https://wodolei.ru/brands/Astra-Form/
А в конце этого долгого пути он видел Аллию – словно звезду.
Девушка остановилась на тропе и ждала его – невысокая, крепкая фигурка, джинсы, рубашка в голубую клеточку, круглое мрачноватое лицо.
– Я проголодалась, не хочешь остановиться и перекусить?
– А что, уже пора? – спросил он, словно очнувшись.
– Мы дошли уже почти до Третьей Речки.
– Ладно.
– Ты что-нибудь с собой захватил?
Он все никак не мог собраться с мыслями. Только когда она выбрала место для привала недалеко от тропы, на берегу маленького речного притока, он понял ее последний вопрос и предложил ей хлеб и салями. Она вытащила черствые булочки, сыр, крутые яйца и мешочек с маленькими помидорами, которые довольно-таки здорово помялись за дорогу, но все же своим ярким, чистым красным цветом радовали глаз в этом мрачноватом месте, где все остальные цвета были как бы приглушены, где ни разу не встретилось ни одного цветка. Он положил свои припасы рядом с ее: потом взял ее помидор, а она взяла ломтик его салями; после этого они уже не обращали внимания, кто чью еду ест. Он съел гораздо больше, чем она, обнаружив, что ужасно голоден, но, поскольку он ел быстрее, насытились они примерно одновременно.
– А у этого города есть название? – спросил он, сбросив наконец остатки сна и почему-то чувствуя себя теперь значительно более отдохнувшим, и уставился на последний кусочек хлеба с салями.
Она произнесла два слова или одно длинное на языке вечерней страны.
– По-английски это просто «Город На Горе». Так я его называю, когда думаю о нем.
– Да, я, пожалуй, тоже. А что ты… Ты однажды назвала как-то это место, как-то по-другому. Всю страну. – Он повел рукой с бутербродом, как бы желая охватить все – деревья кругом, сумрачные горы, реки позади и впереди них.
– Я называю это «волшебным краем», – она сверкнула на него глазами недоверчиво, как на чужака.
– Это они так говорят?
– Нет. – Теперь она говорила совсем неохотно. – Это из одной песни.
– Из какой?
– Однажды к нам в школу на вечер пригласили исполнителя народных песен, который эту песенку пел, и она почему-то застряла у меня в голове. Я и половины слов не понимала – она не то на шотландском, не то на каком-то еще. Я, например, не очень-то поняла тогда, что значит «родимый». Решила, что это вроде как «свой» или «милый». – Голос ее звучал обиженно, даже сердито.
– Спой. – Хью попросил об этом почти шепотом.
– Я и половины слов не знаю, – сказала она и потом, не глядя на него и опустив голову, запела:
Бутон цветка, на дереве лист – Родимый кров меня хранит.
Но все же жаворонка песнь В волшебный край манит…
Ее голос напоминал голос не то ребенка, не то какой-то птахи: резковатый, но чистый и нежный. Этот голос и прихотливая мелодия так подействовали на Хью, что у него на голове зашевелились от волнения волосы, а глаза девушки вдруг слились в одно пятно, и пробрала дрожь – не поймешь, от ужаса или от восторга. Девушка глянула на него снизу вверх, посерьезнела, глаза ее потемнели. Он невольно протянул к ней руку, чтобы прекратить это странное пение, и все же не хотел, чтобы она умолкала. Никогда он не слышал такой прелестной песни.
– Нельзя! Здесь вообще нельзя петь! – сказала она шепотом, посмотрела вокруг, потом снова на него. – Я раньше никогда здесь не пела. Мне это даже в голову не приходило. Обычно я танцевала. Но не пела, никогда, я знала…
– Все в порядке, – рассеянно произнес Хью эти ничего не значащие слова.
– Все будет хорошо.
Оба сидели неподвижно, прислушиваясь к слабому журчанию ручья в необъятной лесной тишине, прислушиваясь так, будто ждали ответа.
– Извини, это было глупо, – прошептала она наконец.
– Да что ты, все в порядке. А теперь нам, наверно, пора идти.
Она кивнула.
Пока они складывали свои пожитки, он съел еще один помидор на дорожку. Она снова пошла впереди, что казалось вполне справедливым, потому что она знала дорогу гораздо лучше, чем он. Он следовал за ней по той тропе, которая шла вдоль оси и которую она называла «Южной дорогой». За ними и впереди них, справа от них и слева все было тихо, и глубокий чистый вечерний свет оставался прежним.
