» – и сейчас чувствовал себя на время опустошенным.
Из-за этого вопроса, который безвылазно сидел у Виталика в голове последние полгода, его опасались все Женькины подруги, смешливые и вполне еще одинокие девчонки. Ужасно он их смущал и вызывал щекотное замирание внутри. Хотя каждому, конечно, ясно, что Виталик просто так спрашивает. У Женьки с Виталиком были хорошие отношения – на базе взаимного равенства и отсутствия любопытства друг к другу. Раз каждый день живешь рядом, какое же любопытство? Иногда, правда, Виталик раздражал Женьку затяжными и страшно нудными, на ее взгляд, играми. Весь вечер, например, молча носил воду из ванной в кухню. И наоборот. Это была потрясающая тупость, но больше ни в чем Виталик не обнаруживал тупости, признавала Женька. А может, это был уже характер, который заслуживал уважения. Ведь неизвестно, о чем думал себе Виталик, черпая ведерком из ванны, трудолюбиво следуя затем в кухню, чтобы немедленно вылить там в раковину и снова, тут же, под краном наполнить ведро до краев. И опять топать в ванную. Возможно, мысли его были захватывающе интересны и далеки от простого водопровода.
Виталик вообще умел и любил играть один – редкое для четырех лет качество. Возможно, потому, что часто болел, хотя с виду был крепкий мальчишка на резиновых неутомимых ногах. Никак по нему не скажешь, что в детсад он ходит раз в две недели, только чтобы подцепить очередную хворь. Болеет Виталик всегда в легкой и очень длинной форме, с нестрашными осложнениями. Даже Полина уже к этому привыкла и не пугается, как обычно мамы. Просто ставит горчичники, наливает лекарство обычной столовой ложкой, сует Виталику градусник, будто это любимая игрушка, без опасений, что разобьет или порежется. Он еще болеет, а она уже уходит на целый день, на работу.
Тогда за Виталиком присматривает сосед Евсей Ефимыч, пенсионер, приятный, легкий, чистый старик. Он курит сигареты с фильтром, тоже легкие и чистые, почти без дыма, и ловит последние известия на всех волнах. Последние известия Евсей Ефимыч готов слушать целыми сутками, и все ему кажется, что какое-то важное событие – то ли в Анголе, то ли в Алжире – он пропустил. Встает в семь утра и сразу бросается к приемнику. От этого приемника в квартире куда больше шуму, чем от Виталика. Но ни мать, ни Полина никогда слова не говорят Евсей Ефимычу, даже если он забудется и среди ночи вдруг пустит известия на полную мощность. Потому что во всех других отношениях он просто идеальный сосед – ненавязчивый, опрятный и дружелюбный.
Раньше, когда Женька еще ходила в школу, Евсей Ефимыч работал кассиром на фабрике, а теперь у него остался только приемник, который ему подарили, когда провожали на пенсию, да комиссия содействия. Эта таинственная комиссия при домоуправлении, насколько могла понять Женька, содействовала порядку. И если Антонов из четвертого подъезда бил стекла и выгонял жену из квартиры, то вызывали Евсей Ефимыча. Он успокаивал жену и утихомиривал Антонова, знаменитого в доме буяна. И если Донская из пятой квартиры полностью захватывала коммунальную плиту, то опять вызывали Евсей Ефимыча. И после его вмешательства в пятой наступал очередной хрупкий мир на неделю.
Так что когда в Женькину квартиру надрывной длинно звонили, ночью или рано утром, вообще – в неурочное время, это почти всегда было за Евсей Ефимычем.
Даже когда он уезжал к сыну, под Москву, все равно звонили. И почта приносила какие-то приглашения от ЖКО, отпечатанные неясными буквами на синеватой бумаге. Летом Евсей Ефимыч обычно уезжал к сыну, так что в квартире на несколько месяцев оставались только Женька с матерью, Полина и Виталик. В прошлое воскресенье они проводили Евсей Ефимыча на вокзал и уже получили письмо, что под Москвой невиданно тепло, двадцать пять градусов, полно редиски и зеленого лука. И еще – чтобы Женька проверила избирателей по списку и занесла список в агитпункт. Это удовольствие Женька теперь откладывала со дня на день.
Виталик только-только перенес длинную свинку, в детсад его пока не брали, а Полина уже работала. Она никак не могла сидеть по справке, потому что одна кормила себя и Виталика. В их квартиру Полина переехала в прошлом году, как-то сложно обменяв свою комнату в центре города. Почему – она никогда не рассказывала, и Женька с матерью, конечно, не спрашивали, мало ли что бывает. В их фабричный дом вообще-то нельзя меняться посторонним, но Полинина комната в центре была чем-то выгодна фабрике, и ей разрешили. Хотя Полина работала на молокозаводе и была совсем посторонней.
