https://wodolei.ru/brands/Villeroy-Boch/amadea/
Отец служил в старой русской армии, дослужился до полковника, был замешан в каком-то деле со взятками и уволен в отставку. Тогда, еще в самом расцвете сил, он эмигрировал в Америку. Благодаря знанию языков он получил место официанта в кабачке американского литовца мистера Густайтиса, влюбился в дочь хозяина, которая и стала его законной супругой за два месяца до моего рождения. Следовательно, я появилась на свет как стопроцентная американка.
Отец моей матери был человеком болезненным: долгие годы его мучила заработанная в угольных шахтах астма и, кроме того, профессиональная болезнь кабатчиков — тихо подкрадывающийся алкоголизм. Как мне рассказывали, он питал особое пристрастие к мексиканскому рому, который частенько вызывает тяжелые помешательства. Дедушка воображал себя не то Авраамом Линкольном, не то Иваном Грозным. По счастью, маленький придворный шут господа бога закончил свое земное странствие уже к рождеству 1904 года, и с тех пор кабачок перешел в собственность моей матери и в распоряжение моего отца. Два года спустя отец получил американское гражданство вместе с первыми неудобствами критического возраста: он не мог больше оставаться верным своей жене. Бракоразводный процесс родителей закончился просто идеально: я и кабак остались мамочке, а папаша получил горничную и чемоданы.
Борис Баранаускас, мой отец, внешность которого я и теперь помню очень живо, упаковал чемоданы и уехал с новой женой в Калифорнию. Больше я о нем ничего не слышала. Возможно, он провалился сквозь землю во время грандиозного землетрясения в Сан-Франциско или сгорел дотла во время последовавшего затем пожара. Как это ни странно, я никогда не скучала по отцу, хотя мать нередко рассказывала мне о нем упоительные истории, доставая из заветных недр своего сундука старую фотографию, на которой полковник Баранаускас походил на бубнового короля. По ее рассказам, этот светловолосый красавец ростом был с Петра Великого, и при этом живой — точно ртуть.
Едва мне исполнилось пять лет, я получила нового отца. На этот раз мама выбрала — как бы для пробы — финна да еще сугубо серьезного и молчаливого, коренного уроженца Хяме. Он был старше мамы лет на тридцать и, видимо, знал счастье в любви, потому что остался старым холостяком. Звали его Виктор Кэйн (некогда Вихтори Кейнанен из Туулоса). Он лет двадцать проработал на рудниках в Миннесоте. Это был превосходный муж: добрый, послушный, огромный, как слон, и почти такой же неразговорчивый. Надежда разбогатеть завлекла его в Америку, однако его надежды сбывались только во сне. Так как он по-английски за многие годы сумел усвоить лишь некоторые, особо употребительные слова, нам с мамой пришлось учиться говорить по-фински. Я же поневоле совсем превратилась в американскую финку, потому что Виктор определил меня в финскую воскресную школу.
Их брак, видимо, оказался удачным, поскольку мама уже имела некоторый опыт супружеской жизни, а отчим — кое-какие сбережения. Благодаря различию языков потребовался не один год, прежде чем они смогли по-настоящему ссориться. Разногласия между ними возникали в основном из-за названия кабачка: шестнадцать лет он назывался «Кристалл-бар», но теперь Виктор хотел переименовать его в «Вик-бар». И переименовал. В последний день сентября 1922 года витрина кабачка украсилась новой вывеской и в честь этого торжества каждому посетителю выдавали один стаканчик виски бесплатно. Шахтеры-финны из Виргинии толпою повалили в храм веселья и, пропустив рекламный стаканчик, напились допьяна за свои деньги. А чтобы добрый хмель не пропадал зря, они вечером устроили массовую драку, во время которой избили всех клиентов, не говоривших по-фински. Два дня спустя шериф города повесил на дверях «Вик-бара» следующее объявление: «Индейцам и финнам спиртных напитков не подают».