Когда они перешли последний из трех больших ручьев и впервые начали подниматься круто в гору, он обнаружил, что непроизвольно вырывается вперед, вместо того чтобы, как и прежде, держаться на некотором расстоянии позади. Если сначала она шла очень быстро, то теперь то ли замедлила ход, то ли споткнулась.
У начала очередного подъема, где сквозь заросли тонких и бледных березок над ними и впереди нависала громада Горы, она остановилась. В два прыжка догнав ее, Хью сказал:
– Я бы не отказался от респиратора.
Подъем был крутой, и он подумал, что она, должно быть, устала, но не хочет этого показывать.
Она обернулась к нему – лицо совершенно замученное, какое-то опустошенное.
– А у тебя нет такого ощущения? – едва расслышал он ее голос.
– Какого такого ?
Сердце у него екнуло и заколотилось так, что стало трудно дышать.
Она потрясла головой. Сделала легкий торопливый жест в направлении темной горной стены.
– Там впереди что-то такое есть?..
– Да, – произнесла она на вдохе.
– Мешает пройти?
– Не знаю . – Когда она говорила, зубы у нее стучали. Она как-то съежилась, согнулась, будто старуха.
Хью громко сказал:
– Слушай, я хочу поскорее попасть в город. – Он сердился не на девушку, а на ее страх. – Дай я пойду первым.
– Мы не можем идти дальше.
– Я должен идти дальше.
Она в отчаянии помотала головой.
Твердо решив воспротивиться ее беспричинной панике, Хью мягко положил руку ей на плечо и начал говорить:
– Мы можем…
Но она вывернулась из-под его руки так резко, будто это была не рука, а раскаленное железо; ее замученное лицо потемнело от гнева, когда она громко произнесла:
– Никогда не прикасайся ко мне!
– Хорошо, – сказал он, испытав даже некоторое удовлетворение. – Больше не буду. Успокойся. Нам надо идти дальше. Они нас ждут. Я сказал, что приду. Пошли!
И пошел вперед. Он из принципа не оглядывался и не видел, идет ли девушка сзади, но во время длительного спуска постоянно прислушивался к малейшему шороху, чтобы удостовериться, что она там. Когда тропа снова пошла вверх, он обернулся. Он знал, что значит испытывать страх в этих местах. Она шла за ним по пятам, не отступая и не сворачивая с тропы. Ее лицо все сжалось и напряглось, как пальцы в кулаке, и пряталось под густой шапкой волос. В вершинах деревьев ветер вздохнул так, словно принес звуки дальнего моря, лежащего где-то на западе, слева от оси, там, где сгущается тьма. А они шли, будто по границе между ночью и днем, по бесконечно длинной тропе. Тропа бежала все дальше и дальше, и если бы девушка не шла за ним по пятам, он бы, наверно, остановился. Склону горы не было видно конца, и он начинал уставать. Ни разу в жизни он не чувствовал себя таким усталым; во всем теле слабость, лень, которая могла бы показаться даже приятной, если бы можно было присесть и немного отдохнуть, прилечь, просто остановиться и отдохнуть… Идти все вверх и вверх тяжело, то ли дело спускаться вниз…
– Хью!
Он обернулся и в изумлении огляделся, пока не увидел ее. Она была не позади, а над ним, на склоне Горы; стояла среди темных елей. Здесь было почти темно, небо закрывали сплетающиеся ветви и нависающие скалы.
– Сюда, – прошептала она.
Наконец он понял, что она стоит на тропе, а он где-то в лесу сбился с пути. Крутой подъем к тому месту, где она стояла, дался ему нелегко.
– Я что-то начинаю уставать, – сказал он дрогнувшим голосом.
– Я знаю, – прошептала она. У нее был такой вид, будто она плакала, лицо опухло и покраснело. – Держись тропы.
– Ладно. Пошли.
В конце подъема под темными елями путь стал ровнее, но идти легче не стало, потому что на них навалилась еще большая, просто невероятная усталость, невыносимая тяжесть, непреодолимое желание лечь и больше не вставать. Теперь она шла рядом с ним – тропа была здесь достаточно широкой, похожей на настоящую дорогу. Где же она стала такой? Девушка подгоняла его, а он все пытался идти помедленней. Несправедливо! Ведь он же ее не подгонял, когда сама она не могла идти дальше.
