Моя же невестка была настоящей аристократкой – и даже больше того. Она воспитывалась в четырех стенах. До тех пор пока семья могла платить за ее обучение, у нее всегда были только частные репетиторы. Ни готовить, ни шить она не умела. И тем не менее Габриэлла обладала в глазах Джованни одним неоценимым достоинством. – Старик замолчал.
– Каким же?
– Она боготворила землю, по которой ступал мой брат, – сказал Беллони и засмеялся. – Бог ее знает, почему. Боюсь, братец Джованни был особой не слишком приятной. На войне он не был: жизнью мужа и первенца мать рисковать не хотела. Но в 1919 году он свалился с гриппом – ничего серьезного, но многим показалось, что, оправившись от болезни, он резко изменился. – Беллони постучал пальцем по виску. – Грипп не прошел для него бесследно. – Он снова помолчал. – Габриэлла была глупенькой. Вообще забавно, как вся история повторилась еще раз. Мой отец женился на очень молодой девушке – точно так же братец Джованни женился на Габриэлле, когда той и девятнадцати не было. Но между Габриэллой и моей матерью была огромная разница. Моя мать была женщиной сильной. Она вышла из крестьян и считала, что жизнь жестока. Она искренне думала, что внушать нам, детям, мысль, что в будущем мы сможем рассчитывать на какую-то помощь от посторонних, – значит, совершать страшную ошибку. Сильная женщина. Любовь для нее была слишком большой роскошью. В сущности, человеком она была добрым, но я не припомню случая, чтобы она поцеловала меня с материнской нежностью. Она целовала нас, но теплоты в этих поцелуях не было. Не потому, что она была холодной, но… – Он пожал плечами. – Сейчас мне кажется, что, по ее убеждениям, она должна была себя сдерживать. А с другой стороны, не умей она подавлять свои истинные чувства, смогла бы она примириться с той жуткой чередой выкидышей и мертворождений? – В сгущающихся сумерках Тротти разглядел обращенные на него блеклые глаза. – Ваши нынешние психологи не преминули бы заявить, что мое прусское воспитание непременно должно было бы завершиться гомосексуализмом.
Аромат магнолий, казалось, стал еще сильнее.
– Возможно, этой нехваткой любви и объяснялись поступки моего брата. Он был старше меня, и ему пришлось туже. Ко времени моего рождения мать, несомненно, немного смягчилась. А может, ее просто удивило то, что наконец-то хоть один ребенок не явился на свет мертвым и его не надо заворачивать в саван. – Он снова взглянул на Тротти. – Сколь тяжела может быть женская доля – и сравнивать с нашей нельзя. – С минуту он молчал, как бы ожидая, что скажет Тротти. – Примерно в то время, когда у Джованни родился первый ребенок…
– Розанна? – спросил Тротти.
– Примерно в то время, когда родилась Розанна, – где-то, должно быть, в 1930 году, – отец умер, и все дела нашего семейства прибрал к рукам Джованни. У нашего отца времени на фашистов или на Муссолини никогда не хватало. Мне кажется, что в глубине души отец был поэтом. Поэтом и мечтателем. Дела он вел неплохо, но без особого энтузиазма. Очень любил стихи. Я помню, как он запирался в библиотеке, и мне и близко не разрешалось подходить к ее старой дубовой двери. До сих пор помню запах отцовской библиотеки. Он любил Данте и немцев – Шиллера и Гете. Отец ненавидел войну, всегда говорил, что был против итальянской интервенции в 1915 году. Но я его почти не знал: в те дни в буржуазных семьях – не в пример другим сословиям – близкие отношения между родителями и детьми были не приняты. Я нежно его любил – но издалека. И вот он отправляется на войну, оставляя жену, двух сыновей и фабрику. Идти он не хотел, он ненавидел сторонников интервенции, ненавидел Д'Аннунцио, ненавидел ирредентистов. Ему было тогда за сорок, но он считал это своим долгом. Перед страной и своим сословием. Он пошел в альпийские стрелки и в Тренто окончательно подорвал свое здоровье. Он воевал на передовых, а мороз там свирепствовал не хуже австрийцев. Помню, как он вернулся домой. Мне тогда было три года. Такой красивый в своей лейтенантской форме. Взял меня на руки…
Тротти ждал.
– Когда отец умер, я был еще мальчишкой. Хотя уже тогда твердо знал, что торговать ножами не хочу. На то был Джованни, а у него – как и у большинства жителей Брианцы – деловых качеств хватало. Бизнес у нас в крови. В Италии нас, жителей Брианцы, принято считать жадными. Я не думаю, что мы жадные. Просто мы умеем заключать выгодные для себя сделки. Беллони поставляли армии Муссолини сабли, ножи и штыки и справлялись с этим неплохо. Тогда-то Джованни и стал фашистом. По убеждению ли или же из соображений собственной выгоды – не знаю до сих пор. Хотя, думаю, скорее всего – из желания завоевать публичное признание.