Мне было до боли стыдно, хотя я не была ни индианкой, ни финкой. Я стала избегать общества финнов и наотрез отказалась петь их нагоняющие сон монотонные народные песни на торжественных вечерах в «Финском холле». Мне только что исполнилось семнадцать лет; я училась в колледже языкам и коммерческой переписке и по натуре была типичной стопроцентной американкой, которые обычно умалчивают о своей родословной и о национальности родителей.
«Вик-бар» был уютным местечком, где по традиции вечерами и в воскресные дни собирались финны. Но как только им запретили подавать спиртное, бар стал пустовать. Порою казалось, будто судьба уехала в отпуск, а нас бросила. Мама видела будущее в тревожном свете, но отчим продолжал питать надежды, которые, правда, ничего не стоили. В его сновидениях все доставалось ему, а возможные излишки он делил между матерью и мною. В один прекрасный вечер на его красном, как примула, лице появилось выражение одержимости. Он сунул за щеку порцию жевательного табаку и откашлялся с таким значительным видом, точно решился на великий подвиг. Обычно он говорил редко, да метко. На сей раз он, однако, отступил от этого правила и начал распространяться длинно и тягуче.
— До того уж плохо идет этот бизнес, ну просто из рук вон. Люди бы и рады выпить, но раз нельзя… Все этот шериф, чтоб ему, — такой сановабич. Невозможно больше вести дело, носсэр. А доллары тают как весенний снег. Иди в шахты — спину надорвешь, иди на ферму — насидишься безработным… Выходит, самое время укатывать…
Он говорил на простом языке американских финнов, но мы долго не могли уловить смысл его слов. Это была стариковская мудрость, которая ищет подкрепления в табакерке, бедная и тощая, как снятое молоко. На трехминутное дело он потратил более трех часов. В переводе на современный финский язык он предлагал следующее: «Содержать кабак больше не имеет смысла, поскольку финнам ход в него закрыт, а другие национальности не способны пропивать столько, чтобы обеспечить нам приличный доход. Стало быть, кабак надо продать тому, кто предложит за него наибольшую цену. А затем…»
— Что же мы будем делать дальше? — спросила я у Виктора, которого так и не научилась называть отцом.
— Велл, дальше — укладывать сьюткэйсы и ехать в Финляндию.
— В Финляндию! Неужели маме и мне надо ехать в Финляндию?
— Йес, сэр. Именно туда, и не раздумывая.
Предложение Виктора мне казалось совершенным безумием. О Финляндии я не знала ничего, так как география в нашей школе была свободным предметом, а редко кто учит уроки, которые не обязательны. Но все-таки я кое-что слышала от американских финнов об этой далекой стране, где, по их словам, царили нескончаемая гражданская война, классовая ненависть, ужасная бедность и морозы; где люди питались исключительно салакой и сосновой корой, ходили в опорках и рожали детей в курных банях; где все дрались финками и безменами, читали Апостол и Калевалу и откуда каждый мечтал эмигрировать в Америку. Так описывали мне свою родину многие финские переселенцы, которые в начале века приехали в Миннесоту и работали на шахтах. И в такую-то страну я должна была эмигрировать, я, стопроцентная американка! Я чувствовала себя бесполезной, словно булавка, лишенная своей головки. Все же я стала отчаянно сопротивляться, решительно отказывалась ехать и, помнится, даже прибегла к убедительной силе слез. Но мама, напротив, была покладиста, как складной ножик. Променяв свободу на мужа, она готова была следовать за ним куда угодно, вплоть до Финляндии. Дело было не в любви и даже не привязанности ее к Виктору, а в каком-то чувстве беззащитности, в боязни остаться без мужа, который уже научился обращаться с женой, как с кассовым аппаратом и машинкой для штопки носков. Пока Виктор, преодолевая некоторую клейкость мысли, схематически набрасывал перед нами картины будущей счастливой жизни, мама слушала молча. Она знала по опыту: если мужу не дать всего, что он хочет, — потеряешь мужа. А если отдашь ему все, что имеешь, — тоже потеряешь его. Самое лучшее, следовательно, оставаться пассивной. Так она и поступала. Она только слушала и наблюдала за моим настроением. А затем стала осторожно уговаривать, пытаясь обратить меня в наивную веру Виктора. Она могла, казалось, объяснить все, что угодно, кроме того, при чем здесь она.