– Вон там, смотри!..
Вдали, в холодном вечернем воздухе светились огоньки: костры, свет в окнах. Страх и усталость теперь казались лишь тенями, которые в приветном свете желтых огней они отбрасывали на дорогу.
Они вошли в город. Здесь, у первых домов, они остановились.
Девушка рядом с ним заносчиво вздернула вверх измученное, опухшее лицо.
– Я иду в гостиницу, – сказала она.
Он пытался стряхнуть отупение. Теперь, наконец добравшись туда, куда стремился всей душой, он вдруг показался себе громоздким, неловким, неуместным. У него не хватало смелости предстать прямо перед хозяевами того большого дома, и не было понятно, куда еще можно пойти.
– Я, наверно, тоже, – сказал он.
– Тебя ждут в замке.
– Где?
– В замке. Разве не там живет Лорд Горн? Это его дом. Там, где ты был в прошлый раз.
Она говорила резким насмешливым тоном. Почему она снова так настроена против него после всего этого тяжелого пути, что они прошли вместе? На нее нельзя положиться, нельзя ей доверять. Ей нравится смотреть, как он выглядит дураком? Что ж, такая возможность ей представится еще не раз.
– Пока, – сказал он и свернул в первый же переулок, который вел вверх по склону горы.
– Сворачивать нужно не здесь, а через улицу. Там, где ступеньки, – сказала девушка и пошла по направлению к гостинице, напоминавшей старинный галеон, украшенный мачтами и фигурной резьбой.
Он пошел за ней, миновал гостиницу, повернул налево и стал подниматься по улице, больше похожей на длинную лестницу. В воздухе пахло дымом, как это бывает осенью; прозвенел голос ребенка, зовущего кого-то внизу, там, где город переходил в бледные луга и пастбища. Наверху, у самого последнего дома на этой улице он услышал странный шум: за низкой оградой загона шипели гуси. Хью понял это только тогда, когда совсем рядом увидел громадных белошеих птиц. Здесь, в этом городе, были птицы и домашние животные, звучали голоса людей, но никто не пел. Гуси шипели и хлопали крыльями. Хотя он и добрался наконец туда, куда страстно желал попасть, но чувствовал себя усталым и продрогшим, причем холод шел не снаружи, не был вызван ветром или ненастьем; он поднимался откуда-то изнутри, из самых его костей, упорный, изнурительный озноб.
Он прошел в железные ворота и по дорожке между лужайками приблизился к большому дому, островерхие крыши которого темнели на фоне вечернего неба, два окна отбрасывали на дорожку пятна света. Взялся за кольцо в виде бараньей головы с изогнутыми рогами и постучал.
Старый слуга открыл дверь, и Хью услышал собственное имя, произнесенное на здешний лад и звучащее по-иностранному, все в одно слово, но тепло и приветливо. Старик торопливо бежал перед ним по неосвещенным галереям и, открыв дверь в зал с кремовыми стенами, где в камине горел огонь, выкликнул то же самое, отчасти уже знакомое, удивительное имя: «Хьюраджа!»
В этой просторной, светлой комнате сидела Аллия. Она встала, уронив на пол какую-то свою работу, и пошла к нему навстречу, протягивая руки. Ее светлые волосы на этот раз были подняты в прическе наверх и набок. Никогда не знаешь, где и когда на твоем жизненном пути придет к тебе Красота. Он взял ее руки в свои. Он вполне мог в этот миг упасть к ее ногам. Он не знал ее языка, но по голосу ее догадался о том, что она сказала: «Здравствуй, здравствуй, здравствуй же! Наконец-то ты вернулся!»
Он сказал:
– Аллия!
Она снова улыбнулась и о чем-то его спросила. В ее глазах и голосе была такая нежная тревога, что он пожаловался:
– Трудно было идти. И страшно. Я устал… – но, заметив ее жест, понял, что она всего лишь предлагает ему присесть с дороги, что он и сделал с благодарностью. Но тут ему пришлось снова встать, потому что вошел, сердечно приветствуя его, Лорд Горн, в тоне которого Хью почудилось что-то новое, он даже не сразу понял что: какое-то уважение. Этот старик, которого называют «Лорд», явно привыкший, чтобы все его почитали, выказывал по отношению к нему не только благосклонность, не просто выделял его из других, но как бы ставил на одну ступеньку с собой: словно они были из одной семьи, словно Горн разговаривал с таким его «я», о существовании которого сам Хью и не подозревал, а он, Горн, знал и ценил это его качество.