С Новой улицы время от времени доносились звуки проезжающих машин – автобусов, такси, приглушенный вой какойнибудь «веспы».
– Да, все правильно, – сказал синьор Беллони, загибая пальцы. – Розанна родилась в 1930 году, а Мария-Кристина – в 1941. – Он о чем-то задумался, покусывая кончик языка. – Думаю, что сначала мой братец примкнул в фашистам, потому что захотел власти и публичного признания. На самом-то деле и на то и на другое ему было плевать. Но ему нравилось позировать. Он любил фашистскую форму: китель и черная рубашка скрывали его брюхо. И, наверное, он получал удовольствие от того внимания, которым его одаривали все женщины. Фашист ли, нет, но он сделал все возможное, чтобы меня не демобилизовали. Я был призывником 1916 года и без него загремел бы в Испанию или в Грецию. А может быть, и в Россию. – Он помолчал и прибавил: – В России у меня погибло много друзей. А иногда я думаю, окажись я среди них, все было бы гораздо проще.
– Мой старший брат погиб в горах в 1945 году. Его убили. А мне повезло. Я получил место в международном банке. В 43-м работал в Риме, а потом переехал на юг. Я говорил поанглийски – проучился год в одной школе в Лондоне, и вскоре мне предложили работу американцы. Работая на юге, я много общался с людьми – с теми, кому вскоре было суждено заняться возрождением новой Италии. Сведения, которые я получал от них о моем брате, наводили на мысль, что он тронулся рассудком. Я тогда думал, что он попросту сошел с ума. Италия изменилась, а он воспринял это как личное предательство. Поэтому, когда в Сало была установлена марионеточная республика, он решил расправиться со всеми теми, кто отвернулся от него после того, как король отстранил от власти Муссолини.
– Что с ним стало?
– Из того, что мне рассказывали, складывалось впечатление, что он хуже немцев. Лютый зверь, жаждущий крови врага. О жителях Брианцы вам, наверное, слышать доводилось. Их трудно разозлить, но уж коли кровь закипела, удержу нет. И вот…
– Да?
– Его убили. Джованни убили. В январе 1945 года, когда мой брат выходил из борделя, его на месте уложила пуля. – Синьор Беллони с невеселой улыбкой взглянул на Тротти. – А через год моя невестка Габриэлла снова вышла замуж. За молодого и обаятельного партизанского главаря с юга. Ей тогда было сорок, а ему – двадцать девять.
«Ланча-априлия»
– Родом он был с юга. Образовал партизанский отряд, который действовал в течение последних девяти месяцев войны. Вообще-то Габриэллу понять можно. Он был из тех смуглых красавцев, которые иногда попадаются на юге. Прекрасная кожа. Очень высокий. Лишь много позже я узнал, что дезертировал он из фашистской армии не из каких-то там благородных побуждений политического характера, а просто потому, что убил человека – за карточной игрой. А многие из его партизан были не лучше бандитов.
Облака в сгущающейся синеве неба превратились из розовых в зловеще красные.
– Я тешусь мыслью, что поступок Габриэллы был продиктован желанием сохранить за семьей ножевую фабрику. Возможно, она надеялась, что ее брак с влиятельным антифашистом поможет восстановить репутацию Беллони. Но после войны фабрика была конфискована молодой республикой… Это, конечно же, случилось после того чудовищного референдума по поводу монархии. А большую часть оставшегося у семьи состояния благополучно промотал ее муж. На тряпки, женщин и лошадей. Тогда мало кто мог позволить себе купить и велосипед, а он разъезжал повсюду на великолепной «ланче-априлии». Вокруг него постоянно сшивалась куча приятелей. Частью – из бывших партизан, а по преимуществу – преступники с юга, скрывавшиеся в Милане. Боюсь, что Виталиано не отличался на сей счет особой разборчивостью.
– Опрометчивый поступок совершила ваша невестка.
– К счастью для семьи, мой братец Джованни вложил большую часть своих капиталов в недвижимость. А я, получив к тому времени право заниматься юридической практикой, работал тогда в американской нефтяной компании в Милане, и мне удалось кое-что спасти от разбоя Виталиано. А он становился все наглее. В начале 50-х – он тогда сидел без работы – Виталиано пристрастился к спиртному. А пьяным он мог быть очень жестоким. Жестоким к жене, жестоким к детям. Раньше он жил в Фодже и там был женат, его жена умерла перед войной. Вместе с ним к Габриэлле и ее дочерям присоединились и двое его детей – замечательные дети, помладше Розанны, но старше Марии-Кристины. Жили они дружно – наверное, всех сплачивал страх перед Виталиано. От меня же помощи им было мало. Для многих Виталиано по-прежнему оставался героем-антифашистом, а мы, Беллони, – закоренелыми фашистами. Наследство братца. Я, конечно, знал, что Габриэлла несчастна, но, вы, должно быть, помните, – он похлопал ладонью по расстеленной на скамье газете, – развестись в то время было невозможно. Италия по-прежнему оставалась правоверной католической страной, и замужние женщины вынуждены были нести свое бремя молча.