— Милая Минна, подумай же серьезно о деле. Ты ведь видишь, бар ежедневно приносит нам только убытки. Необходимо продать его как можно скорее. Твой отец — хороший человек…
— Мой отец?
— Да, я имею в виду Виктора.
— Хорошо, так и говори о Викторе, а не о моем отце.
— Минна! Я ожидала от тебя большей деликатности.
— Какой вздор! Девочка права, — перебил ее Виктор. — Она не должна титуловать меня иначе, как Виктор или Вик. К черту формальности!
Беседа текла несколько вяло, но, во всяком случае, для меня окончательно выяснились намерения моих родителей. Итак, они решили ехать в Финляндию. У Виктора были небольшие сбережения, с помощью которых он намеревался открыть в Хельсинки столовую на американский манер: этакую маленькую кормушку, где подают котлеты «гамбургеры», жареную картошку и «горячих собак» — так американцы называют сосиски с булочкой. Больше ничего. Виктор хотел донести до своей отсталой родины свежее дуновение большого мира. Он слышал от некоторых американских финнов, побывавших в Финляндии, что все заграничное — в Хельсинки козырь. Наконец-то настало его, Виктора, время! Американские котлеты в столице Финляндии! Это уже что-то новое. Это будет его джокер.
Однако, кроме котлет-«гамбургеров», Виктор предложил нам с мамой еще кое-что. Говорят, от Хельсинки до Литвы рукой подать, а поскольку родственники моей матери и моего отца живут в Каунасе, мы сможем, когда угодно, навещать их. Позднее, правда, выяснилось, что Виктор никогда не бывал в Хельсинки и не имел ни малейшего понятия о расстояниях между географическими пунктами. Просто он вообразил, что путь от Хельсинки до Каунаса примерно такой же длины, как от его родного местечка Туулоса до губернского центра Хямеенлинна.
Кормление «гамбургерами» жителей Хельсинки было для Виктора джокером, с помощью которого он надеялся выиграть будущее. Литва явилась тузом, которым он окончательно добил мою мать. Но, помимо этих, у него нашлись еще хорошие карты, чтобы разыграть в покер и мое будущее. Мать стала подыгрывать ему. Однажды вечером, когда мы с нею были одни, она так сыграла картами Виктора.
— Дорогая Минночка. Тебе уже исполнилось семнадцать лет, и с тобой можно говорить, как со взрослой девушкой. Поедем в Финляндию, тебя там ожидает прекрасное будущее. Финские мужчины обожают иностранок, так же как финские женщины сходят с ума по иностранцам. В Финляндии у тебя будут все возможности хорошо выйти замуж. Я имею в виду — ты сможешь заполучить богатого мужа.
— Но я же не могу бросить учебу.
— Доучишься в Финляндии.
— А разве там есть высшие школы?
— Виктор полагает, что есть.
— Но я даже финского языка не знаю по-настоящему.
— Говорят, его и сами финны не знают. Они разговаривают по-шведски и еще на каких-то диалектах.
Возникла долгая пауза. Очень трудно было понять, зачем я должна ехать на поиски мужа в бедную, несчастную страну, из которой все бегут в богатую Америку. Виктор столько рассказывал об отсталой и убогой жизни в Финляндии (даже котлеты для них диковина!), что я уже ясно видела перед собой деревянные ложки, кадку с толокном и пару лаптей. Как часто он говорил, что «на старой родине» мытье посуды не составляет никакой проблемы для хозяек, ибо семьи живут испокон веков и поныне, питаясь «из руки — да в рот».
Мама посмотрела мне в глаза и упустила хороший случай промолчать.
— Ну вот что, Минна. Ответь же мне прямо, поедешь ты с Виктором и со мною? Как Виктор сказал, ты ведь сможешь вернуться обратно, если тебе в Финляндии не понравится.
