Я вижу себя – худого и легкого, в джинсах, кедах и черной блузе: мое отражение в зеркальной витрине кажется мне почти похожим издалека на Лу Рида, хотя для этого мне не хватает худощавости лица и темных очков. Не помню, почему в тот день у меня было больше денег, чем обычно: я покупаю несколько светлых сигарет у безногого инвалида, участвовавшего в войне вместе с дядей Рафаэлем, и нюхаю одну из них, медленно проводя под носом. Мягкая бумага, сильный, изысканный запах американского табака – просто голова идет кругом. Правильно говорит Павон Пачеко: «Хорошая жизнь дорого стоит, есть другая, более дешевая, но это не жизнь».
Я прикладываю сигарету к губам, снова смотрю на витрину, оглядываюсь по сторонам, боясь, что меня увидит кто-нибудь из знакомых отца, и иду вверх по улице Нуэва, все еще не поджигая «Уинстон», потому что это очень дорогое удовольствие и нужно растягивать его подольше. Я предчувствую, с волнением и страхом, что каждый шаг приближает меня к Марине: я увижу ее через несколько минут, она будет одна и скажет, что искала меня и все выходные ждала моего звонка. Я предложу ей, с небрежностью взрослого, пойти выпить пива и послушать музыку, а когда в «Мартосе» зазвучит песня «Таке a walk on the wild side», я буду переводить шепотом слова и так близко наклонюсь к ней, что она сама не заметит, как станет меня целовать. Воображение бежит впереди меня: я пока только иду по улице Месонес, где недавно открыли кафе-мороженое «Лос Валенсьянос», а нетерпеливая часть души уже умчалась вперед и видит калитку дома Марины и ее саму. Я в деталях представляю себе одну из самых любимых моих фантазий, о которой не известно никому, кроме меня самого: будто бы я спокойно набрал ее номер и мы договорились о встрече, я пришел в квартал Кармен, лениво насвистывая «Му girl», и как только дотронулся до звонка, Марина легкой походкой вышла в сад – в короткой юбке, с темно-зелеными тенями на веках и полным обещаний взглядом женщины, отправляющейся на свидание. Сколько напрасного желания, к скольким женщинам, сколько лет! Сколько бесплодных фантазий, стремлений и страстей, ограниченных воображением, питаемых и отравляемых им, уничтоженных разочарованием, болью и нелепостью! Все это сохранилось лишь в песнях, оставшихся неизменными с того времени, в дневниках со страницами в клетку: бесповоротные решения, никогда не превратившиеся в действия и жившие, как порожденные волей призраки, еще долго после того, как вызвавшее их чувство угасло.

* *
Но в этом воскресном вечере есть нечто новое: ощущение утраты, возраставшее по мере того, как приближался конец учебного года. Все вокруг стало более воздушным, цвета – намного ярче под летним солнцем, а запахи – сильнее. Время течет с непривычной легкостью, короче кажутся дни и даже песни: монета падает в щель музыкального автомата, и через три минуты музыка умолкает. Вместе с ней исчезает и восторг от выдуманной нежности, неистовства гитар и ударных, стольких решений, метаний и поисков – слишком категоричных, чтобы они могли кем-то или чем-то удовлетвориться. В этой неторопливой неизбежности, повторении прогулок, песен, экзаменов, мимолетных встреч с Мариной, зачеркнутых дней на календаре мы постепенно и впервые понимали, что наша привычная жизнь скоро должна измениться и мы делаем шаги, которые уже нельзя будет повернуть назад. В тот воскресный вечер, когда уже работали кафе-мороженое, девушки были одеты в светлое, а небо над побеленными домами и позолоченными солнцем башнями Махины было голубым, как на открытке, я сделал невероятное открытие, что некоторые вещи случаются сейчас в последний раз. На следующей неделе закончатся экзамены в школе, а когда пройдет лето, а с ним и последние теплые дни октябрьской ярмарки, мы больше никогда не увидим школьные классы. Для нас начнется другая жизнь в далеких городах, и время утратит свою тоскливую кольцевую неизменность: закончится смена учебных годов, урожаев, полевых работ, желтых, охровых, зеленых, синеватых пейзажей, чередование которых мы видели в долине Гвадалквивира еще до того, как обрели память и разум. С этого момента время превратилось в прямую линию, уходившую в будущее и пустоту, как в нравившихся нам песнях в ритме блюза, быстрых, словно мчащийся по шоссе автомобиль. Я чувствовал, что, может быть, в последний раз повторяю свою привычную прогулку к больнице Сантьяго и кварталу Кармен в поисках Марины, и думал о своем близком будущем и скорой жизни в Мадриде. Я глядел с конца улицы Нуэва на шоссе, где заканчивался город, и испытывал тот же страх и волнение, как в то время, когда мы с Феликсом смотрели в детстве с холмов на улице Фуэнте-де-лас-Рисас на безграничную долину и вершины горной цепи Махины, зная, что за этими голубыми горами, через которые однажды перешел пешком, умирая от усталости и голода, мой дед Мануэль и откуда спокойно вернулся с войны, верхом на муле, дядя Пепе, были другие города, намного больше нашего, реки с неизвестными нам названиями, высокие горные цепи и моря такого темно-синего цвета, как на карте полушарий. Бродя в тот день по городу в поисках Марины, я уже представлял себя одиноко блуждающим по улицам Мадрида. Я, будто закрывая ночью глаза, мечтал, что лечу и вижу в темной глубине дрожащие, как пламя свечи, огни домов, зажженных лампочек на окраинах безымянных городов, лесистые архипелаги, освещенные металлическими отблесками луны.