Дружелюбие Аллии, застенчивое и слегка манерное, было значительно менее серьезным. То, что они с Хью могли сказать друг другу, напоминало скорее урок иностранного языка, проведенный в спешке. Она радостно изображала жестами, знаками и гримасками то, что было ей понятно, смеялась и над своим непониманием, и над его ошибками. Но и в ней он тоже почувствовал к себе некое особое отношение, которое ему не хотелось бы называть «уважением», но и любовью он тоже не осмеливался его назвать; самое большее, что он пока мог предположить, это то, что она, похоже, к нему неравнодушна, восхищается им – но почему? Что он такого сделал? Ничего. Как могла она ценить его столь высоко просто так? Не за что его ценить. И все же в ее мягком искреннем взгляде и голосе, и даже в ее смехе, когда он делал ошибки в языке, чувствовался какой-то подтекст, какая-то глубоко запрятанная причина для восхищения. Такого, какое он сам испытывал по отношению к ней, – но ведь она-то того стоила! Все, что она делала, все в ней было восхитительно и прекрасно. И уж если восхищалась им, то разве по добросердечию, как бы в виде благожелательного аванса. В нем решительно нечем восхищаться. Но он готов был на что угодно, лишь бы на деле заслужить это, незаслуженное пока, восхищение, лишь бы стать тем, за кого она, видимо по ошибке, его принимала.
Они обедали в длинной комнате при свечах. Хью настолько устал, что трапеза прошла для него словно в теплом и светлом тумане. Оставшись в своей комнате, он почувствовал, что пьян от усталости. В этой комнате он провел и первые три ночи, и она сразу показалась удивительно знакомой: блекло-голубые стены с почти стершимся золотым рисунком, дубовое ложе, украшенная бронзой каминная решетка – все это было так приятно узнавать, словно когда-то хорошо известное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Девушка остановилась на тропе и ждала его – невысокая, крепкая фигурка, джинсы, рубашка в голубую клеточку, круглое мрачноватое лицо.
– Я проголодалась, не хочешь остановиться и перекусить?
– А что, уже пора? – спросил он, словно очнувшись.
– Мы дошли уже почти до Третьей Речки.
– Ладно.
– Ты что-нибудь с собой захватил?
Он все никак не мог собраться с мыслями. Только когда она выбрала место для привала недалеко от тропы, на берегу маленького речного притока, он понял ее последний вопрос и предложил ей хлеб и салями. Она вытащила черствые булочки, сыр, крутые яйца и мешочек с маленькими помидорами, которые довольно-таки здорово помялись за дорогу, но все же своим ярким, чистым красным цветом радовали глаз в этом мрачноватом месте, где все остальные цвета были как бы приглушены, где ни разу не встретилось ни одного цветка. Он положил свои припасы рядом с ее: потом взял ее помидор, а она взяла ломтик его салями; после этого они уже не обращали внимания, кто чью еду ест. Он съел гораздо больше, чем она, обнаружив, что ужасно голоден, но, поскольку он ел быстрее, насытились они примерно одновременно.
– А у этого города есть название? – спросил он, сбросив наконец остатки сна и почему-то чувствуя себя теперь значительно более отдохнувшим, и уставился на последний кусочек хлеба с салями.
Она произнесла два слова или одно длинное на языке вечерней страны.
– По-английски это просто «Город На Горе». Так я его называю, когда думаю о нем.
– Да, я, пожалуй, тоже. А что ты… Ты однажды назвала как-то это место, как-то по-другому. Всю страну. – Он повел рукой с бутербродом, как бы желая охватить все – деревья кругом, сумрачные горы, реки позади и впереди них.
– Я называю это «волшебным краем», – она сверкнула на него глазами недоверчиво, как на чужака.
– Это они так говорят?
– Нет. – Теперь она говорила совсем неохотно. – Это из одной песни.
– Из какой?
