duravit vero 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 




Игорь Адамацкий
Утешитель

Игорь Адамацкий
Утешитель

1

…день завершен он в памяти задвинут как угол мебелью нагроможденье дел стихов пролитых на бумагу лужица блужданье вечера и забытье ночное назавтра снова дни недели годы улыбки девушек и пьяниц хохот дорог распутица и звонкость зимняя порыв весны дорог и чувств распутица и запах таянья и тонких рук касанье вопрос готовый с губ сорваться и смысл слов и смутных мыслей шорох и быт извечное терзание поэта а взглянешь в глубь веков давно минувших слои столетий шевелятся жутко и отшатнешься от усмешки желчной безмолвной мумии в раскрытом саркофаге я жил не раз я начинался снова в пещерах замках на больших дорогах алхимик я искал намек на тайну и сфинкс вещал о суете сует горел в кострах я искупал пылая круговращение земли и неба идей вражду времен текучесть добро и зло переплетенье судеб я был сознанья гранью над которой канатоходец на гнилом канате играл со смертью в жмурки а внизу шут разглагольствовал о бренности и Боге я шляпой был и после представленья в меня бросали медные монеты зеленые от старости и редко во мне сверкала сытость серебра я апельсином зрел под щедрым небом для жаждущих я наливался соком меня срывали и вонзали зубы и горькие выплевывали зерна я был галерой на меня ссылали убийц контрабандистов патриотов был шпагой и не раз ударом я отвечал на клевету и ложь галеркой пестрой я кипел восторгом когда актер за горло трогал зал выламывал булыжник и кареты переворачивал и строил баррикады вином игристым пенился в бокалах и булькал в глотках тучных королей и донкихотом трясся по дорогам и с ветряными мельницами дрался тоской по родине печалью детства по горным тропам крался гулким эхом потом дробился тысячью осколков и прорастал в расщелине тюльпаном зрачок в зрачок наедине со смертью на эшафоте был не раз казнен я но появлялся снова в этом мире над палачами от души смеясь пиратом с черным и веселым флагом с ватагой шлялся по морским просторам и торгашей подвешивал на реях и нищим раздавал свои богатства я был от счастья отлучен ханжами метался в поисках следов своей любви в разрывах туч мечтал увидеть ночью лицо печальное печальной марсианки и вот сижу уже в своем двадцатом день завершен он в памяти задвинут как угол мебелью нагроможденье дел потомок дальний ты от пыли очищая деяний наших суть будь справедлив мы не успели многого понять но чашу нашу до конца испили…