В то воскресенье в кармане у меня были деньги, и я воображал себя дерзким одиночкой. В баре, куда мы ходили иногда, потому что в его музыкальном автомате было несколько хороших песен, я заказал «кубалибре» и поставил «Summertime» Дженис Джоплин. Сидя в конце барной стойки у стеклянной двери, я видел дома квартала Кармен и улицу, по которой Марина каждое утро ходила в школу. Это был унылый и довольно грязный бар – из тех, что продолжают работать в малолюдной части города, хотя туда почти никто не ходит. Но мне нравилось слушать там Дженис Джоплин – большую редкость в том автомате: ее яростный и грубый голос резко выделялся среди песен Маноло Эскобара, «Формулы V» и Поррины де Бадахос. Там была и еще намного более старая песня – «Я шахтер» Антонио Молины, наполнявшая меня, как песни Хоселито, тоской и счастьем, в чем я постыдился бы признаться. Больше всего мне нравилось одиночество, уверенность, что меня никто не знает в этом квартале, далеком от моего собственного, возможность превращаться, благодаря «кубалибре», американской сигарете и музыке, в таинственную будущую личность. Этот человек пьет «кубалибре» и курит, облокотившись на цинковую стойку, смотрит в окно со сдержанным любопытством чужака, подходит к светящемуся оранжевым и розовым светом музыкальному автомату и, не вынимая изо рта сигареты, снова ставит английскую песню. Я ценил, как ободряющий дружеский крик, эту посмертную ярость Дженис Джоплин, дошедшую до Махины и моей жизни бог знает какими неизведанными путями. Она пришла из другого мира, где уже давно не была слышна: тогда я не знал, что большинство голосов, звучавших на пластинках, принадлежали мертвым и их предсказания ослепительной свободы умолкли несколько лет назад. Джимми Хендрикс, Дженис Джоплин, Джим Моррисон, Отис Реддинг были мертвы, когда в нас вдыхали жизнь их песни. Об Эрике Бердоне и Лу Риде мы слышали, что они – живые мертвецы, уничтоженные героином и алкоголем. Песни «Битлз», больше всего нравившиеся нам, принадлежали к далекому прошлому, существовавшему, когда мы слушали только романы Гильермо Саутьера Касасеки и песни Антонио Молины, по-прежнему предательски вызывавшие во мне невыносимую нежность. Мы отставали от мира, но не знали этого и с нетерпением готовились к участию в уже завершившемся празднике. Я прикрывал глаза, вдыхал дым светлой сигареты, чувствуя эффект «кубалибре», и далекое лето, провозглашенное Дженис Джоплин и опровергнутое ее несчастьем и смертью, простиралось передо мной, как раскаленный рай бесприютности и скитаний, длинных волос, гитар и секса. В Мадриде, Нью-Йорке или Сан-Франциско, в баре, где я буду сидеть, облокотившись на стойку и слушая Дженис Джоплин, появится Марина, и я, опытный, осмелевший от алкоголя, подойду к ней – не для робкого и скучного ухаживания, брака, стабильности и детей, а для дикого и необузданного торжества страсти. «Мы хотим мир, и хотим его сейчас», – говорилось в песне Джима Моррисона, потрясавшей меня, как предсказание апокалипсиса.
Я выпил «кубалибре». Спросил его стоимость, подсчитал деньги и попросил еще стакан. Я поставил «Summertime» в третий раз и, возвращаясь на свое место у стойки, увидел Марину, идущую по другой стороне улицы. Я столько думал о ней, но не мог вспомнить ее лицо, и, видя Марину, даже не сразу ее узнал. С подобранными волосами черты ее лица изменились, скулы казались шире, а глаза еще больше: она была другой и в то же время самой собой. Это преображение – подобное тому, когда она надевала брюки вместо юбки, – добавляло к узнаванию любимых черт эффект неожиданности, демонстрируя, что одна женщина может содержать в себе нескольких, калейдоскоп сменяющих друг друга силуэтов и взглядов, которые хочется узнавать и накапливать, чтобы монотонность никогда не ослабила жадность внимания. Еще издалека я заметил, что Марина сильно накрашена – явно ожидает встречи с кем-то, – и кажется старше, чем в школе. Она стояла на тротуаре с сумкой на плече – такая недоступная и внезапная, как плод моего воображения. У нее была высокая грудь, обтянутые юбкой бедра и обнаженные ноги. Стоял светлый июньский вечер, и Марина произвела на меня такое впечатление, что я застыл, парализованный так же, как в то утро, когда сидел перед ней, словно идиот, в пустом классе, перечисляя неправильные английские глаголы, и чувствовал сильный запах ее тела, не осмеливаясь посмотреть ей в глаза или придвинуть колени чуть ближе. Персонаж, так старательно созданный мной с помощью алкоголя и музыки, рассыпался с быстротой сгораемой соломенной куклы. Я снова был самим собой, то есть никем.
