Муж еще был дома. Они располагались там, на сеновале.
– А когда уехали?
– Тогда же, утром. Они на реку, муж в город.
На дворе закудахтали куры и залаяла собака. Хозяйка вышла из дому. Коньков встал из-за стола, прошелся по дому, остановился у подпечника, где хранилась обувь: ботинки, сапоги, туфли.
– Чего гуляешь от стола? – спросил его Дункай.
– Вы пейте, ешьте! – сказал он своим напарникам. – Я дома заправился.
Он закурил и вышел в сени; здесь в углу валялись старые шкуры, олочи, резиновые сапоги; на стенах висели искусно сплетенные связки новых корзин, липовые да вязовые туеса, берестяные лукошки.
Вернулась хозяйка с тарелкой красных помидоров.
– Ну, что там? – спросил ее Коньков.
– Ястреб кружит. Куры разбежались.
– У вас тут прямо настоящий промысел! – кивнул Коньков на лукошки и туеса.
– Сам занимается, любитель. Тайга.
– Сапожки у вас аккуратные. Какой размер?
– Тридцать восьмой.
– А я вот в бахилах топаю. Сорок третий! Тяжело в тайге в сапогах-то: ноги тоскуют, как говорят у нас в деревне. Но форма одежды, ничего не попишешь. А вы чего в сапогах? Олочи удобнее. А то кеды! С дырочками.
– Нет, я не ношу кеды, – поспешно сказала хозяйка, стараясь пройти в избу.
Но Коньков жестом задержал ее:
– А может быть, Кончуга в кедах ходил? Вы не заметили? В тот самый вечер, когда они ночевали у вас?
– Я не обратила внимания… Но вряд ли. Удэгейцы-охотники не любят кед.
– А где у вас обувь хранится?
– Старая вон в углу, то есть здесь, в сенях, да еще на кухне, в подпечнике. Тут рабочая обувь. Сподручно. А новая в шкафу. Хотите поглядеть?
– Спасибо. Я вам верю, Настя. – Коньков поглядел на нее пристально и спросил: – Кажется, вас так зовут?
– Да, – Настя отвела взгляд и потупилась.
4
– Батани, а чем занимался твой хозяин? – спросил Коньков Кончугу, когда они садились в лодку.
– Смотрел следы изюбра, записывал – какой трава ест изюбр, куда его ходил.
– А почему он выбрал для лагеря эту косу?
– Нерестилище рядом. Калганов рыбу считай. Смешной человек, понимаешь. Разве хватит ума столько рыбы считать?
– Ишь ты какой дотошный! Тогда давай на нерестилище! – приказал Коньков.
Кончуга завел мотор, и бат стремительно полетел вверх по реке.
– А ты чем занимался? – спросил опять Кончугу Коньков.
– Немножко рыбачил.
– Х-хе! Немножко? Вон, целый мешок навялил, – Коньков раскрыл лежащий на дне бата мешок. – И ленки, и кета… А ведь нерест начался!
– Мне максиму давали на нерест, сто пятьдесят штук.
– Максимум, – усмехнулся Коньков. – Ты уж, поди, три раза взял свою максиму.
Коньков поднял длинную острогу со дна лодки и спросил:
– Все острогой бьешь?
– Есть такое дело немножко.
– А вот лейтенант штрафанет тебя за такое дело, – сказал сердито Дункай. – Ты что, не знаешь, что острогой нельзя бить рыбу? Да еще во время нереста!
– Почему не знай? Знаем такое дело.
– Зачем же нарушаешь? – спросил Коньков.
– Я совсем не нарушаю. Я только на еду брал. Себе да собакам немножко.
Коньков рассмеялся.
– Уж больно большой аппетит у твоих собак!
– Он изюбра за неделю съедает со своими собаками, – сказал Дункай.
– За неделю нельзя, – покачал головой Кончуга. – За две недели можно съесть, такое дело.
– Быка за две недели? – удивился Коньков.
– Можно и корову, – отозвался невозмутимо Кончуга.
– Да у тебя просто талант! – опять засмеялся Коньков.
