Остановка перед светофором. Николай Сергеевич полон любезности:
– То, что вы говорите, очень интересно!
«Они только осваивают участок», – заключаем мы в ласкающем осознании нашего значения. Машина устремляется вперёд, продолжаем: у Надеина выразительный язык, его дарование несомненно, но он не более, чем хороший хлебопёк. А нужно, чтобы в тесте было что-то запечено... Мы почувствовали – Бортников навострил уши, ждёт. Произносим с невинным видом, вдруг озаботясь:
– Жара. Дождей нет и нет.
– Суховато, – согласился водитель, бережно выговорил: – запечено...
Мы удостоились подстёгивающего взгляда.
– Вольфганг Тик что-то готовит.
– Написавший о легендарной паре? – обронил Николай Сергеевич, показывая знакомство с творчеством Тика.
Книга «Расписной лёд», посвящённая Олегу Протопопову и Людмиле Белоусовой, многократным чемпионам мира по фигурному катанию, сделала ленинградского радиожурналиста довольно известным писателем. Увидев свет в 1991, когда СССР доживал последние месяцы, она была переведена на несколько языков. Людей влекли характеры спортсменов, волновало то, что, оказывается, таилось в их душах, когда они выходили на лёд, на котором являли такую свободу. Прославляя страну, великая пара страдала от бессилия перед наглой властью чиновников, пока в конце концов не попросила убежища в Швейцарии.
После обмена фразами об успехе книги Бортников сообщил: он знает и другие произведения Тика. Жёсткая критика советского строя, стрельба по трупам. Теперь занялся актуальным?
– Он пишет о Путине.
– Что-нибудь новое, – без эмоций сказал водитель, – или перепевы слухов?
– Он выведет на свет решающее обстоятельство в жизни Путина. Всё встанет на свои места, проступит во всей ясности портрет, рядом с которым будет видна фальшь того образа, какой нам навязывают. Так он мне говорил.
Вопрос: что за обстоятельство? Он пока не сказал – ответил Слотов. Почему завёл речь? выпивали? Нет, шли вдвоём после заседания нашей ассоциации. «Я могу объяснить, почему его потянуло», – произнесено с мыслью о далёком, отчего царапнуло по нутру. Незабываемое эссе Романа Вальца «Роскошь общения». Ты излагаешь то, что отзывалось в сознании множество раз. Когда-то тебе внимал Борис Андреевич, ныне слушает Николай Сергеевич, ведущий audi quattro по улицам Берлина. Об эссе, о Вальце не упомянуто. «Есть такой, – толкуешь ты, – тип характера, которому всё время нужна самопроверка. Человек в каком-нибудь явлении открывает что-то, и его волнует – как это оценивают другие. Положительный отклик, хоть самый беглый, дорог ему. Человек ищет отклика, страдает, если вокруг нет понимающих. Внимание людей, в чьём уме можно не сомневаться, для него роскошь».
Лицо Бортникова чуть тронула улыбка и исчезла. Он как бы взвешивает твоё определение на весах. Вы с Тиком друзья? Ну, я бы не стал утверждать, отвечаешь ты, он больше меня известен, имеет влияние, какого у меня нет. Не скажу, что подобное исключает дружбу, однако... Беседа о Тике. Николай Сергеевич сбросил скорость: светофор.
– Важно – разговорить его. – В глазах Бортникова – сама искренность уважения и надежды.
Добавь, думаешь ты: ваш опыт, не мне вас учить... Впереди справа – светло-серый массивный рейхстаг, проигравший от реставрации, новый купол мало его украсил. Зелёный свет, водитель нажал на акселератор, рейхстаг позади. Миновали перекрёсток, дальше – Джон Фостер Даллес Аллее, справа за сквером с бассейном – Дом культур мира, похожий на летающую тарелку под дугообразным укрытием. У тротуара припаркованы машины. Николай Сергеевич нашёл место для audi и, доставая с заднего сиденья кейс, предложил:
– Посидим на скамейке...
Слотов вышел первым и заметил, как его спутник мельком взглянул на стоящий в нескольких метрах жилой автобусик. Прошли мимо него по тротуару, свернули на дорожку меж кустами, которая выводит к бассейну. Слотову хочется оглянуться: чувствуем спиной автобусик с неплотно сдвинутыми занавесками на окнах. Николай Сергеевич указывает кивком на скамью старого потемневшего дерева – мужчина без примет одного роста с тобой, в песочного цвета рубашке с рукавами по локоть. Деловая встреча в приятный летний вечер, когда солнце ещё не закатилось. Два человека сидят на скамейке у бассейна, один извлёк из кейса листы бумаги, кейс с листом на нём лёг на колени Вячеслава Никитича:
– Напишите, пожалуйста...
Слегка повернуть голову вправо к дороге, к припаркованным машинам. До автобусика – метров сорок. «Фиксируют встречу», – усмехаешься ты про себя. Между тем тебе диктуют:
– В Федеральную Службу Безопасности. Я, такой-то, чувствую себя русским человеком, которому близки и дороги государственные интересы России. Поскольку она является правопреемником СССР, чьим органам госбезопасности я добровольно помогал, изъявляю желание продолжить сотрудничество с ФСБ...