— Я уже заранее знаю, что мне там не понравится. Там и самим-то финнам жить невмоготу: разбегаются кто куда и начинают ругать свою родину, как только перейдут через ее границу.
Мать молчала, и разговор на сей раз этим окончился. Но недели через две она снова получила возможность вернуться к наболевшей теме. В одной женской газете был помещен гороскоп на следующий месяц. (Я верила в гороскопы, и моя вера еще более укрепилась несколько лет спустя, когда мне в руки попался учебник астрологии, написанный известным финским генералом.) Мама с большой готовностью прочла мне вслух газетный гороскоп. Хотя я, как рассудительная девушка, знала, что приятная внешность и прежде всего красивые ножки лучше всех гороскопов говорят о моем блестящем будущем, я все же отнеслась с большим уважением к Дельфийскому оракулу Миннесоты, рекомендовавшему мне ехать за границу.
Третьего июня 1922 года мы с мамой и отчимом прибыли в Хельсинки. Сняли маленькую квартиру на Хаканиеми и начали новую жизнь. Виктор почерпнул главнейшие инструкции из своего кошелька, открыл маленькую столовую возле рынка и организовал обслуживание клиентов в стиле «великого Запада». Через месяц, однако, ему пришлось изменить стиль: никто не интересовался его котлетами и жареной картошкой. Финны, оказывается, привыкли к хорошей пище. Мечта Виктора разбогатеть на котлетах была точно прекрасная песнь, которая всегда имеет начало и конец. Он сделался пессимистом и мог держаться на ногах, лишь когда мама поддерживала его. Временами им овладевала такая глубокая печаль, что только господь бог имел возможность помочь ему. По счастью, церковь Каллио находилась почти рядом, а на пристающих к берегу яликах можно было купить эстонский (контрабандный) спирт.
Глава вторая
ГОРОСКОП
Я не уверена, можно ли в мемуарах перескочить сразу через целое десятилетие. В романе можно. Во всяком случае, я хочу сейчас перенестись в 1932 год, когда Виктор расквитался с жизнью, окончив свое земное существование, а мама уехала в Америку искать нового мужа.
Чтобы уберечься от подозрений читателя (кое-кто ведь может подумать, что я отравила отчима, которого так и не научилась любить, а мать бросила на произвол судьбы, как поступают многие), хочу лишь вкратце упомянуть о событиях этих десяти лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Отец моей матери был человеком болезненным: долгие годы его мучила заработанная в угольных шахтах астма и, кроме того, профессиональная болезнь кабатчиков — тихо подкрадывающийся алкоголизм. Как мне рассказывали, он питал особое пристрастие к мексиканскому рому, который частенько вызывает тяжелые помешательства. Дедушка воображал себя не то Авраамом Линкольном, не то Иваном Грозным. По счастью, маленький придворный шут господа бога закончил свое земное странствие уже к рождеству 1904 года, и с тех пор кабачок перешел в собственность моей матери и в распоряжение моего отца. Два года спустя отец получил американское гражданство вместе с первыми неудобствами критического возраста: он не мог больше оставаться верным своей жене. Бракоразводный процесс родителей закончился просто идеально: я и кабак остались мамочке, а папаша получил горничную и чемоданы.
Борис Баранаускас, мой отец, внешность которого я и теперь помню очень живо, упаковал чемоданы и уехал с новой женой в Калифорнию. Больше я о нем ничего не слышала. Возможно, он провалился сквозь землю во время грандиозного землетрясения в Сан-Франциско или сгорел дотла во время последовавшего затем пожара. Как это ни странно, я никогда не скучала по отцу, хотя мать нередко рассказывала мне о нем упоительные истории, доставая из заветных недр своего сундука старую фотографию, на которой полковник Баранаускас походил на бубнового короля. По ее рассказам, этот светловолосый красавец ростом был с Петра Великого, и при этом живой — точно ртуть.