– Немножко есть такое дело.
Кончуга сбавил обороты и погнал бат к берегу. Впереди загородил реку огромный залом: свежие кедровые бревна вперемешку со старыми корягами торчали во все стороны и высились горой.
Коньков выпрыгнул на берег первым, Дункай и Кончуга вытащили на отмель лодку и пошли к залому за Коньковым.
– Здесь работал, говоришь, Калганов? – спросил Коньков Кончугу.
– Здесь сидел, – указал тот на обрывистый берег, – смотри и считай – сколько рыбы приходит сюда и подыхай.
Вся отмель перед заломом была усеяна трупами дохлой кеты; иные еще трепетали, били хвостами и, судорожно замирая, хватали жабрами воздух.
И вода перед заломом кишела кетой: одни с разлета выпрыгивали из воды и, сверкая радужным оперением, долетали до самой вершины залома, потом шмякались на бревна и, пружиня всем телом, изгибаясь и подпрыгивая, все в кровоподтеках и ссадинах, снова падали в воду; другие, обессилев от этой отчаянной таранной атаки, вяло разбивали хвостами бугорки прибрежной гальки и не в песок, а в воду выметывали икру, которую тотчас уносило течением, угоняло пустые икринки, не оплодотворенные молоками.
– Что ж это такое? Кто залом навалил? – со злым отчаянием спросил Коньков.
– Леспромхоз. Они ведут сплав, – ответил Дункай.
– Но это ж нерестовая река! – шумел Коньков. – По ней запрещено сплавлять лес, да еще молем.
– Калганов тоже говорил, запрещал такое дело, – отозвался Кончуга.
– Ну и что? – спросил Коньков.
– Сплавляют, – ответил Дункай.
– Хоть бы залом растащили. – Коньков покривился, как от зубной боли.
– Ого! – воскликнул Дункай. – Целой бригаде на неделю работенка.
– Калганов требовал. Растащили, такое дело, – сказал Кончуга. – Два дня проходил – новый залом, понимаешь.
– А что делать? – спросил Дункай. – Дороги нет. Остается одна эта река. Вот по ней и сплавляют.
– Почему же дорогу не строят? – зло спросил Коньков.
– Хлопот много. Без дороги легче план выполнять, – усмехнулся Дункай. – Берут только толстые кедры. Одно дерево повалят – сразу десять кубометров есть. А другие деревья заламывают – наплевать.
– Отчего другие деревья не берут? – спросил Коньков.
– Ильмы, ясень, бархат, лиственница – все тонет.
– И все молчат? – накалялся Коньков.
– Почему молчат? – спросил Кончуга. – Калганов шумел, понимаешь.
– А вы почему молчите, Семен Хылович? Вас же кормит эта река и тайга!
– Кому говорить? Кто нас послушает? – Дункай вяло махнул рукой на залом и пошел к лодке. – Мы уж привыкли.
– Ты привыкыл, а я не привыкыл, – ворчал Кончуга, идя вслед за Дункаем. – Тайга болеть будет, гнить. Плохое дело, привыкыл…
– Ладно, мужики! – сказал Коньков примирительно. – Давайте съездим на ту косу, где мы хотели приземлиться на вертолете. Что там за люди? Чем они занимаются?
– Это лесная экспедиция, – ответил Дункай. – Они определяют сортность леса.
– Каким образом?
– Берут полосу вдоль реки, метров на двести шириной, и считают – сколько и каких деревьев растет на этой полосе? Какой возраст? Что можно брать, что нельзя…
– А давно они здесь работают?
– Да, пожалуй, второй месяц.
– Тогда едем к ним! – приказал Коньков. – Они должны знать Калганова и видели, наверно, кто ночью по реке проезжал.
Не успел еще Кончуга завести мотор, как где-то за лесистым холмом раздался далекий, но зычный звериный рык.
– Вроде тигр? – сказал Коньков, прислушиваясь.
Но рык не повторился.
– Чужой приходил, – ответил Кончуга, запуская мотор.
– То есть как чужой? – удивился Коньков. – У вас что, свои тигры здесь пасутся?