Вячеслав Никитич промолвил медово-любезно:
– Слово «продолжить» не совсем точно. Я с ФСБ ещё не сотрудничал.
– У нас к стилю не придираются, – сказал ему в тон, с миндальной улыбкой, спутник. – Будет понято так, как надо.
И попросил добавить: «Обязуюсь держать в секрете...» Давно не доводилось по-русски расписываться? После фамилии, за косой чёрточкой, – прежний псевдоним, пожалуйста. Под сообщениями, вы знаете, должен быть только он.
– Их от руки писать? – сказал недовольно Слотов, привыкший к компьютеру, и был успокоен: можно передавать на дискетах. Но ни в коем случае не посылать электронной почтой. Она, как и телефон, – только для информации расхожего характера, когда суть неизвестна непосвящённым.
Бортников убрал бумагу в кейс. То, ради чего коллеги, невидимые в автобусике, записывали беседу и снимали её участников скрытой камерой, завершилось. Вам домой? – спросили тебя. Да. В машине, изводимый колебаниями, ты вцепляешься в «а что такого?» – и произносишь:
– Я понимаю, об этом не спрашивают, но... извините, а Ульяна – помощник?
– Вы имеете в виду... – говорит водитель равнодушно, как о чём-то второстепенном. – Нет. Я для неё – официальный работник, занятый сугубо культурой. – Человек не моргнул глазом.
* * *
Минули сутки стоического терпения. Слотов удерживал себя от звонка Ульяне и переживал: ответит ли она и как на его моляще нескромное послание? Вечером дома он прочитал с экрана написанное в подразнивающей манере: «Она говорила себе, какой он нахал, и удивлялась силе своего желания увидеть его». Смайлик и, вместо подписи, – «Отрывок из романа». Растроганность. «Дитя», – вы ласкаете слово с чувством, что одобрение дано и кое-что будет с гарантией принадлежать и вам. Пусть она скорее скажет... Встретиться нормально (её выражение) получится только в субботу. Ныне истекает среда. Почему бы завтра не приступить к заданию, дабы оперативно заявить о себе первым отчётом?..
Звоним Тику. Вечерами, сказал тот, он в последнее время в библиотеке. Не так давно Тик отвечал оттуда по мобильнику. Ими запрещено пользоваться в библиотеках, но эта, которую посещал и Вячеслав Никитич, имеет выход на просторную террасу. На другой день после работы Слотов доехал на метро до Ноллендорфплатц и направился к тупиковой тихой Майенштрассе, где в сельского вида, по понятиям немцев, доме жил и работал с 1940 по 1990, до кончины, театральный критик Фридрих Люфт, прозванный Голосом Критики. Позднее в здании по соседству устроили библиотеку.
Старые деревья у ограды и по бокам от дорожки к крыльцу. В читальном зале нужного лица не оказалось, и Вячеслав Никитич прошёл на террасу, окаймлённую кустами. У дальней стороны сидел в кресле Вольфганг Тик, вытянув ноги, обутые в сандалии, и читал рукопись. На нём была футболка, светлые с мало различимой сединой волосы собраны в пучок на затылке. Слотов приблизился, читавший приподнял голову: длинный нос, на впалых щеках – по вертикальной морщине; он смотрел поверх очков без досады, какую опасался встретить приятель.
– У тебя, я понимаю, ко мне разговор? – после приветствия промолвил Тик.
– Тут есть книги эмигрантов, какие-то Бог весть как попали сюда из-за океана. Мне надо подзаняться, – Вячеслав Никитич на миг повернул голову к залу, после чего обезоруживающе непринуждённо польстил: – Ну, а с тобой поговорить всегда полезно.
Вольфганг уставился в рукопись. «Скрываешь удовольствие», – подумал приятель. Сказав «с твоего позволения», он сходил за стоявшим неподалёку плетёным креслом и сел подле Тика.
– Читай-читай – не буду мешать! – Слотов упреждающе поднял руку, когда тот собрался заговорить, и принялся перелистывать записную книжку.
Тик, однако, осведомился, чем вызван интерес к эмигрантским изданиям. Приятель мысленно хмыкнул: почему бы и в его голове не созреть замыслу, достойному внимания?
– Я взялся за роман, – начал он. – Герой принадлежит к нашему с тобой поколению, но родился на Западе. Отец – русский, выросший в буржуазной Латвии. Когда в сороковом в неё вошла РККА, он бежал в Швецию. Дельный, способный мужик, он поездил по свету, не желая ввязываться в гремевшую тогда войну. Она окончилась, он встретил русскую, которая во время войны оказалась в Германии и сумела остаться на Западе. Их сын младенцем слышит русскую колыбельную. Всё его детство окрашивают разговоры родителей о России. Они мечтали, что она станет такой, в какую можно будет вернуться, – произнёс Вячеслав Никитич не без пафоса.