2

Бессолнечным серым утром примчался мокрый вихревой ветер. Он гонял себя безлюдными улицами, вылетал из-за обшарпанных углов, пытаясь хоть кого-то застать врасплох, с веселой злобой разбрасывал клочья газет, конфетные бумажки, останки сигарет и воздушных шаров, швырял в окна скупым крупным колючим снегом. Часа два он бесновался и затем, устыдившись беспричинного безобразия, выскользнул из ущелистых улиц, взметнулся над крышами, раскрутил и погнал на запад грязные безотрадные тучи. Стало спокойно, и тогда выглянуло солнце.
К. М., человек неопределенного возраста и неясных видов на будущее, сидел на скамейке в сквере, в частоколе молодых, по-весеннему обнаженных зябких деревьев и улыбался. Своевольная, переменчивая улыбка, осторожная, подвластная собственной прихоти, скользила по лицу, едва удерживаясь, чтобы не упасть на влажную землю, высвечивала в глазах, подрагивала пугливым отблеском. Он улыбался, думая о дожде и солнце, о слезах и улыбке. Дождь – состояние, солнце – свойство. Слезы – одинаково горестны и скучны, улыбка – эхо бессмертной души. Красивость, думал он, это сестра сентиментальности. Унылый скарб береженых состояний оставь убогим дальним берегам. Бе-бо-бе, рассмеялся он, ты, раскованный вольноотпущенник, пытаясь вспомнить собственный язык, влекись, перепоясан пророчеством, без ветрил и руля по морю духа к той гавани, где плен и тягостней и жесточе, но краткий миг прекрасен, краткий миг.
К. М. поднялся, прошел сквер, решительно рассек туннель улицы и проник в невысокое, казарменного типа здание. Оно было похоже на многие другие, как и нужная дверь, обитая по местной моде фиолетовым дерматинчиком. К. М. потянул дверь на себя и оказался в комнате, оформленной под кабинет. Яркое солнце любопытствовало в окно, и глаза не сразу рассмотрели обстановку – четыре кресла, шкаф у стены, стол, и за столом – человек. К. М. отодвинулся от солнечного потока, посмотрел на лицо человека.
С первого взгляда лицо вызывало приязнь, со второго – доверие. Лицо было ни толстым, ни худощавым, без сытого равнодушия и хитрой жадности, лоб ни низок, ни высок, но за ним можно предполагать высокие мысли о низких предметах, что все-таки лучше, чем низкие мысли о высоких предметах; губы нормального мужчины, знакомого с мясом, вином и дурными словами.
– Здравствуйте, – произнес К. М. звучным голосом.
– Доброе утро, – приветливо отозвался сидевший за столом и указал на кресло перед столом. – Присаживайтесь. Чем могу быть полезен?
– Гм, – сказал К. М., садясь в удобное кресло и откидываясь на спинку. Вы, очевидно, и есть начальник. Тот самый…
– Тот самый, – улыбнулся сидевший за столом, не отводя внимательного взгляда от лица К. М.
– Если так, тогда именно я могу быть вам полезен.
– Логично. – Начальник выдвинул ящик стола, извлек обширную черную папку, настоящий бювар, как в прежние времена у столоначальников, и любовно погладил тисненную золотом надпись «Личное дело».
– Ого! – удивился К. М. – У вас все серьезно.
– А вы как думали? – притворно вздохнул начальник. – Наши дела и большинство чужих в конце концов оказываются все теми же «личными делами». Итак? – Он с иронической торжественностью открыл совершенно пустой бювар. – Вы пришли наниматься на работу?
– Откуда вы… – удивился К. М.
– Профессия обязывает, – с сожалением развел руками начальник. – Пока вы меня рассматривали, я разглядывал вас. – Он выдержал паузу и, сложив на груди могучие руки, продолжал: – Узнал, что на вашу судьбу выпадали горестные осадки…
– Это у всех…
– Да, но по-разному, – уверенно продолжал начальник. – Дурак и страдает по-дурацки, а умный и ненавидит по-умному. Далее. Узнал по форме морщин на лбу и вокруг рта, что самых важных проблем вы так и не разрешили. Что в школе вы носили синий мундирчик со стоячим воротником и сменными целлулоидными подворотничками. Отсюда получаем, что учились вы в раздельной школе для мальчиков и уберегли нормальное отношение к жизни и к женщине. Что если вы станете сочинять стихи, то вашими любимыми размерами окажутся двусложные…
– Потрясающе! – привстал К. М. – Как вас величать?
– Величать не надо, – улыбнулся сидевший за столом и животом вдавил открытый ящик стола так ловко, что К. М. вытянул шею посмотреть, как подобная манипуляция происходит. Сидевший улыбнулся еще шире, так что уши отодвинулись к затылку. – До величия мне еще толстеть и толстеть. Чуть позже. Когда мы с вами обозначимся в контакте и утвердимся в контракте, я доверю вам свое имя. Под большим секретом. Простите, эта моя мальчишеская слабость к секретам…
– Помилуйте! Я и сам не прочь…
– Спасибо. Лично я убежден, что без секретов вся наша жизнь, да и ваша тоже, давно стала бы, пардоньте, рвотным средством… Итак. Если вы не против – вы ведь тоже, надеюсь, пришли под псевдонимом? – если вы не против, давайте подберем для меня какое-нибудь прозвище. Кликуху. Что-нибудь удобопроизносимое, чтоб и мне уши не резало, и вам язык не щекотало. Думайте, думайте!
– Вас можно назвать убедительно и честно – шеф. С большой буквы. Внушительно. Заманчиво. Гордо. Презентабельно.
– Не пойдет! – хихикнул сидевший за столом. – Буква «ф» настраивает на игривость, а мне полагаются монументальность и мономентальность. Быть человеком одной мысли, одной страсти и одного псевдонима. Для вас.
К. М. задумался.
– Составить анаграмму из имени и отчества?
– Господь с вами! Анаграммы подозрительны по форме и провокационны по содержанию. А тайна прячет скуку за пазухой. Тяжелую, как камень. Никаких анаграмм. Думайте дальше.
– Будем звать «начальник»! Подойдет?
– Дорогуша! – ласково упрекнул сидевший за столом. – Откуда у вас тюремный акцент? Бывало?
– Никак нет! – испугался К. М. – Бог миловал… Давайте попробуем называть вас «товарищ начальник». Или сокращенно – «товнач».