Едва мне исполнилось пять лет, я получила нового отца. На этот раз мама выбрала — как бы для пробы — финна да еще сугубо серьезного и молчаливого, коренного уроженца Хяме. Он был старше мамы лет на тридцать и, видимо, знал счастье в любви, потому что остался старым холостяком. Звали его Виктор Кэйн (некогда Вихтори Кейнанен из Туулоса). Он лет двадцать проработал на рудниках в Миннесоте. Это был превосходный муж: добрый, послушный, огромный, как слон, и почти такой же неразговорчивый. Надежда разбогатеть завлекла его в Америку, однако его надежды сбывались только во сне. Так как он по-английски за многие годы сумел усвоить лишь некоторые, особо употребительные слова, нам с мамой пришлось учиться говорить по-фински. Я же поневоле совсем превратилась в американскую финку, потому что Виктор определил меня в финскую воскресную школу.
Их брак, видимо, оказался удачным, поскольку мама уже имела некоторый опыт супружеской жизни, а отчим — кое-какие сбережения. Благодаря различию языков потребовался не один год, прежде чем они смогли по-настоящему ссориться. Разногласия между ними возникали в основном из-за названия кабачка: шестнадцать лет он назывался «Кристалл-бар», но теперь Виктор хотел переименовать его в «Вик-бар». И переименовал. В последний день сентября 1922 года витрина кабачка украсилась новой вывеской и в честь этого торжества каждому посетителю выдавали один стаканчик виски бесплатно. Шахтеры-финны из Виргинии толпою повалили в храм веселья и, пропустив рекламный стаканчик, напились допьяна за свои деньги. А чтобы добрый хмель не пропадал зря, они вечером устроили массовую драку, во время которой избили всех клиентов, не говоривших по-фински. Два дня спустя шериф города повесил на дверях «Вик-бара» следующее объявление: «Индейцам и финнам спиртных напитков не подают».
Мне было до боли стыдно, хотя я не была ни индианкой, ни финкой. Я стала избегать общества финнов и наотрез отказалась петь их нагоняющие сон монотонные народные песни на торжественных вечерах в «Финском холле». Мне только что исполнилось семнадцать лет; я училась в колледже языкам и коммерческой переписке и по натуре была типичной стопроцентной американкой, которые обычно умалчивают о своей родословной и о национальности родителей.
«Вик-бар» был уютным местечком, где по традиции вечерами и в воскресные дни собирались финны. Но как только им запретили подавать спиртное, бар стал пустовать. Порою казалось, будто судьба уехала в отпуск, а нас бросила. Мама видела будущее в тревожном свете, но отчим продолжал питать надежды, которые, правда, ничего не стоили. В его сновидениях все доставалось ему, а возможные излишки он делил между матерью и мною. В один прекрасный вечер на его красном, как примула, лице появилось выражение одержимости. Он сунул за щеку порцию жевательного табаку и откашлялся с таким значительным видом, точно решился на великий подвиг. Обычно он говорил редко, да метко. На сей раз он, однако, отступил от этого правила и начал распространяться длинно и тягуче.
— До того уж плохо идет этот бизнес, ну просто из рук вон. Люди бы и рады выпить, но раз нельзя… Все этот шериф, чтоб ему, — такой сановабич. Невозможно больше вести дело, носсэр. А доллары тают как весенний снег. Иди в шахты — спину надорвешь, иди на ферму — насидишься безработным… Выходит, самое время укатывать…
Он говорил на простом языке американских финнов, но мы долго не могли уловить смысл его слов. Это была стариковская мудрость, которая ищет подкрепления в табакерке, бедная и тощая, как снятое молоко. На трехминутное дело он потратил более трех часов. В переводе на современный финский язык он предлагал следующее: «Содержать кабак больше не имеет смысла, поскольку финнам ход в него закрыт, а другие национальности не способны пропивать столько, чтобы обеспечить нам приличный доход. Стало быть, кабак надо продать тому, кто предложит за него наибольшую цену. А затем…»
— Что же мы будем делать дальше? — спросила я у Виктора, которого так и не научилась называть отцом.
— Велл, дальше — укладывать сьюткэйсы и ехать в Финляндию.
— В Финляндию! Неужели маме и мне надо ехать в Финляндию?
— Йес, сэр. Именно туда, и не раздумывая.