Кончуга раскурил свою трубочку, вывел бат на стремнину и только тут ответил:
– Есть и свои, понимаешь. На Арму один, на Татибе два, где солонцы – тоже есть тигрица и два тигренка. Я все тигры знай. Этот чужой.
– Ты что, видел его?
– Не видел, такое дело.
– Как же ты определил, что он чужой? По рыку, что ли?
– Его собачек таскал.
– Твоих собак?
– Моих не трогал. Которые лес сортируют, у них утащил. Такой тигр человека может кушать.
– На то он и тигр, – сказал Коньков.
– Это не наш тигр. Его из Маньчжурии приходил. Старый тигр, охотится на изюбрь не может. Только собачек таскай. Корову может, овечку, человека.
– Это кто ж тебе говорил, Калганов?
– Я сам знай.
– М-да… – многозначительно покачал головой Коньков и вспомнил давешнюю фразу Косушки: «Уж больно много ты знаешь».
5
Лесотехническую экспедицию они застали на косе. Тут горел костер, на перекладине над костром висели закопченные чайник и котел. Рабочие, вернувшиеся из тайги на обед, успели разуться, скинуть защитного цвета куртки с капюшонами и сетками от комаров; трое блаженно растянулись возле огня, четвертый лежал в палатке, высунув наружу ноги в шерстяных носках.
Коньков, сидевший в носу бата, махнул Кончуге рукой, тот резко вырулил и с разгона направил бат на песчаную отмель. Лодка, скрежеща брюхом о песок и гальку, почти всем корпусом выскочила на сухое.
Коньков выпрыгнул первым из бата и подошел к костру:
– Здорово, ребята!
– Здорово, начальник! – иронично отозвался бородатый детина в черной рубахе с расстегнутым воротом.
Видно было по тому, как остальные рабочие помалкивали, этот детина и был бригадиром.
– Какой я начальник? – сказал Коньков, присаживаясь на корточки и вынимая из костра головешку, чтобы прикурить. – Я из тех, которые следы потерянные ищут, вроде гончих на охоте.
– Их вроде бы легавыми зовут, – подмигнул Конькову беловолосый парень с облупленным от загара носом и прыснул в кулак.
– А ну, заткнись! – цыкнул на него бригадир.
– Да я это к слову… Насчет чего иного вы не подумайте, – оправдывался тот, разводя извинительно руками.
– Легавые – это те, которые хвостом виляют, – сказал Коньков, таким же озорным манером подмигивая беловолосому парню.
Все дружно рассмеялись.
– Я из района, участковый уполномоченный; звать меня Леонидом Семеновичем. – Коньков протянул руку бригадиру.
– Павел Степанович, – отрекомендовался тот.
– Вот и тоже! – сказал Коньков. – Вы давненько на этом месте?
– Четырнадцатый день. А что? – спросил бригадир.
– Чем занимаетесь?
– Тайгу сортируем.
– Слыхали, Калганова убили? – сказал Коньков, глядя поочередно на рабочих.
– Какого Калганова? Ученого, что ли? – аж привстал бригадир.
– Его…
– Когда?
– Где? – допытывался каждый.
– Нынче ночью. На Теплой протоке, – ответил Коньков.
– А может, вечером, понимаешь, – сказал Кончуга, подходя и присаживаясь к костру.
– Какая сволочь? – процедил сквозь зубы бригадир и заковыристо выругался.
– Кто сволочь? – спросил Коньков.
– Да тот, кто убил.
– Во был мужик! Настоящий таежник, – сказал третий рабочий, пожилой лысоватый мужчина, заросший седой щетиной. – Травы нам привез для подстилки в сапоги. И что за трава такая? И пружинит, мягкость придает, и в труху не перетирается.
Подошел к костру и Дункай; в наступившей тишине неторопливо раскурил сигарету от головешки и сказал:
– Забо-отливый был мужик, это правда. Обо всем заботился: и о людях, и о лесе, и о воде. Да не всем это нравилось. У одних забота на словах, другие же с кулаками лезут доказывать свою заботу. В драку лезут. Таких у нас не жалуют.
