Впрочем, это типично для большинства детских сказок, хотя и не для всех, благодаря тому особому выверту, когда, например, летучая мышь превращается в лягушку. Сказки были бы, как говорится, «ближе к жизни», если бы эта волшебная лягушка оказалась не братцем, а отцом Вивонны. Но дело обстояло именно так, и вечерами я столь глубоко погружался в «Сказки о лягушке по имени Арман», что и сам, возможно, был одновременно лягушкой и братцем. Естественно, Вивонна, со своим неизменно добрым нравом и темными кудрявыми волосами, как у моей мамы, могла говорить с лягушкой и знала, что однажды сама превратит своего любимого Армана (именно такие чувства она испытывала к нему) в дорогого братца. Единственной задачей было перебороть отвращение к лягушке, и – уфф! – в луже, откуда ни возьмись, появится ее братец во всей своей красе, промокший до нитки за проведенные в пруду годы. Но, исполняя заветные ожидания каждого ребенка, Вивонна питала такое омерзение к лягушке по имени Арман, что, вопреки всем своим желаниям, теряла всякую надежду когда-нибудь совершить предначертанное судьбой. Однако девочка научилась держать Армана в горсти, трепеща и закусывая губку, несмотря на любовь к этому мерзкому существу, которое смотрело на нее снизу умоляющим взглядом. В восторге внимал я историям об Армане, Вивонне, Анри и цыганке или о лягушке, детях и одноруком страннике, и еще, помнится, была там сказка о лягушке, детях и другой лягушке. Какое это было удовольствие, и как поучительно! Мои блестящие глазки так же напряженно смотрели на живое мамино лицо, как на реальную лягушку по имени Арман в тот же день или накануне. Моя Мама читала вслух эти сказки с тем артистизмом, который хорошенькая женщина способна вложить в историю, чья простая интонация и бурные события могут доставить столько радости еще не спящему, но уже засыпающему ребенку. Ее кудри вздрагивали, а тихий голосок был чист, как вода на дне нашего колодца. Мама была актрисой, для которой слетавший с ее милых уст рассказ был населен бесконечным разнообразием маленьких существ, державшихся за крохотные ручки или друг от друга убегавших. Она переворачивала страницу – и Арман просил Вивонну разрешить ему еще раз посидеть у нее в горсти, но прибегал Анри и, размахивая палкой, прерывал их вынужденное свидание. Помните сказку о лягушке по имени Арман и вороне Бокаже ? Что за блаженство!
Однажды ворон, который был, разумеется, в десять раз больше лягушки, вызвал Армана на состязание в пении. Анри, всегда готовый расстроить планы лягушки, предложил себя на роль судьи. Поскольку между вороньим карканьем и лягушачьим кваканьем выбирать особо не приходилось, Анри, понятно, решил бы исход поединка в пользу ворона, чем навлек бы позор на лягушку и в очередной раз досадил маленькой Вивонне, столь неравнодушной к Арману. Назначенный день настал, и участники состязания собрались за маленьким ручейком, рядом с буйно расцветшими кустами черники. Анри насупился и с рассудительным видом скрестил руки на груди, а Вивонна сказала, что не вынесет столь сокрушительного поражения Армана и поэтому не пойдет на поле; сама же ловко спряталась за кустами. Бокаж заявил, что будет петь первым, почистил свои большие черные перышки, прошелся с важным видом на блестящих желтых ногах и затем, как ему казалось, с горделивым, величественным видом начал каркать во все горло. Его перья взъерошились, четыре ближайших коровы лягнули копытами и убежали, а скверный мальчишка Анри попытался заткнуть себе уши, но у него ничего не вышло. Нельзя было представить себе более противных звуков, которые доставляли огромное наслаждение ворону, но заставили съежиться беднягу-лягушку. Наконец самовлюбленный ворон завершил свое кошмарное выступление и поклонился. Настала очередь лягушки. Анри предвкушал эту минуту с величайшим самодовольством, хотя и по-прежнему хмурился, как бы придерживаясь полной объективности, которая требуется от любого судьи на состязании. Ворон Бокаж отступил, Арман же запрыгнул на небольшой валун, надеясь добиться хотя бы незначительного преимущества. Стояла тишина, в воздухе струился солнечный свет, дальние коровы повернули головы, прислушиваясь, а хвастливый ворон молча улыбался и ждал. Наконец Арман глубоко вздохнул всем своим тельцем, широко раскрыл рот и… запел. Но что это была за песня? Какая приятная мелодия слетала с уст лягушки? О нет, то было не монотонное, раздражающее кваканье, которого ожидали мальчик, ворон и внимательные коровы. Совсем наоборот! В действительности, лягушка на валуне пела веселым, мелодичным голоском маленькой девочки! Коровы подошли ближе, побежденный ворон сердито захлопал крыльями, роняя перья, и в следующее мгновенье скверный мальчишка с озлобленным взглядом и побагровевшим лицом подскочил к лягушке и согнал эту кроху с булыжника в высокую траву. А затем, – ведь Анри сразу понял, в чем фокус, – побежал в кусты черники и схватил смеющуюся Вивонну за кудрявые волосы. Перепуганный ворон взлетел на ветку соседнего дерева, коровы опять убежали, а Вивонна безуспешно пыталась вырваться из гневных объятий скверного мальчишки. Но прежде чем он успел причинить девочке вред, а не просто помять ей платье, Арман снова вспрыгнул на залитый солнцем валун и, коль скоро побежденный ворон сбежал вслед за коровами, заставил злобного Анри отпустить Вивонну. Мальчик зевнул, и, сломленный силами снами, устало улегся рядом с ручьем…
А дальше? Продолжение сказки? Арман спрятался в кармане Анри, пока тот спал. Когда скверный мальчишка проснулся, он обнаружил в кармане лягушку и пришел в ужас. Анри избавился от лягушки и от собственного страха благодаря Вивонне, которая велела ему сбросить штаны и бежать. Дурачок! В конце Вивонна звонко смеялась над незавидным положением смущенного Анри, на которого она посмотрела вдруг с пристальным вниманием, когда лягушка-победительница запрыгнула обратно в ручей в ожидании следующей стычки.