«Я тот, кто по ночам тебя преследует», – подшучивал надо мной Мартин, цитируя слова из заунывной сентиментальной песни, когда видел меня бродящим по кварталу Кармен.
Марина смотрела туда, где я сидел, но не замечала меня – наверное, видела свое собственное отражение в стеклянных дверях. Я выпил еще немного «кубалибре»: у меня уже кружилась голова, я был почти пьян. Невидимый, я наблюдал за Мариной из мрачного бара, где стало уже совсем темно, и вспоминал голос Отиса Реддинга, мягкий и решительный звук труб, как будто возвещавших приход женщины и кульминацию встречи, «Му girl».
Вскоре Марина была уже не одна: к ней подошел тот же высокий тип, что и всегда. Он был всего на три-четыре года старше меня, но уже находился на спокойной и презрительной дистанции от подросткового возраста, моих прыщей на лице и мучительной застенчивости. Тип улыбался, и у него были твердые, будто окончательно выкованные черты – не такие, как у меня, с моим еще «недоделанным» лицом и телом, как говорила бабушка Леонор. Я увидел, как они поцеловались – к счастью, не в губы, а в обе щеки, как те, кто возвращался на каникулы из университета. Тип, несомненно, учился в Гранаде или Мадриде или уже окончил университет. Может, у него даже была машина или рычащий мотоцикл, и он возил на нем Марину, обнимавшую его за талию и прижимавшуюся грудью и животом, с развевающимися на ветру длинными черными волосами. Я видел, как они пошли вверх по проспекту Рамона-и-Кахаля, слава Богу, не взявшись за руки. Без участия своей воли я заплатил за «кубалибре» и последовал за ними, представляя себя шпионом из песни Джима Моррисона или сентиментальным и безжалостным бандитом, преследующим по темным переулкам и клубам бесстыдную женщину, обманывавшую его со злейшим врагом. Я шел по другой стороне улицы, держась за стены, – не только из осторожности, но и потому, что не привык курить светлый американский табак и пить «кубалибре». Я шел далеко от них, но не настолько, чтобы они не смогли увидеть меня, обернувшись. Впрочем, мне было все равно, я был немного пьян и невидим и напевал, подражая голосу Джима Моррисона: «Я шпион в доме любви, я знаю, какой сон снится тебе сейчас, знаю твой самый тайный и глубокий страх, знаю слово, которое ты жаждешь услышать, я знаю все».
Постепенно мной овладела тоска воскресных вечеров, сильнее ощущаемая на широких и пустынных улицах этой части города, среди закрытых гаражей, многоквартирных домов и витрин автомобильных магазинов. Эта тоска была знакома мне еще с бесконечных воскресений в детстве: она рождалась от скуки, пустоты и страха перед первыми уроками в понедельник и усиливалась минута за минутой, по мере того как клонился к завершению день и наступала ночь. Уже зажигались первые фонари над проспектом, и мигал янтарь светофоров, а когда Марина и захватчик, шедший рядом с ней, вошли в парк Вандельвира, в слабом свете закончившегося дня сверкали струи воды из фонтана и до меня долетал влажный ветерок. Я потерял их среди изгородей и деревьев и боялся, что они целуются где-нибудь на скамейке или, незаметно для меня, ушли из парка. Однако нет, я опять увидел их очень близко: они сидели в беседке у фонтана, спиной ко мне: рука типа лежала на плече Марины, и его пальцы небрежно и словно равнодушно касались ее затылка, а она, сидя в профиль, рассказывала ему что-то и смеялась. Несомненно, он подонок и лицемер, пользовавшийся ее наивностью и юностью. Он хочет изнасиловать ее, но она отталкивает его, крича, с растрепанными волосами, и тогда вмешиваюсь я: бью его по лицу и между ног, а он, изловчившись, бросает мне песок в глаза. Компания его друзей, оказавшихся поблизости, присоединяется к нему, и они избивают меня цепями своих мотоциклов. Я сопротивляюсь, как лев, кусаюсь, дерусь, царапаюсь, падаю без сознания на землю, и когда снова открываю глаза, Марина проводит влажным платком по моему опухшему лицу, обнимает меня, и ее зеленые глаза блестят от нежности и слез, раскаяния и благодарности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78