Несколько раз в месяц, по какому-то своему расписанию, которое Женька не стремилась постичь, приходил отец Виталика. Крупный и сумрачный дядька лет сорока. С глазами, тоже чуть косо и близко поставленными. Легкая косина его была бы даже симпатичной, если бы он сам не выглядел столь мрачным. Женька не помнила, чтобы он улыбался. Даже на Виталика смотрел исподлобья, хмуро и будто недоверчиво. Говорил ему вместо приветствия: «Здорово, мужик». И не целовал сына, а как-то неловко и сильно жамкал за плечо ручищей. Виталик всегда морщился при этом.
Женьке долго казалось, что и Виталик к нему равнодушен: не плачет, когда отец уходит, не лезет к нему на колени, как к Валентину. Но однажды вечером, когда было в квартире пустынно и тихо, Женька услышала через стенку, как они разговаривают. «Ты не уйдешь?» – спрашивал Виталик. «Не уйду, спи». – «И утром не уйдешь?» – настаивал Виталик. «Сказал – не уйду». – «Никогда не уйдешь?» – уточнил Виталик, помедлив. И Женька почувствовала, как осмысленно он выделил важное «никогда» и как сжался в ожидании. И подумала, что в четыре года понимаешь куда больше, чем кажется со стороны. Понимаешь даже больнее и глубже, чем потом. Потому что не можешь объяснить многое, а просто сердцем чувствуешь голую суть. И никакими круглыми фразами-утешительницами еще не умеешь защититься.
«Спи, – сказали за стенкой. – Спи».
С того вечера Женька симпатизировала хмурому дядьке. И он постепенно привык ко всем в квартире, хотя не стал приходить чаще. Всегда можно было с вечера сказать, что он завтра будет. Полина туго накручивала бигуди, поверх бигуди – толстое полотенце, чтоб не больно спать. И голова ее в мохнатом тюрбане, огромная, с большими глазами, блестевшими влажно и ярко, делалась даже красивой. Потом она купала Виталика и возилась в кухне. Поздно, когда все заснут, ставила «маленькую» в тайник, чтобы охладилась до завтра, – в смывной бачок. Можно бы, конечно, в холодильник – куда проще, но у Полины не было холодильника.
Вечером она прибегала с работы минут на пятнадцать раньше, чем всегда, и сразу бросалась подлетать. Зато к шести часам, когда приходил он, все у Полины было уже готово. И сама она, в новом халате и с чистыми кудрями, сидела как барыня. Он звонил – три длинных. Впрочем, в такие вечера Полина спешила на любой звонок. А ему открывала, неизменно и громко удивляясь: «Ты? Уже?» Словно каждый день встречала его с работы, а сегодня вот явился неожиданно рано, невозможно не удивиться.
Когда Виталик, наконец, засыпал, они переходили в кухню. Сидели долго. Друг против друга. За неудобным столом, за которым некуда девать ноги. Сумрачный дядька, с тяжелыми, чуть косящими глазами, очень похожий на Виталика, если бы не такой мрачный. И раскрасневшаяся Полина. Они аккуратно подбирали картошку с тарелок, брали хлеб вилкой и смотрели рюмки на свет. Это был их невеселый и праздничный ужин. Раза четырем пять в месяц. Хотя они старались держаться так, словно сидят за этим столом каждый вечер, обычное дело – ужин. Их выдавала только излишняя внимательность друг к другу, которой не хватает на постоянное совместное житье. Она переходит со временем или в дружескую ненавязчивую заботливость, которая не утомляет. Или в равнодушие, когда сосед твой по комнате уже примелькался, как вещь, и даже думать о нем неинтересно.
Они были еще напряженно внимательны, как влюбленные. Полина все вскакивала, все придвигала ему то солонку, то ложку, то колбасу. А когда у нее вдруг падало полотенце, он наклонялся, неуклюже и быстро. И поднимал. И по тому, как неловко он это делал, было видно, что вообще это ему не свойственно – за кем-то ухаживать и поднимать полотенце с полу. Сразу чувствовалось, что в другой своей жизни, неведомой Женьке, он живет как-то иначе – грубее и проще. И когда он говорил – односложно и будто через силу, тоже чувствовалось, что он знает много тяжелых, стыдных слов. И привык ставить их где попало и когда захочется.
А может, это все Женьке просто казалось. Они с матерью старались в такие вечера не показываться в кухню. Но все-таки приходилось иногда. И тогда краем уха Женька ненарочно ловила отрывки разговора. «А ты как же?» – спрашивала Полина. «Никак», – говорил он. «А девчонки здоровы?» – «Чего им», – говорил он. Значит, у него где-то были девчонки. Такие же узкоглазые и хитрые, как Виталик. На быстрых резиновых ногах. Или Женька не так поняла…
Иногда он оставался у Полины до утра, но чаще уходил ночью. Женька всегда слышала, как он тяжело топчется в коридоре, дышит, скрипит дверью из осторожности, из желания беззвучности, и, наконец, уходит. Женька по себе знала, как трудно ночью уйти. Ступая точно в такт холодильнику. Задевая все углы, которых днем, кажется, и нет вовсе. Потом шаги его длинно и звонко звучали по асфальту, затихая вдали. И как только они стихали, Полина запиралась в ванной и открывала кран. В ночной тишине бессмысленно резко хлестала водяная струя. Туго, не рассыпаясь, била в раковину. И хоть, кроме воды, обычно ничего не было слышно, Женька знала, что Полина плачет в ванной. Женька сама так делала, если никак нельзя было иначе уединиться, этот секрет она открыла давно.
