалка для зонтиков и шляп. Уже там, в прихожей, мраморная женщина на высокой тумбочке, золоченой по ребристому геометрическому рисунку, смотрела на вас хоть и милосердно, но все-таки снисходя и оттого уголки её точеного ротика чуть-чуть насмешливо улыбались. Как говорится, умереть уснуть и проснуться в слезах!
Мещанка я, мещанка непроходимая! Все-то подмечаю, примечаю и... судю, судю, хотя сказано же: "Не суди да не судим будешь..."
Но как же не судить-то? Да эдак всяк распустится, если знать будет, что его даже самые черные деяния неподсудны! Вон ведь и поэт Андрюша, небось, не совсем случайно покраснел при виде меня... Вряд ли, вряд ли от одной моей подлинно блондинности и голубых глазок! Тут что-то не то... не то...
Между тем, вдовица Михайлова взмахнула белым крылом, приглашая меня в соседнюю комнату, где как я поняла, была спальня покойного писателя. Андрей шел следом за мной. Я это скорее чувствовала, чем видела, потому что рыжий пушистый ковер, расстеленный по всему полу большой комнаты, нежно соприкасался с голубовато-розовым ковром спальни писателя, где я первым делом углядела его просторное ложе, покрытое шелковой узорчатой тканью. Здесь по стенам висели картины, где только жасмин и сирень, сирень и жасмин, но чувствовалось, что эти цветы изображала рука мастера и не одну пятилетку назад.
- Да, да, - подхватила мою мысль чуткая Ирина, - это работы известного художника Кириллова Афанасия. Они дружили с Владимиром Сергеевичем. Вместе ходили на охоту и вообще... Обратите внимание на секретер и на конторку. Работы знаменитейшего краснодеревщика восемнадцатого века. Владимир Сергеевич имел вкус...
- А где он писал? - спросила я. - Где его письменный стол?
- Наверху. Он любил дали. Пройдемте.
И мы пошли по витой лестнице, скрипящей приятно, деревянно, на второй этаж: впереди Ирина, за ней я, а за мной - безмолвный юноша Андрей с резким внятным профилем былого кинокрасавца Вячеслава Тихонова.
И вдруг... только на миг, на один только миг мне стало как-то не по себе, как-то даже очень не по себе, словно бы опасность шла уже очень близко от моего виска и дышала мне в затылок...
Конечно, это был скорее наговор на окружающую действительность, которая сплошь прочный, устоявшийся уют и комфорт... И тем не менее, тем не менее... Как-то слишком всего дорогого, удобнейшего многовато в одном месте... Как-то непривычно мне, простой-рядовой... Здесь вещи не блюдут ранжир, не понимают свою второстепенность, а лезут в глаза, требуют особого внимания, цоканья языком, хвастают и дразнятся...
Отчего у меня, однако, вдруг такое нежелание смириться с таким вот наглядным, вымуштрованным великолепием всех этих дорогих предметов? Ведь все так логично: В.С. Михайлов был работягой. Иначе бы он не написал столько томов романов, пьес, стихотворений, басен! И, следовательно, что из того, что он работал вот за таким огромным, с футбольное поле, столом, стоящим на золоченых львиных лапах? Что из того, что черные кожаные кресла и черный кожаный диван с набросанными на них так и сяк зелеными, желтыми бархатными подушками, глядятся словно музейный интерьер отдела "Золотые дни царского вельможи времен..." Что из того, что и здесь колесо хрустальной люстры парит в вышине, словно составленное из всех звезд Млечного Пути, Большой и Малой Медведиц и Водолея, и Кассиопеи, и?..
И почему меня уже раздражает эта мраморная целующаяся оголенная пара на писательском столе, хотя я вовсе не пуританка? И этот бело-серый ковер на полу, пышный, словно состоит в родственных отношениях с бобслеем?
И тут меня озарило! Все мое нутро прирожденной спорщицы восставало не против роскоши этого дома, а против необходимости признавать за В.С. Михайловым права быть богатым и вольно-невольно кичиться этим богатством. Хотя... если честно... он хоть и "известный", но ведь не Лев же Толстой!
Вот где была зарыта собака! Попутно с розыском возможных убийц или убийцы трех старых писателей, окончивших жизни в полунищете, я встала, хоть меня о том никто и не просил, на защиту Льва Николаевича Толстого! Я обиделась за него! Так, словно богачество В.С. Михайлова оскорбило честь великого писателя!
Я, конечно, понимала, что Лев Толстой тут ни при чем - иная жизнь, иные нравы... И все-таки, все-таки... чудное дело... честный вид заработанного В.С. Михайловым комфорта слишком бил в глаза, и поневоле вспомнилась Ясная Поляна, графский особняк, где все было иначе, куда как проще, куда как беднее. А я можно сказать, досконально исследовала его. Мне, можно сказать, сверхповезло. Выпал случай - приехала с заданием от редакции написать очерк о старом яснополянском хирурге. И тамошние люди, в том числе этот славный хирург, как-то догадались, что мне бы только дорваться до усадьбы Л.Н.Толстого, что ради нее-то я и киселя хлебала... Они-то и преподнесли мне самый, возможно, дорогой подарок - дали мне возможность обойти яснополянские угодья и сам графский особняк в полном одиночестве в выходной день. Прямо вот так вот - распахнули дверь дома, где жил любимый мой писатель, перед одной мной... И я вошла и из комнаты в комнату. И чем дальше, тем больше недоумевала: о какой такой роскоши быта говорил с раздражением Лев Николаевич?! Из-за чего терзался?! Сидел, писал за столом простым, безо всяких золоченых финтифлюшек. Мало того - на таком уж простеньком стуле с подрезанными ножками, потому что, оказывается, был очень близорук... А его тулуп, его валенки... чего особого-то? Или его касторовый костюм в шкафу, который мне позволили потрогать? А чего стоила та плетеная корзинка? Мне открыли её, чтобы показать нижнее белье Толстого, штопанное руками графини...
И все-таки, далеко, всласть размахнуться мыслям на эту тему не дали. Ирина, словно почувствовав неладное, зазвенела створками книжного шкафа и позвала меня:
- Посмотрите, это все произведения Владимира Сергеевича, издания и переиздания, проза, стихи, басни, пьесы, статьи.
Мне оставалось только ахнуть. Количество книг и книжек не могло не поразить. Это было наглядное свидетельство колоссального трудолюбия покойного писателя, его несомненного разностороннего таланта.
- О! - почтительно произнесла я. - Одних переводов не счесть.
- Владимира Сергеевича издавали на сорока шести языках, - внезапно отозвался своим хрипловатым голосом поэт Андрей, стоявший за моей спиной. В его голосе чувствовалась почтительная гордость чужими успехами. - В Англии издали пять его книг, в Америке целых шесть. Даже Япония издавала. Даже Бразилия.
Ирина запахнула стеклянные створки, прислонилась на миг лбом к этому матовому, в морозных узорах, стеклу, сказала:
- Исключительно трудолюбивый был человек. Не говорю уж о таланте. Никогда не терял самообладания, интереса к жизни.
И опять подал голос Андрей:
- Никогда не паниковал, когда другие паниковали. Он в тот день, когда объявили, что началась война, двадцать второго июня, даже не дрогнул встал у зеркала, побрился, нагладил сам брюки, рубашку, пошел в редакцию... По дороге попал под бомбежку, в Киеве, он там тогда жил, его контузило, ползком, но добрался до своего рабочего стола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58