Большинство запомнившихся мне «Сказок о лягушке по имени Арман» включали в себя подобные приключения. Скверный мальчишка Анри неизменно терял штаны и скакал в бешенстве, а маленькая лягушка изо всех сил цеплялась за одну из его голых ягодиц. Вивонна же тем временем улыбалась или недовольно хмурилась, впиваясь глазами в кружившуюся, испуганную наготу Анри. Закончится ли когда-нибудь этот сборник сказок из старинной книги, которая так красиво лежала в ладонях дорогой Матушки весенними ночами моего детства? Томик, откуда исходил звук маминого голоса, подобно тому, как детское сопрано Вивонны доносилось из лягушачьего рта или как пение мальчика в хоре слетает с партитуры, которую он держит, а не с его уст? Наверняка должна была наступить заключительная ночь последней сказки, когда пение дальних лягушек печально утихло бы и замерло в пустоте, а последние слова унеслись бы в весенний простор, и Мама умолкла бы, улыбнулась мне и закрыла книгу. Навсегда. Ну конечно, у моей любимой книги, благоухавшей от маминого прикосновения и повествовавшей о жизни лягушки, которая оказалась тезкой той настоящей лягушки, что погубила мою собственную жизнь, наверное, был свой конец.
В последнюю ночь наверняка Вивонна пустила Армана к себе в постель. Она дергалась, извивалась, вздрагивала и трепетала, спала и грезила наяву, гадливо ощущая, как маленькое мокрое существо касалось ее или – что еще хуже или даже лучше – внезапно пряталось в одеялах. Затерянное и непостижимое, оно ждало того момента, когда можно будет вновь пощекотать непорочное, юное тело Вивонны, пока она не задремлет в полусне, вскрикивая своим сорванным девичьим голоском. Так она лежала в лучах рассветного солнца, уже, разумеется, не ребенок, а молодая женщина, несмотря на свою по-прежнему детскую внешность. А лягушка? Она стояла в ногах кровати, разумеется, уже не лягушка, а обещанный братец, который должен был обернуться принцем, согласно требованиям большинства сказок о лягушках и детях, но не стал им. В этом месте «Сказки о лягушке по имени Арман» должны разочаровать нас. Ведь отважный братец, когда он наконец сбросил свою гадкую оболочку или, точнее, когда наша дорогая Вивонна распознала в ней лучезарную – мужскую – красоту, явился не в облике принца, чего по праву заслуживал, а в виде безобразного старого короля, с улыбкой взиравшего на свою награду. Но разделяла ли ослепительная Вивонна, которая раскинулась на своей влажной кровати, не заботясь о стыдливости, наше потрясение и разочарование этим заключительным подарком ее сказки? Нет, не разделяла. В конце концов, старый безобразный король – лучше, чем ничего, если уж ей не видать принца, что было очевидно, и она теперь знала, что могущественные силы лягушки никогда не потерпят общепринятых условностей.
Ах, позвольте мне быть честным, хотя честность почти так же несносна, как здравый смысл. И все же я не помню, чтобы «Сказки о лягушке по имени Арман» когда-либо достигали конца или чтобы дорогая Матушка прекращала свои вечерние чтения. Самый любопытный факт (и я глубоко в нем уверен) заключается в следующем: очень долгое время я довольствовался тем, что позволял матери читать одну сказку за вечер, и не требовал, чтобы она проводила все весенние ночи напролет со своим сыном и со своей книгой. Впрочем, довольно скоро мне удалось добиться даже этого. Ведь терпение – добродетель, которой я требую от других, а не от себя.