– Это интересно… Хотя при дефектах речи может прозвучать как «толмач». Переводчик. Я же и своего-то языка не знаю толком.
– Все в наших руках, – ободрился находкой К. М. – Переставим слова и получим – «начальник-товарищ». Через дефис. Улавливаете? Вроде бы еще «начальник», а уже, смотри-ка, – «товарищ»!
– Запанибратства тут не будет?
– Никак нет, – уверенно сказал К. М. – Запанибратства случаются в исполнении, в тоне голоса, в жесте. Если я ехидно назову вас по имени и при этом стану похлопывать по плечу, вы ведь обидитесь?
– Еще бы! Приду в ярость и долго не уйду оттуда.
Они помолчали несогласованно.
– Ну, хорошо, – нашелся К. М. – Давайте сократим. Получим приличное слово – «Начтов». В нем есть динамика, достоинство, гармоническая завершенность. В этом слове и секрет сохранится, и тайна не раскроется.
– Прелестно, – серьезно кивнул сидевший за столом. – Что же вы мне голову морочите? Моя фамилия как раз и есть – Начтов.
К. М. только руками развел.
– Итак, – сказал Начтов, – вы хотите у нас работать?
К. М. кивнул, придав кивку всю силу убедительности. Голова дернулась, и шляпа сползла на брови.
– Не вибрируйте, дорогуша, – поморщился Начтов. – Энтузиазм настораживает. Все жулики – энтузиасты. Как вы узнали, что у нас есть работа для вас?
– Дедуктивно, – нагло признался К. М.
– Любопытно! – Начтов откинулся на стуле и снова скрестил руки на могучей груди. – Выкладывайте. Только без вранья.
– Непременно без вранья, – прежняя своевольная улыбка скользнула по губам К. М. – Без вранья это выглядит так. – Он помолчал, сдвинув брови, будто вглядываясь в далекое прошлое и пытаясь рассмотреть свои благотворные поступки. – Продолжительная жизнь убедила меня: люди страдают, или им кажется, что они страдают, или страдают оттого, что им кажется, будто они страдают, чаще всего по причинам внутреннего разлада… Знаете, когда идеальные мечтания сталкиваются с практическими делами, тогда рождается истерика. Та трещина мира, которая, как уверял поэт…
При этих словах Начтов удовлетворенно кивнул, словно именно ему об этом говорил поэт в прошлый четверг.
– …проходит через сердце поэта, проходит также через сердце всякого человека. А как может звучать сердце с трещиной? Фальшиво, ненатурально, с дребезгом…
Начтов, обладавший мгновенным воображением и точным слухом, скривился: он услышал скорбный перезвон надтреснутых сердец.
Они оба помолчали, слушая перезвон.
– Продолжайте, дорогуша, – с теплотой в голосе произнес Начтов, – вы очень увлекательно повествуете. Только не надо столь печально. Чуть-чуть повеселее.
– …с дребезгом, способным опечалить даже такого неистребимого оптимиста, как вы. И этот фальшивый дребезг стал настолько обильным, слился в такую общую беспросветную симфонию, что долетел и до моих ушей.
К. М. сделал передышку, и Начтов одобрительно кивнул: ему нравился здоровый энергичный пафос.
– И поскольку в природе и человеке, и в природе человека все взаимосвязано и ничего не отлохмачивается, – голос К. М., бывший в норме хриплым, низко тонированным, теперь начал обогащаться вдохновенным серебряным звоном, – то всякая человеческая проблема должна рядом или поодаль располагать условия и средства для разрешения самой этой проблемы. Иными словами, болезнь и лекарство идут рядом. Им остается лишь взяться за руки и победить. И потому среди страждущих, особенно это необходимо в наш гнусно атеистический век, среди страждущих должны быть обыкновенные, призванные судьбой утешители, люди неизреченной доброты, неизмеримой сердечной щедрости, необъятной любви. И таким человеком являюсь я. Я кончил. Благодарю за внимание.
– Мо-ло-дец! – похвалил Начтов. – Вполне артистично. Дедукции я не уловил, но все равно – лихо. Этакое экзальтированное нахальство… Вы подходите нам на должность утешителя номер четыре.
– Почему четыре? – обиделся К. М.
– Это служебный разряд. Остались формальности. У вас есть бумаги?
– Естественно. – К. М. извлек из кармана пухлую пачку разрозненных дипломов, справок, каких-то невероятных характеристик, благодарностей и даже вырезку из газеты тридцатилетней давности, веером разложил на столе и улыбнулся, довольный. – Чего-чего, а бумагами мы с детства обеспечены до гробовой крыши, и еще внукам останется. За человеком, как за ветром, летит и пылит целый хвост бумажек…
– Вижу, – грустно согласился Начтов. – Документы отчуждают нашу сущность и переносят ее в нечеловеческие измерения. Столько бумаг, и в каждой – о вас?
– Именно.
– И в каждой говорится только хорошее?
– Я хороший, – улыбнулся К. М., извиняясь.
– Так я и думал. – Начтов вздохнул шумно и печально, как беременная корова. – Допустим, все правда в ваших бумагах. А как вы сами насчет вранья?
– Правдив, аки грешник после исповеди… Вы знаете, когда вокруг себя и в отдаленье видишь столько вранья и особенно лжи, то поневоле находишь высокое упоение в говорении правды, да поможет мне Бог… У меня душа сама вытесняется в правду, даже когда я ее об этом не прошу…
– Душа-а-а, – протянул Начтов, внимательно разглядывая собеседника: широкие черные брови, высокий лоб в аскетических морщинах, решительный подбородок. – Конечно, душа, куда ж ей деться? Последнее пристанище правда… Но будьте внимательны – когда правда воспаряет высоко, она рискует утратить земной смысл. Что скажете о своих недостатках?
– Есть несколько, но настолько заскорузлых, что они утратили актуальность и не представляют ни интереса, ни опасности для окружающих…
– Были женаты?
– Гм.
– Понятно. Причина?
– Несродство характеров, – с виноватой улыбкой объяснил К. М. – От несродства проистекает остальное – пьянство, грубость, лень, разврат… И вообще, на мой дилетантский вкус, семья как единица, клетка, структурное образование человеческого общества исчерпала себя в тех формах, какие нынче есть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15


А-П

П-Я