На лице Тика отразилась ирония, но с замечанием он не поспешил, и приятель продолжил. Его герой, став образованным человеком, углублённо размышляет о судьбе исторической родины, ему интересны воззрения, раздумья других эмигрантов, и он следит за русской прессой и литературой Зарубежья, находит издания разных времён, выходившие в разных частях света.
– Я попытаюсь по-своему рассказать, как вырабатывается оптимистический взгляд на будущее России, – пояснил Слотов собрату по перу, давая, таким образом, понять: у тебя – твоё творение, у меня – моё. Он действовал, как некогда действовали осаждавшие крепость, воздвигая напротив крепостной стены собственное сооружение. В него полетел первый камень из пращи.
Тик проговорил дружелюбно, почти спрятав снисходительность:
– Ближе к истине – взгляды людей, которые живут в России, а не оторваны от неё...
– Извини меня за банальность – большое видится на расстоянии, – возразил Вячеслав Никитич. – Россияне слишком зависимы от злобы дня, и если кто не махнул рукой на то, что будет завтра, впадают в иную крайность: тешат себя сном о чудесном возрождении. Чудо не явится, но надежды на оздоровление обоснованы. Зная Россию, россияне недостаточно знают другие страны, чья история сопоставима с русской. В Аргентине красные появились задолго до нашего Октября, залили страну кровью, почти развалили, царила грабиловка, людей убивали, если в их одежде не было чего-либо красного... – Слотов замолчал, словно спохватившись, что сие слушателю известно.
Тик сказал: здесь есть книга очерков, изданная в Буэнос-Айресе.
– Я как раз хотел посмотреть. О сюжете заболтался... – виновато сказал Вячеслав Никитич. Его вид меж тем показывал, что он не спешит лишать коллегу своего общества.
Тик раздумывал, как ещё отозваться о замысле Слотова, не слишком его обидев. Тот вывел приятеля из затруднения, спросив, а какие ему помогают источники? Эту библиотеку, напомнил Тик, облюбовали германские леваки, в частности, анархо-синдикалисты. Была пора, когда они отправлялись в Россию и, случалось, привозили литературу, каковая не воспроизведена в интернете.
– Я здесь нашёл книжечку, кое-что в ней ксерокопировал... – доверительно поведал писатель. – Статья озаглавлена «Абортированный Распутин».
Лицо Слотова выразило: «О-о?!»
– Сходство – невероятный скачок ввысь. Ну, а причастие объясняет несходство в остальном... – пристально смотревшие глаза Тика на миг повеселели.
– Разница, что ни говори, – заметил тоном согласия Вячеслав Никитич. У него было выражение человека, который понимает больше, чем слышит.
Твой герой, сказал Вольфганг, в своих исканиях отвлекается от сегодняшнего момента. А если проследить путь того, кто у руля ныне? Кое-что оказывается под знаком вопроса.
– Ты уже говорил, – обронил Слотов без любопытства.
Повисла пауза. Дело, поглотившее Тика, упрямо заявляло о себе. Он, словно принуждённо, произнёс:
– Мы с ним появились на свет осенью пятьдесят второго, с разрывом в пять дней. Родители назвали меня Вольфгангом, так сказать, для себя – записали Владимиром. Тёзка, – сделал ударение Тик, – родился ленинградцем, я им стал шести лет. Родители захлопотались с переездом, устройством, и в школу я пошёл почти в восемь: как и он. В шестидесятом году.
– В ту же школу?
– Нет. Мы жили в разных районах.
Слотов знал по прежним рассказам Тика: его отец был физиком, весьма ценимым специалистом. Во время войны его как немца депортировали, он оказался в некой шарашке в Челябинске, где отличился. За него ходатайствовали видные учёные. В пятидесятые он стал настолько нужен, что его, несмотря на национальность, перевели в Ленинград. Это было редкое исключение.
Сейчас Слотов услышал подробности о семье. Ей выделили квартиру в новом доме. Тесную хрущёвку, но отдельную: две комнаты на троих. Тёзка, его отец и мать жили в коммуналке, в одной комнате. Мать Вольфганга стала сотрудником научного журнала.
– Не сочти, что я дёшево злословлю, – промолвил Тик озабоченно, со строгим выражением глаз. – Я называю факт, принципиально важный для дальнейшего... Кто была его мать? Санитарка, позже – уборщица.
Вячеслав Никитич вспомнил, что в своё время отметил это в биографии малоизвестного ещё человека. Приятель повторил, что не насмехается, и произнёс медленно, взвешивая каждое слово:
– Отец – охранник на заводе, потом слесарь, мать не стала никем, кроме как уборщицей. Представь уровень интересов, разговоров в этой семье. Немудрено, что мой тёзка учился не блестяще.
Слотов глядел поощряюще внимательно. Тик приподнял рукопись, под которой на его коленях лежала папка, и раскрыл её, говоря:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17