– Значит, видишь безобразие – и посапывай себе в кулак? – спросил, недобро смерив Дункая взглядом изжелта-смоляных глаз, Павел Степанович.
– Да я не про то, – покривился Дункай. – За порядок переживай, но и себя не бросай, как затычку, в любую дыру. Прорех у нас много. Всех прорех своим телом не закроешь.
– Рассуждать мы научились, а делаем все – через пень колоду валим, – сказал более для себя Павел Степанович и уставился долгим взглядом в костер.
А пожилой мужичок с лысиной подтянул свои сапоги, вытащил из них травяную прокладку и положил просушить ее поодаль от костра.
– Травки подарил нам, – говорил он ласково. – Раньше про таких говорили – божий человек. Мир праху его!
– Такой трава хайкта называется, – отозвался Кончуга. – Я сам доставал ее.
– Ты лучше расскажи, как стадо кабанов съел? – сказал беловолосый парень, посмеиваясь и подмигивая Кончуге.
Павел Степанович грустно усмехнулся и встряхнулся как бы из забытья.
– Это нам Калганов рассказывал, – пояснил бригадир Конькову. – Зимой, говорит, охотились с Кончугой. Стадо кабанов подняли. Я, говорит, убил трех, а Кончуга шесть штук. Снег лежал глубокий. Как вывозить кабанов? Прямо беда. Я, говорит, пошел в деревню за лошадью. Пятьдесят верст просквозил на лыжах. Нет лошадей – все в извоз ушли. Я в райцентр, говорит, подался. А Кончуга посадил всю свою семью на нарты и на четырех собаках привез к убитым кабанам. Раскинул палатку и пошел пировать. Пока, говорит, я лошадь нашел, пока приехал – он уже пятую свинью доедал.
Все засмеялись, и только Кончуга невозмутимо посасывал свою трубочку и смотрел в огонь, будто и не слушал никого.
– У кого ж это рука поднялась? – опять с горечью, покачав головой, спросил пожилой рабочий.
– Кто-нибудь из вас видел вчера вечером мотор на реке? Никто не проезжал тут? – спросил Коньков.
– Вроде бы тарахтел мотор, – сказал бригадир. – Да мы спали в палатке.
– А Николай с Иваном? – воскликнул пожилой рабочий. – Они же долго у костра возились, картошку чистили, рыбу.
– Николай! – крикнул бригадир, обернувшись к палатке.
Но высунутые из палатки ноги в шерстяных носках и не шелохнулись.
– Во зараза! Уже успел заснуть, – удивился бригадир.
– Сейчас я его подыму, – сказал парень с облупленным носом и, схватив дымарь, строя всем уморительные рожи, стал на цыпочках подкрадываться к палатке.
Перегнувшись через лежащего и просунув дымарь в палатку, парень начал качать ручку дымаря. Через минуту из палатки во все дыры повалил густой дым, как из худой печной трубы. Потом оттуда раздался протягновенный мат, прерываемый чихом и кашлем, и здоровенный верзила, протирая глаза, высунул из палатки взлохмаченную голову. Увидев беловолосого с дымарем, крикнул:
– Ты чего, спятил?!
– Это ж я паразитов выкуривал, – ответил тот и, кривляясь, стал отступать к костру.
– Ах ты, химик! – заревел верзила. – Я те самого раздавлю сейчас, как паразита.
Не успел разбуженный встать на ноги, как беловолосый бросил дымарь и дал стрекача в таежные заросли.
– Ладно тебе ругаться, Николай! – сказал бригадир, едва скрывая улыбку. – Дело есть к тебе. Вон лейтенант поговорить с тобой хочет.
Заметив Конькова, Николай заправил рубаху и подошел к костру.
– Вы вчера вечером не видели моторной лодки на реке? – спросил опять Коньков. – Или ночью, под утро.
– Слыхал мотор… И вроде бы не один. Да уж в палатку залез. – Он силился что-то вспомнить, морщил лоб, шевелил бровями и вдруг воскликнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12