Предложение Виктора мне казалось совершенным безумием. О Финляндии я не знала ничего, так как география в нашей школе была свободным предметом, а редко кто учит уроки, которые не обязательны. Но все-таки я кое-что слышала от американских финнов об этой далекой стране, где, по их словам, царили нескончаемая гражданская война, классовая ненависть, ужасная бедность и морозы; где люди питались исключительно салакой и сосновой корой, ходили в опорках и рожали детей в курных банях; где все дрались финками и безменами, читали Апостол и Калевалу и откуда каждый мечтал эмигрировать в Америку. Так описывали мне свою родину многие финские переселенцы, которые в начале века приехали в Миннесоту и работали на шахтах. И в такую-то страну я должна была эмигрировать, я, стопроцентная американка! Я чувствовала себя бесполезной, словно булавка, лишенная своей головки. Все же я стала отчаянно сопротивляться, решительно отказывалась ехать и, помнится, даже прибегла к убедительной силе слез. Но мама, напротив, была покладиста, как складной ножик. Променяв свободу на мужа, она готова была следовать за ним куда угодно, вплоть до Финляндии. Дело было не в любви и даже не привязанности ее к Виктору, а в каком-то чувстве беззащитности, в боязни остаться без мужа, который уже научился обращаться с женой, как с кассовым аппаратом и машинкой для штопки носков. Пока Виктор, преодолевая некоторую клейкость мысли, схематически набрасывал перед нами картины будущей счастливой жизни, мама слушала молча. Она знала по опыту: если мужу не дать всего, что он хочет, — потеряешь мужа. А если отдашь ему все, что имеешь, — тоже потеряешь его. Самое лучшее, следовательно, оставаться пассивной. Так она и поступала. Она только слушала и наблюдала за моим настроением. А затем стала осторожно уговаривать, пытаясь обратить меня в наивную веру Виктора. Она могла, казалось, объяснить все, что угодно, кроме того, при чем здесь она.
— Милая Минна, подумай же серьезно о деле. Ты ведь видишь, бар ежедневно приносит нам только убытки. Необходимо продать его как можно скорее. Твой отец — хороший человек…
— Мой отец?
— Да, я имею в виду Виктора.
— Хорошо, так и говори о Викторе, а не о моем отце.
— Минна! Я ожидала от тебя большей деликатности.
— Какой вздор! Девочка права, — перебил ее Виктор. — Она не должна титуловать меня иначе, как Виктор или Вик. К черту формальности!
Беседа текла несколько вяло, но, во всяком случае, для меня окончательно выяснились намерения моих родителей. Итак, они решили ехать в Финляндию. У Виктора были небольшие сбережения, с помощью которых он намеревался открыть в Хельсинки столовую на американский манер: этакую маленькую кормушку, где подают котлеты «гамбургеры», жареную картошку и «горячих собак» — так американцы называют сосиски с булочкой. Больше ничего. Виктор хотел донести до своей отсталой родины свежее дуновение большого мира. Он слышал от некоторых американских финнов, побывавших в Финляндии, что все заграничное — в Хельсинки козырь. Наконец-то настало его, Виктора, время! Американские котлеты в столице Финляндии! Это уже что-то новое. Это будет его джокер.
Однако, кроме котлет-«гамбургеров», Виктор предложил нам с мамой еще кое-что. Говорят, от Хельсинки до Литвы рукой подать, а поскольку родственники моей матери и моего отца живут в Каунасе, мы сможем, когда угодно, навещать их. Позднее, правда, выяснилось, что Виктор никогда не бывал в Хельсинки и не имел ни малейшего понятия о расстояниях между географическими пунктами. Просто он вообразил, что путь от Хельсинки до Каунаса примерно такой же длины, как от его родного местечка Туулоса до губернского центра Хямеенлинна.
Кормление «гамбургерами» жителей Хельсинки было для Виктора джокером, с помощью которого он надеялся выиграть будущее. Литва явилась тузом, которым он окончательно добил мою мать. Но, помимо этих, у него нашлись еще хорошие карты, чтобы разыграть в покер и мое будущее. Мать стала подыгрывать ему. Однажды вечером, когда мы с нею были одни, она так сыграла картами Виктора.