Вода лилась долго. Час. Может – больше. И поток ее был все так же отчаян и бессилен. Потом, мгновенно, когда уже конца и не ждешь, все прекращалось. Слышно было, как Полина шаркает в комнату. Как бесшумно ворочается мать. Как где-то, далекой улицей, проходит загулявшая гитара. Как резко стрекочет холодильник. И Женька засыпала. А утром, когда вылезала в кухню, там уже вовсю орудовала Полина, оживленная, некрасивая, в стареньком застиранном халате. Она варила кашу Виталику и весело говорила матери:
– Еле выгнала мужика! Сидит и сидит, как дома! Я уж и так, и эдак – еле выпроводила!…
С матерью она все-таки иногда откровенничала. Когда уж совсем делалось невмоготу – молчать.
Утром, после того как он приходил, Полина никак не могла себя удержать. Говорила много, бессвязно, горячечно, с силой запахивая халат, с силой, будто кипящий асфальт, перемешивая кашу в кастрюле. К вечеру все опять входило в колею. Полина делалась вялой и безличной, как всегда. Работала, совала Виталику градусник, стирала и штопала. Быстро, как она умела. Полине некогда раскисать, она должна кормить себя и Виталика, помощи ей ждать неоткуда…
Сейчас, пока Валентин чистил древнюю мясорубку, Женька вдруг сообразила, что за последнюю неделю привычный ход событий несколько нарушился, Сумрачный папаша Виталика уже несколько вечеров подряд попадался Женьке на глаза. Такого раньше не было. Он приходил прямо с работы, гулял с Виталиком, ночевал. Даже починил душ, что не удалось даже Валентину. Сегодня утром Женька со скрежетом зубовным собралась было вынести мусор, заглянула в ведро, а оно – пустое. А Полинин дядька мрачно трет руки под умывальником. Особенно Женьку поразило, что, кончив тереть, он вдруг подмигнул ей хитрым косящим глазом и сказал непривычно длинно и связно: «Ведро – это дело мужское». Такой членораздельной речи Женька еще ни разу не слышала от него. И смысл ее был столь симпатичен, что Женька засмеялась и кивнула.
Потом пришел Валентин, и инцидент с ведром сразу забылся. А сейчас Женька как-то все сразу вспомнила и осмыслила на досуге. И даже заметила, что Полина ровно и приятно оживлена, без нервного напряжения оживлена, будто подсвечена изнутри. Движения ее ловки и даже изящны, этого Женька за Полиной пока не знала. Полина легко подхватила сковородку и перенесла на стол. Крышка сдвинулась набок, жареный картофельный дух вырвался наружу и защекотал ноздри. Полина крикнула в комнату:
– Иди! Готово!
Отец Виталика вышел по-домашнему в шлепанцах, нараспашку ковбойка. Лицо у него все-таки симпатичное, идет ему легкая косина, только глаза слишком близко поставлены, и это мельчит. Он присел у стола, свободно вытянув ноги поперек кухни, позвал Виталика:
– Мужик, топай сюда!
Тут, едва Женька созрела для какого-то вывода, на кухне появилась Приходько. Потянула носом, признала:
– Вкусно пахнет. А мне бы напиться…
– В чайнике кипяченая, – сказала Женька, не трогаясь с места. Надо было, конечно, налить, понимала Женька, но так и не сдвинулась. Валентин достал стакан и подал.
– От кипяченой, говорят, стареют, – весело сказала Приходько. – Я уж лучше сырой.
Она налила прямо из крана и выпила жадно, полный стакан. Женька смотрела, как она пьет. Некрасиво закидывая шею. Будто вливает в себя воду. Поит себя, а не пьет. Сильно сжимая стакан слишком крупными, неженскими руками. И ноги у нее крупные.
– Стакан раздавите, – вдруг сказала Женька. Она хотела пошутить, но получилось мрачновато и будто всерьез. Самой стало неловко. Вот так себе напридумаешь, а потом уже вешаешь на человека все подряд. Женька не любила чувствовать себя необъективной, но никак она не могла забыть эти глаза – навсегда обугленные на большом обветренном лице. Такие глаза в такую минуту – это уже право на что-то. На что – Женька не желала сейчас думать. Не желала.
Приходько, как всегда, когда Женька хамила, ответила мягко:
– Напрасно, Женя…
Женьке стало стыдно. Но Приходько сразу забыла о ней. Пристально, словно вспоминая, она разглядывала отца Виталика. Как он сосредоточенно ест. Хмуро запивая пивом. Как свободно, поперек кухни, лежат его ноги. В домашних шлепанцах.
– Ваше лицо мне почему-то очень знакомо, – сказала, наконец, Приходько. – Вы где работаете? Бели не секрет, конечно…
Голое ее звучал теперь властно и сильно, как в цехе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16