Итак, у нас есть великодушный отец, любящая мать, молодой граф и графиня, которые считали, что им не обойтись без нас в поместье Ардант, где я намеревался властвовать, и, наконец, лягушка по имени Арман, принадлежавшая мне одному, хорошо это или плохо, – все составляющие детства, которое я с самого начала назвал счастливым. Но погодите! Что-нибудь еще? Недостает какого-то важного элемента? Ах да, не будем забывать о Кристофе, моем единственном, но все-таки друге. Любой рассказ о счастливом детстве был бы неполон без упоминания о друге детства. И я отнюдь не собираюсь игнорировать этого мальчика, который мог быть также моим братом-близнецом (хоть и противоположным во всех отношениях мне) – столь крепкие узы связывали нас в те первые идиллические дни.
Да, меня, Паскаля, непостижимая судьба наградила другом, да еще каким! Бедным маленьким Кристофом! Казалось, будто его жалкое зачатие и рождение произошли только для того, чтобы у меня появился товарищ, когда мне захочется дружить с кем-нибудь еще, помимо взрослых и лягушки, и чтобы он мог также принять на себя все те невзгоды, которые, не будь его, жестоко обрушились бы на мою голову. Он был слабостью для моей силы, страданием для моего самодовольства, поражением и унынием для моей неуязвимости и криком боли для моей царственной мины.
Он был мелким, как мошка, и слабеньким, как паучок, – крохотный мальчик неопределенного возраста, который непрестанно шмыгал носом и носил большие, круглые, мутные очки. А страх? Право, он боялся, как говорится, собственной тени, и на то имелись причины! Ведь на тень Кристофа страшно было взглянуть: ноги и руки в два раза тоньше его настоящих конечностей, которые и так были тонки, худы и темны. Бедные ручки торчали из этого хилого, призрачного, вечно неугомонного тела, и с них свисали вытянутые ладони, которые заканчивались не крошечными пальчиками, а коготками. Так, по крайней мере, казалось, когда эти хрупкие, неуправляемые ладони колыхались под неслышную музыку преследования. Его злая мать была права, обвиняя Кристофа в том, что он боялся собственной тени, хотя сама она, будучи полной противоположностью моей матери, подвергала его унижениям – и это все, что он видел в жизни. Она была еще довольно молода, как и моя мать, и стягивала свои черные волосы в тугой пучок. Чего она только не говорила моему дружку! Всякий раз, когда я навещал Кристофа, эта женщина выставляла его за дверь с такими проклятиями, что даже я оступался, отважно приближаясь к их фермерскому домишке-развалюхе. Бедный Кристоф съеживался от страха, а его полуодетая мать сидела в дверях и твердила, что он – не ее сын, что он скоро подавится, подохнет и будет лежать мертвым у ее ног – такую ненависть, по ее собственным словам, она к нему питала. Что же касается отца Кристофа, то он тоже был жертвой этой женщины, как и ее сын.
– Эта баба опять принялась за старое, – говаривал иногда мой отец за обедом. – Жак не вышел сегодня в поле только потому, что она снова отлупила его по заднице. Мужики говорят, тем самым ремнем, что должен был поддерживать штаны, которые спустились у него до самых лодыжек. Позор!
– Мишель-Андре, – возражала Матушка очень печальным и серьезным голосом, – может, не надо говорить об этом при Паскале.
– Головастик знает об этой семье побольше моего, cherie. Можно гордиться нашим сыночком за то, что он решил подружиться с этим бедным пареньком. Хотя молодой граф называет их семью единственной напастью в поместье Ардант и когда-нибудь от нее избавится – от мужика, бабы и ребенка. Попомни мои слова! Знаешь, ходят слухи, что даже лучшие из моих людей улучают время, чтобы проведать этого мужика – если только его можно назвать мужиком! – а потом остаются поразвлечься с бабой. Говорю тебе, Мари, позор!
Может, из-за этих папиных слов мои посещения Кристофа были такими краткими и редкими? Боялся ли я криков его отца, которые так часто доносились из полуразвалившегося дома вместе со свистом кожаного ремня, стегавшего по люто исполосованной плоти, как я себе это представлял? Или, может, все дело в лице матери Кристофа, которое иногда появлялось за едва отдернутой занавеской потемневшего сельского домика, и я чувствовал на себе ее взгляд – спокойный, оценивающий и такой же лукавый, как редкая пристрастная улыбка на ее белом лице? Она вовсе не была некрасивой женщиной, но в любую минуту могла прийти в ярость, к которой прибегала ее скрытая красота, напоминавшая мне, как это ни странно, овальное лицо супруги молодого графа. Нет, я просто хотел любой ценой уберечь свою частную жизнь и, вне всякого сомнения, не позволил бы моему странному маленькому другу вторгнуться в нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20