Манера смотреть не опуская глаз, ходить не сгибая спины — все это делало их похожими не на порождение невольничьего барака и хлопкового поля, а на то, чем они и были, — на американских подростков-школьников, в которых необычной была, пожалуй, только их необычная душевная мягкость.
Когда тебе постоянно твердят в школе, что американцы — самый храбрый, самый богатый и самый великодушный народ, какой когда-либо знала история, поневоле проникаешься гордостью, что, кстати, не так уж плохо, если эта гордость умеряется более глубокой и разносторонней культурой, прививаемой дома.
Нийл стал неуклюже объяснять причину своего визита: проповедь доктора Брустера произвела на него неизгладимое впечатление — он как раз ехал мимо, — «думаю — зайду, поздороваюсь». Уинтроп сразу загорелся к нему любовью младшего брата к старшему, а Тэнкфул решила, что именно за такого мужчину она мечтала выйти замуж, только до сих пор ей такой не попадался.
Увидев доктора Брустера без пасторского облачения, в коричневой куртке, белой рубашке и простеньком синем галстуке бабочкой, легче было поверить, что он не только священник, но и почтовый служащий; и хотя речь его была правильнее, а словарь — богаче, чем у Нийла (или Рода Олдвика), но собеседником он оказался куда более веселым. Смех вольно лился из его могучей груди, широкого рта, большого всепрощающего сердца. Жена его отнеслась к незваному белому гостю более настороженно, более подозрительно, с меньшей готовностью рисковать благополучием семьи. Черты лица у нее были тоньше, чем у доктора Брустера, особенно нос, словно выточенный из коричневого агата.
Нийл догадывался, что им обоим не терпится узнать, зачем он пришел, и он их хорошо понимал: ему и самому хотелось бы знать это. Поговорили о погоде, о городских делах, сидя кружком в маленькой комнате, которая казалась еще теснее от солидной пишущей машинки, водруженной на некрашеный стол, от книг по истории, богословию, антропологии, валявшихся на древних креслах, наделенных чувствительностью сейсмографа.
Уинтроп был в восторге, что пришел гость — мужчина, который, может быть, разбирается в электричестве. Он спросил:
— Вы когда-нибудь были радиолюбителем?
— Нет, но у меня был приятель, который увлекался этим делом.
— Пойдемте вниз, я вам покажу свой приемник.
Нийл искренне пожалел, что нагромождение проводов и ламп в крохотном подвальчике кажется ему лишь грудой хлама, а когда Уинтроп похвастался: «Я и Майами принимаю!» — он проникся к нему искренним уважением.
— А вы держите связь с каким-нибудь иногородним радиолюбителем?
— Да, с одним парнем в Далласе, Техас.
— Он негр?
— Никогда не спрашивал! Да нет, наверно, белый — он какие-то глупости говорит о Гражданской войне. А не все ли равно? — укоризненно заметил Уинтроп, и Нийлу стало стыдно.
— О чем же вы с ним беседуете?
— Обычно о хай аллаи. Я когда-нибудь непременно буду играть. Но сейчас меня, конечно, больше всего интересует радиолокация. Вы согласны, что будущее за радиолокацией?
— Безусловно, — сказал Нийл, знавший о радиолокации только то, что с ее помощью можно как-то увертываться от айсбергов.
Уинтроп тараторил:
— Обязательно всерьез займусь электротехникой в университете, как только мне разрешат. Я осенью поступаю в университет.
— Я тоже учился в университете, — сказал Нийл.
— Здорово!
— А не рано вам еще?
— Как это рано! Мне семнадцать лет! Этой весной я, как лучший ученик, произносил выпускную речь в школе — вы не знали? — Уинтроп говорил без хвастовства, но с неподдельной гордостью. — Ну, конечно, мне было легко, потому что папа мне помогал. Мы с ним четырехлетнюю программу по математике прошли за два года. Скажите-ка, мистер Кингсблад, вы, наверно, много занимались рыбной ловлей в Эрроухеде?
— Да, когда-то увлекался. В озере Соубилл замечательная щука.
— Эх, вот бы мне! Ловить рыбу, купаться, спать в палатке — красота! А вместо того сиди тут и слушай все эти расовые разговоры. И кому они нужны? В наше время только какой-нибудь деревенский олух не знает, что между черными и белыми людьми нет никакой разницы, все равно как между черными и белыми котятами. Для вас это новость?
— Нет, конечно, то есть более или менее. — Нийл поспешил уклониться от дальнейших вопросов, воскликнув с жаром: — А почему бы вам не провести лето в Эрроухеде? Я укажу вам хорошее местечко.
Мальчик отвернулся и пробормотал:
— Вы забываете. На эти курорты цветных не пускают. Даже таких, как папа и мама. Ох, пожалуй, и в самом деле не так уж это бессмысленно, все эти разговоры… Да потом у нас и денег не хватило бы. Мне придется все лето работать, чтобы скопить для университета.