– Однажды к нам в школу на вечер пригласили исполнителя народных песен, который эту песенку пел, и она почему-то застряла у меня в голове. Я и половины слов не понимала – она не то на шотландском, не то на каком-то еще. Я, например, не очень-то поняла тогда, что значит «родимый». Решила, что это вроде как «свой» или «милый». – Голос ее звучал обиженно, даже сердито.
– Спой. – Хью попросил об этом почти шепотом.
– Я и половины слов не знаю, – сказала она и потом, не глядя на него и опустив голову, запела:
Бутон цветка, на дереве лист – Родимый кров меня хранит.
Но все же жаворонка песнь В волшебный край манит…
Ее голос напоминал голос не то ребенка, не то какой-то птахи: резковатый, но чистый и нежный. Этот голос и прихотливая мелодия так подействовали на Хью, что у него на голове зашевелились от волнения волосы, а глаза девушки вдруг слились в одно пятно, и пробрала дрожь – не поймешь, от ужаса или от восторга. Девушка глянула на него снизу вверх, посерьезнела, глаза ее потемнели. Он невольно протянул к ней руку, чтобы прекратить это странное пение, и все же не хотел, чтобы она умолкала. Никогда он не слышал такой прелестной песни.
– Нельзя! Здесь вообще нельзя петь! – сказала она шепотом, посмотрела вокруг, потом снова на него. – Я раньше никогда здесь не пела. Мне это даже в голову не приходило. Обычно я танцевала. Но не пела, никогда, я знала…
– Все в порядке, – рассеянно произнес Хью эти ничего не значащие слова.
– Все будет хорошо.
Оба сидели неподвижно, прислушиваясь к слабому журчанию ручья в необъятной лесной тишине, прислушиваясь так, будто ждали ответа.
– Извини, это было глупо, – прошептала она наконец.
– Да что ты, все в порядке. А теперь нам, наверно, пора идти.
Она кивнула.
Пока они складывали свои пожитки, он съел еще один помидор на дорожку. Она снова пошла впереди, что казалось вполне справедливым, потому что она знала дорогу гораздо лучше, чем он. Он следовал за ней по той тропе, которая шла вдоль оси и которую она называла «Южной дорогой». За ними и впереди них, справа от них и слева все было тихо, и глубокий чистый вечерний свет оставался прежним.
Когда они перешли последний из трех больших ручьев и впервые начали подниматься круто в гору, он обнаружил, что непроизвольно вырывается вперед, вместо того чтобы, как и прежде, держаться на некотором расстоянии позади. Если сначала она шла очень быстро, то теперь то ли замедлила ход, то ли споткнулась.
У начала очередного подъема, где сквозь заросли тонких и бледных березок над ними и впереди нависала громада Горы, она остановилась. В два прыжка догнав ее, Хью сказал:
– Я бы не отказался от респиратора.
Подъем был крутой, и он подумал, что она, должно быть, устала, но не хочет этого показывать.
Она обернулась к нему – лицо совершенно замученное, какое-то опустошенное.
– А у тебя нет такого ощущения? – едва расслышал он ее голос.
– Какого такого ?
Сердце у него екнуло и заколотилось так, что стало трудно дышать.
Она потрясла головой. Сделала легкий торопливый жест в направлении темной горной стены.
– Там впереди что-то такое есть?..
– Да, – произнесла она на вдохе.
– Мешает пройти?
– Не знаю . – Когда она говорила, зубы у нее стучали. Она как-то съежилась, согнулась, будто старуха.
Хью громко сказал:
– Слушай, я хочу поскорее попасть в город. – Он сердился не на девушку, а на ее страх. – Дай я пойду первым.
– Мы не можем идти дальше.
– Я должен идти дальше.
Она в отчаянии помотала головой.
Твердо решив воспротивиться ее беспричинной панике, Хью мягко положил руку ей на плечо и начал говорить:
– Мы можем…
Но она вывернулась из-под его руки так резко, будто это была не рука, а раскаленное железо; ее замученное лицо потемнело от гнева, когда она громко произнесла:
– Никогда не прикасайся ко мне!
– Хорошо, – сказал он, испытав даже некоторое удовлетворение. – Больше не буду. Успокойся. Нам надо идти дальше. Они нас ждут. Я сказал, что приду. Пошли!