– Вы говорите как феминист, – сказал Тротти.
Синьор Беллони улыбнулся:
– Я восхищаюсь женщинами, я преклоняюсь перед ними за способность к самопожертвованию. Может быть, поэтому-то я так и не женился.
– Как так? – Тротти в недоумении поднял брови.
– Чтобы быть мужчиной, нужно быть сильным. Сильным, надежным и непреклонным. Этого от мужчины требуют женщины. А это, мне кажется, совсем не тот тип личности, которому я хотел бы уподобиться.
– Но для того, чтобы управлять банком, тоже нужно быть сильным, надежным и непреклонным.
Синьор Беллони засмеялся.
– Один раз я чуть было не женился – давным-давно, комиссар. В другом городе. Но молодая дама раздумала и обручилась с одним английским офицером с длинным носом и тросточкой. И поэтому я нашел своей любви иное применение. – Он помолчал. – Теперь вы понимаете, почему я так привязан к Розанне.
– Вы полагаете, что она жива?
– Комиссар, ни за что бы не стал тратить вашего времени, если бы я не был уверен, что мой рассказ будет вам полезен.
– Но зачем мне все это знать?
Беллони поднял руку.
– Я видел вас сегодня утром в больнице. Я хотел с вами поговорить, но вы спешно ушли с двумя своими приятелями. Видите ли, о вас говорила мне Розанна.
– Обо мне?
– Мне припоминается, что вы несколько раз приглашали ее в ресторан.
Тротти, слегка смешавшись, рассмеялся.
– Она об этом вам рассказывала?
– Вы ей очень нравились. Она считала вас добрым человеком. Рассказала, что вы одиноки, что жена вас оставила.
– Мы с Розанной встречались раза два, но ничего серьезного в этих встречах не было. Друзья – мне всегда хотелось думать, что мы с ней друзья.
– И вы верите в дружбу между мужчиной и женщиной, комиссар Тротти?
– Синьор Беллони, я познакомился с вашей племянницей при расследовании дела Альдо Моро. Я познакомился с ней по делу. Она любила свою работу. С первого взгляда становилось ясно, что ей нравится быть директором школы, потому что она любит детей. Года через два я случайно столкнулся с ней в городе – не где-нибудь, а на подземном рынке. Она была очаровательной женщиной, надеюсь, что такая она и поныне. Я жил один, жена уже уехала в Америку. – Тротти пожал плечами. – Я пригласил ее пообедать в ресторане. После этого мы встречались еще несколько раз. Но вы должны понять, что я был человеком женатым. Я и до сих пор женат.
– Вы видитесь со своей женой?
– Моя жена сейчас в Иллинойсе, в Чикаго.
– Вы с ней видитесь?
– Последний раз я видел Аньезе во время венчания Пьоппи, моей дочери.
– Вы всегда могли бы развестись со своей женой, комиссар.
– Никогда.
– Почему? Времена изменились. Развода больше не стыдятся.
Тротти развернул леденец и положил его в рот.
– Какой Розанне интерес в желчном полицейском?
– Она всегда хорошо о вас отзывалась.
– Уж коли Розанна прожила пятьдесят лет не замужем, вряд ли она поменяет свою свободу на брак с разведенным сыщиком. А если уж быть искренним до конца, я думаю, брак – совсем не то, что Розанне было нужно. Розанна любила детей, потому что она вообще любила людей, а мужчины, мне кажется, совсем ее не интересовали. Уж я-то точно. Во всяком случае, не физически. Она добрая, хорошая, даже нежная. Но у меня всегда было такое чувство, что физического контакта она не хочет. – Тротти помолчал и посмотрел на банкира. – Во всяком случае, со мной.
– Я понимаю.
– С ней я постоянно чувствовал себя неотесанным увальнем. А она казалась мне такой хрупкой. Стоило мне решиться на физическое сближение – ну невзначай коснуться ее руки, – как она тут же шарахалась в сторону. Как испуганный зверек.
Синьор Беллони что-то пробормотал.
– Прошу прощения?
– Он пытался ее изнасиловать.
– Кто?
– Виталиано, ее отчим. Он хотел ее изнасиловать. Думаю, раза два, не больше, но ей и этого хватило.
– Что-о?
– Я узнал об этом гораздо позднее. Поверьте, комиссар, знай я об этом тогда, я бы его убил. Чудовище, которое я бы убил собственными руками. Я тот, кто ненавидит насилие в любой форме. Убил бы его без малейшего раскаяния. Для всех нас так было бы лучше. Мы с Розанной были почти как брат с сестрой. Я на четырнадцать лет ее старше, но мы росли вместе в одном доме.
– Ее отчим изнасиловал ее?
– Розанна никогда об этом не говорит.
– Когда?
– Когда он пытался ее изнасиловать? После войны – году в 47-м или 48-м. Розанна была уже почти взрослой девушкой. Спиваться он тогда еще не начал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34