— А какая у вас работа, Уин?
— М-м, да вот ничего лучшего не нашлось — просился в электрическую компанию, но там со мной и разговаривать не захотели; и в радиомагазинах тоже. Так что я работаю на вокзале, мою полы в зале ожидания и в мужской уборной.

Нужно было придумать какое-нибудь объяснение своему неожиданному визиту. Вернувшись с Уинтропом из подвала, Нийл сказал миссис Брустер:
— Мне хочется сообщить вам то, что вы, верно, и сами знаете. Ваш сын на редкость одаренный мальчик. Я горжусь знакомством с ним. И он олицетворяет явление, которое меня чрезвычайно интересует и лично и как представителя банка: перспектива развития наших так называемых национальных меньшинств — финнов, поляков, негров, литовцев и… — Его этнографические познания иссякли. — И всех вообще! Я хотел бы разобраться в этом. Примете меня в ученики?
Ивен Брустер принял его еще до того, как он родился. Коринна Брустер, судя по выражению ее лица, склонна была принять его, когда он станет взрослым.
— У меня к вам есть просьба: позовите доктора Аша Дэвиса и миссис Дэвис и, пожалуй, мисс Софи Конкорд и позвольте мне угостить вас всех обедом в закусочной, которую я приметил тут недалеко. Боюсь, это не совсем вежливо, такое позднее приглашение, но если бы вы согласились…
Ну как было не поощрить такого ревностного ученика!
По дороге в закусочную Уинтроп и Тэнкфул — молодежь, свободная от «расового комплекса», — шли рядом со своим новым приятелем банкиром, ухватив его под руки, наперебой рассказывали ему о своем щенке колли по кличке Алджернон Суинберн.
«А что, если бы нам повстречался Род Олдвик?»
Длинная стойка занимала почти все помещение закусочной, но были в ней и столики, вроде ломберных, со стульями из витой проволоки. Салфетки были бумажные. В карточке значились: антрекот, свинина, бифштекс по-гамбургски и филе, которое уже кончилось; подавали молодые девушки, ласковые, старательные, но неопытные. Все было, как во всех дешевых ресторанчиках страны, в которой демократия началась с меню, мод и ходовых словечек и, пожалуй, на том и кончится.
Большинство обедающих были рабочие-негры, некоторые даже в комбинезонах. Но Нийл, у которого уже появились «свои» в этом черном мире, увидел Джона и Мэри Вулкейп и приветствовал их так радостно, как никогда не приветствовал Эшиела Денвера с супругой. А когда у Брустеров с Софи, Ашем и Мартой завязался свойский разговор за свининой с капустой, ему уже гораздо легче было принять в нем участие.
Вероятно, нет ничего примечательного в том, что разговор этот вертелся вокруг горестей негров. И пусть даже многое Нийл слышал не впервые — разве мистер Пратт и мистер Денвер не твердили без конца о горестях банкиров или Род Олдвик о горестях солидных адвокатов и охотников на диких уток?
В этот вечер предметом обсуждения был преподобный доктор Джет Снуд — по-видимому, самая большая пакость, какая только водилась в Гранд-Рипаблик.
Когда крупные религиозные секты — методисты, баптисты, пресвитерианцы — от стонов и возгласов «аллилуйя» перешли к газосветной готике и литературным обзорам с амвона, замученные, усталые люди устремились в новые церкви, где им хоть и не обещали роста зарплаты, но гарантировали спасение души и где они могли во всеуслышание ругать дьявола, папу Римского и Уолл-стрит, вознаграждая себя за то, что нельзя во всеуслышание ругать хозяев. На чердаках, в пустующих магазинах и складах возникали удивительные новые секты, вроде церкви Библейского Спасения во Христе или Общины Святых Избранников Божиих, под чем следовало понимать десяток усталых мужчин и женщин, восемь молитвенников и четыре скамейки.
С чисто американской предприимчивостью духовные пастыри, которые в менее просвещенные времена были бы продавцами патентованных средств или коммивояжерами, учли, что можно делать неплохие дела, если возвести себя в священнический или даже епископский сан, снять помещение и придумать название для церкви, — а дальше вся работа сводилась к тому, чтобы погромче вопить да пожалостней причитать и по три раза в сеанс собирать пожертвования.
Среди таких новейших аттракционов в Гранд-Рипаблик славился некий Джет Снуд, который, не окончив средней школы, был тем не менее доктором богословия. Он являлся владельцем большого сарая на углу Саут-Шамплен-авеню и Ист-Уинчелл-стрит в Саут-энде и сам же состоял при нем главным зазывалой, рекламируя свое заведение под романтическим названием «Скиния Божиих Откровений, Основанная на Библии: Христос за Всех, и Все за Христа».