И пошел вперед. Он из принципа не оглядывался и не видел, идет ли девушка сзади, но во время длительного спуска постоянно прислушивался к малейшему шороху, чтобы удостовериться, что она там. Когда тропа снова пошла вверх, он обернулся. Он знал, что значит испытывать страх в этих местах. Она шла за ним по пятам, не отступая и не сворачивая с тропы. Ее лицо все сжалось и напряглось, как пальцы в кулаке, и пряталось под густой шапкой волос. В вершинах деревьев ветер вздохнул так, словно принес звуки дальнего моря, лежащего где-то на западе, слева от оси, там, где сгущается тьма. А они шли, будто по границе между ночью и днем, по бесконечно длинной тропе. Тропа бежала все дальше и дальше, и если бы девушка не шла за ним по пятам, он бы, наверно, остановился. Склону горы не было видно конца, и он начинал уставать. Ни разу в жизни он не чувствовал себя таким усталым; во всем теле слабость, лень, которая могла бы показаться даже приятной, если бы можно было присесть и немного отдохнуть, прилечь, просто остановиться и отдохнуть… Идти все вверх и вверх тяжело, то ли дело спускаться вниз…
– Хью!
Он обернулся и в изумлении огляделся, пока не увидел ее. Она была не позади, а над ним, на склоне Горы; стояла среди темных елей. Здесь было почти темно, небо закрывали сплетающиеся ветви и нависающие скалы.
– Сюда, – прошептала она.
Наконец он понял, что она стоит на тропе, а он где-то в лесу сбился с пути. Крутой подъем к тому месту, где она стояла, дался ему нелегко.
– Я что-то начинаю уставать, – сказал он дрогнувшим голосом.
– Я знаю, – прошептала она. У нее был такой вид, будто она плакала, лицо опухло и покраснело. – Держись тропы.
– Ладно. Пошли.
В конце подъема под темными елями путь стал ровнее, но идти легче не стало, потому что на них навалилась еще большая, просто невероятная усталость, невыносимая тяжесть, непреодолимое желание лечь и больше не вставать. Теперь она шла рядом с ним – тропа была здесь достаточно широкой, похожей на настоящую дорогу. Где же она стала такой? Девушка подгоняла его, а он все пытался идти помедленней. Несправедливо! Ведь он же ее не подгонял, когда сама она не могла идти дальше.
– Вон там, смотри!..
Вдали, в холодном вечернем воздухе светились огоньки: костры, свет в окнах. Страх и усталость теперь казались лишь тенями, которые в приветном свете желтых огней они отбрасывали на дорогу.
Они вошли в город. Здесь, у первых домов, они остановились.
Девушка рядом с ним заносчиво вздернула вверх измученное, опухшее лицо.
– Я иду в гостиницу, – сказала она.
Он пытался стряхнуть отупение. Теперь, наконец добравшись туда, куда стремился всей душой, он вдруг показался себе громоздким, неловким, неуместным. У него не хватало смелости предстать прямо перед хозяевами того большого дома, и не было понятно, куда еще можно пойти.
– Я, наверно, тоже, – сказал он.
– Тебя ждут в замке.
– Где?
– В замке. Разве не там живет Лорд Горн? Это его дом. Там, где ты был в прошлый раз.
Она говорила резким насмешливым тоном. Почему она снова так настроена против него после всего этого тяжелого пути, что они прошли вместе? На нее нельзя положиться, нельзя ей доверять. Ей нравится смотреть, как он выглядит дураком? Что ж, такая возможность ей представится еще не раз.
– Пока, – сказал он и свернул в первый же переулок, который вел вверх по склону горы.
– Сворачивать нужно не здесь, а через улицу. Там, где ступеньки, – сказала девушка и пошла по направлению к гостинице, напоминавшей старинный галеон, украшенный мачтами и фигурной резьбой.
Он пошел за ней, миновал гостиницу, повернул налево и стал подниматься по улице, больше похожей на длинную лестницу. В воздухе пахло дымом, как это бывает осенью; прозвенел голос ребенка, зовущего кого-то внизу, там, где город переходил в бледные луга и пастбища. Наверху, у самого последнего дома на этой улице он услышал странный шум: за низкой оградой загона шипели гуси. Хью понял это только тогда, когда совсем рядом увидел громадных белошеих птиц. Здесь, в этом городе, были птицы и домашние животные, звучали голоса людей, но никто не пел. Гуси шипели и хлопали крыльями. Хотя он и добрался наконец туда, куда страстно желал попасть, но чувствовал себя усталым и продрогшим, причем холод шел не снаружи, не был вызван ветром или ненастьем; он поднимался откуда-то изнутри, из самых его костей, упорный, изнурительный озноб.