— Дорогая Минночка. Тебе уже исполнилось семнадцать лет, и с тобой можно говорить, как со взрослой девушкой. Поедем в Финляндию, тебя там ожидает прекрасное будущее. Финские мужчины обожают иностранок, так же как финские женщины сходят с ума по иностранцам. В Финляндии у тебя будут все возможности хорошо выйти замуж. Я имею в виду — ты сможешь заполучить богатого мужа.
— Но я же не могу бросить учебу.
— Доучишься в Финляндии.
— А разве там есть высшие школы?
— Виктор полагает, что есть.
— Но я даже финского языка не знаю по-настоящему.
— Говорят, его и сами финны не знают. Они разговаривают по-шведски и еще на каких-то диалектах.
Возникла долгая пауза. Очень трудно было понять, зачем я должна ехать на поиски мужа в бедную, несчастную страну, из которой все бегут в богатую Америку. Виктор столько рассказывал об отсталой и убогой жизни в Финляндии (даже котлеты для них диковина!), что я уже ясно видела перед собой деревянные ложки, кадку с толокном и пару лаптей. Как часто он говорил, что «на старой родине» мытье посуды не составляет никакой проблемы для хозяек, ибо семьи живут испокон веков и поныне, питаясь «из руки — да в рот».
Мама посмотрела мне в глаза и упустила хороший случай промолчать.
— Ну вот что, Минна. Ответь же мне прямо, поедешь ты с Виктором и со мною? Как Виктор сказал, ты ведь сможешь вернуться обратно, если тебе в Финляндии не понравится.
— Я уже заранее знаю, что мне там не понравится. Там и самим-то финнам жить невмоготу: разбегаются кто куда и начинают ругать свою родину, как только перейдут через ее границу.
Мать молчала, и разговор на сей раз этим окончился. Но недели через две она снова получила возможность вернуться к наболевшей теме. В одной женской газете был помещен гороскоп на следующий месяц. (Я верила в гороскопы, и моя вера еще более укрепилась несколько лет спустя, когда мне в руки попался учебник астрологии, написанный известным финским генералом.) Мама с большой готовностью прочла мне вслух газетный гороскоп. Хотя я, как рассудительная девушка, знала, что приятная внешность и прежде всего красивые ножки лучше всех гороскопов говорят о моем блестящем будущем, я все же отнеслась с большим уважением к Дельфийскому оракулу Миннесоты, рекомендовавшему мне ехать за границу.
Третьего июня 1922 года мы с мамой и отчимом прибыли в Хельсинки. Сняли маленькую квартиру на Хаканиеми и начали новую жизнь. Виктор почерпнул главнейшие инструкции из своего кошелька, открыл маленькую столовую возле рынка и организовал обслуживание клиентов в стиле «великого Запада». Через месяц, однако, ему пришлось изменить стиль: никто не интересовался его котлетами и жареной картошкой. Финны, оказывается, привыкли к хорошей пище. Мечта Виктора разбогатеть на котлетах была точно прекрасная песнь, которая всегда имеет начало и конец. Он сделался пессимистом и мог держаться на ногах, лишь когда мама поддерживала его. Временами им овладевала такая глубокая печаль, что только господь бог имел возможность помочь ему. По счастью, церковь Каллио находилась почти рядом, а на пристающих к берегу яликах можно было купить эстонский (контрабандный) спирт.
Глава вторая
ГОРОСКОП
Я не уверена, можно ли в мемуарах перескочить сразу через целое десятилетие. В романе можно. Во всяком случае, я хочу сейчас перенестись в 1932 год, когда Виктор расквитался с жизнью, окончив свое земное существование, а мама уехала в Америку искать нового мужа.
Чтобы уберечься от подозрений читателя (кое-кто ведь может подумать, что я отравила отчима, которого так и не научилась любить, а мать бросила на произвол судьбы, как поступают многие), хочу лишь вкратце упомянуть о событиях этих десяти лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29