По правде сказать, преподобный доктор ни в одном городе не мог продержаться дольше пяти лет, так как знал только пятнадцать проповедей и пятьдесят эстрадных трюков, и даже его хмурым, отупелым, вечно жующим резину слушателям под конец становилось невмоготу. Но пока дело шло, оно давало отличную прибыль, потому что аудиторию приятно щекотали разговоры о грешниках и адском огне, и шведки-горничные, немцы-приказчики и янки-монтеры чувствовали, что если им недоступно общество Хайрема Спаррока в Федеральном клубе, то зато они могут наслаждаться обществом бога, ангелов и праведных душ в Скинии Божиих Откровений — вход свободный, пожертвования добровольные (но частые). Джет, оглушая слушателей длинными высокопарными словами, приправленными сленгом, убеждал их в том, что если снобы из Коренных Американцев смотрят на них сверху вниз, то и они, в свою очередь, могут быть снобами и смотреть с презрением и ненавистью на всех евреев, негров, католиков и социалистов.
Здесь же, в закусочной, Аш Дэвис объяснил Нийлу:
— Таких Снудов в городе несколько, но Джет самый крупный из них, и своих последователей они вышколили так, что это готовые резервы для Ку-клукс-клана. Совсем не смешно будет, когда эти шайки христова воинства бросятся избивать несчастных негров и жечь их дома. Вы друг нашего народа; как вы думаете, могли бы вы что-нибудь предпринять против мистера Снуда?
— Я, конечно, постараюсь, — сказал Нийл.
И знал, что он, конечно, ничего не сделает.

К их столу подсел молодой человек в военной форме с нашивками капитана военно-воздушных сил, темнолицый, стройный и улыбающийся. Нийлу объяснили: это капитан Филип Уиндек, он пошел в армию с последнего курса инженерного отделения Миннесотского университета и совершил немало полетов на итальянском фронте.
— Понимаете, — сказал он Нийлу, — я, собственно, уже не имею права носить этот мундир, но сегодня у нас была встреча боевых друзей. Завтра снова надену комбинезон.
— А чем вы занимаетесь?
— Моя мечта — подзаработать денег, жениться и вернуться в училище. Мне казалось, летчику, да еще с техническим образованием, нетрудно будет найти работу. Ну, ни на аэродроме, ни в автомобильных фирмах ничего у меня не вышло, даже разговаривать не стали, но, к счастью, удалось вернуться на старое место, где я работал до училища, — в Общедоступный Гараж О'Тула, смазчиком и мойщиком машин. Дрексель Гриншо, отец моей невесты, мог бы устроить меня мыть посуду в ресторане. Я, однако, счел, что возвратившемуся герою, который собирался держаться так скромно, когда его будут встречать с двумя оркестрами и речью мэра, более подходит место в гараже, где демобилизованные белые рядовые будут покрикивать: «Эй ты, черная сволочь, поворачивайся живее!»
И, как обычно, все дружно захохотали над печальной судьбой Фила Уиндека, и сам он громче всех. Лучше уж смеяться над Неблагодарной Республикой, чем унывать и лить слезы. Один только Нийл не скрывал возмущения. Но его радовало, что это ветеран, соратник по итальянскому походу, отнесся к нему как к другу, и сам он как друга приветствовал Райана Вулкейпа, когда тот появился — уже без мундира, уже не военный.
Далеко зашел Нийл, дальше, чем сам думал.

Как всякая женщина, радующаяся, когда ее новый поклонник благосклонно принят в семейном кругу, Софи Конкорд следила за тем, как Нийл себя держит с Филом, с Райаном, с детьми Ивена, и была довольна. Это она после обеда предложила Нийлу:
— Брустеры и Дэвисы идут сейчас на собрание Комитета — ну как же иначе! Без этого они спать не лягут. Комитеты — это привычка, хуже всякого наркотика. А мы четверо, я, вы, Райан и Фил, давайте пойдем в «Буги-Вуги», посмотрим черненьких в их самом некомитетском виде. Вы ведь типичный турист, изучающий нравы трущоб. Познакомились с Ашем и с Ивеном и вообразили, что все мы интеллигенты с непорочной душой, ведущие своих соплеменников в эфиопское царство разума. А давайте взглянем на тех, кого ведут, к величайшему их неудовольствию! Я уж даже не знаю, кто больше упирается, когда его берут за руку и тащат в это самое царство, — неграмотный батрак, или искушенная горожанка, или богатый коричневый специалист вроде доктора Мелоди. Но так или иначе, пошли смотреть веселых девочек.

В «Буги-Вуги» было вдоволь шума и мишуры, но все же Нийл не нашел здесь той атмосферы порока, которая рисовалась его романтическому воображению. Это была большая комната в форме буквы Г, вся в золоченых трельяжах с искусственными орхидеями. Оркестр — три толстых веселых негра в вишневых фраках и золотых котелках (ансамбль Дьюка Эллингтона в местном масштабе) — истязал рояль, барабан и кларнет. Цветные матросы и солдаты танцевали с фабричными работницами, цветными и белыми, в не меньшей тесноте, чем в самых дорогих злачных местах, где веселятся и потеют нью-йоркцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48