Он прошел в железные ворота и по дорожке между лужайками приблизился к большому дому, островерхие крыши которого темнели на фоне вечернего неба, два окна отбрасывали на дорожку пятна света. Взялся за кольцо в виде бараньей головы с изогнутыми рогами и постучал.
Старый слуга открыл дверь, и Хью услышал собственное имя, произнесенное на здешний лад и звучащее по-иностранному, все в одно слово, но тепло и приветливо. Старик торопливо бежал перед ним по неосвещенным галереям и, открыв дверь в зал с кремовыми стенами, где в камине горел огонь, выкликнул то же самое, отчасти уже знакомое, удивительное имя: «Хьюраджа!»
В этой просторной, светлой комнате сидела Аллия. Она встала, уронив на пол какую-то свою работу, и пошла к нему навстречу, протягивая руки. Ее светлые волосы на этот раз были подняты в прическе наверх и набок. Никогда не знаешь, где и когда на твоем жизненном пути придет к тебе Красота. Он взял ее руки в свои. Он вполне мог в этот миг упасть к ее ногам. Он не знал ее языка, но по голосу ее догадался о том, что она сказала: «Здравствуй, здравствуй, здравствуй же! Наконец-то ты вернулся!»
Он сказал:
– Аллия!
Она снова улыбнулась и о чем-то его спросила. В ее глазах и голосе была такая нежная тревога, что он пожаловался:
– Трудно было идти. И страшно. Я устал… – но, заметив ее жест, понял, что она всего лишь предлагает ему присесть с дороги, что он и сделал с благодарностью. Но тут ему пришлось снова встать, потому что вошел, сердечно приветствуя его, Лорд Горн, в тоне которого Хью почудилось что-то новое, он даже не сразу понял что: какое-то уважение. Этот старик, которого называют «Лорд», явно привыкший, чтобы все его почитали, выказывал по отношению к нему не только благосклонность, не просто выделял его из других, но как бы ставил на одну ступеньку с собой: словно они были из одной семьи, словно Горн разговаривал с таким его «я», о существовании которого сам Хью и не подозревал, а он, Горн, знал и ценил это его качество.
Дружелюбие Аллии, застенчивое и слегка манерное, было значительно менее серьезным. То, что они с Хью могли сказать друг другу, напоминало скорее урок иностранного языка, проведенный в спешке. Она радостно изображала жестами, знаками и гримасками то, что было ей понятно, смеялась и над своим непониманием, и над его ошибками. Но и в ней он тоже почувствовал к себе некое особое отношение, которое ему не хотелось бы называть «уважением», но и любовью он тоже не осмеливался его назвать; самое большее, что он пока мог предположить, это то, что она, похоже, к нему неравнодушна, восхищается им – но почему? Что он такого сделал? Ничего. Как могла она ценить его столь высоко просто так? Не за что его ценить. И все же в ее мягком искреннем взгляде и голосе, и даже в ее смехе, когда он делал ошибки в языке, чувствовался какой-то подтекст, какая-то глубоко запрятанная причина для восхищения. Такого, какое он сам испытывал по отношению к ней, – но ведь она-то того стоила! Все, что она делала, все в ней было восхитительно и прекрасно. И уж если восхищалась им, то разве по добросердечию, как бы в виде благожелательного аванса. В нем решительно нечем восхищаться. Но он готов был на что угодно, лишь бы на деле заслужить это, незаслуженное пока, восхищение, лишь бы стать тем, за кого она, видимо по ошибке, его принимала.
Они обедали в длинной комнате при свечах. Хью настолько устал, что трапеза прошла для него словно в теплом и светлом тумане. Оставшись в своей комнате, он почувствовал, что пьян от усталости. В этой комнате он провел и первые три ночи, и она сразу показалась удивительно знакомой: блекло-голубые стены с почти стершимся золотым рисунком, дубовое ложе, украшенная бронзой каминная решетка – все это было так приятно узнавать, словно когда-то хорошо известное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27