Никого близкого нет рядом.
Смерть по-прежнему вездесуща и молодо-ненасытна, тут и там трупы, трупы. Белые партизаны не признали проигрыша, и Лукин кочевал по станицам в неукротимом рвении поднять казачью массу. В Неженской его захватил карательный отряд. Кнутами посечённая вмызг спина войскового старшины скипелась кровью. Перебив ему предплечья, каратели бросили его на навоз и застрелили.
Но маленькая дружина белых проскакивала от хутора к хутору, продолжая кусаться. Иосиф, как только отпустили тошнота, головокружение, встал в строй.
Когда восстали чехословаки и сопротивление комиссарам, наконец-то, полыхнуло яро и широко, дружина влилась в часть, что схватилась с так называемой Уральской армией Блюхера. А Иосиф представлял себя на другом боевом участке – среди тех, кто должен взять Оренбург.
...Прилетела весть: Оренбург занят без боя. Зато армия Блюхера, на время очутившаяся в отрыве от сил Совдепии, пугливости не выказала. Кольца окружения нет, и Блюхер знает: дутовцев маловато, чтобы помешать его переходу на Средний Урал.
Война в подёрнутой сизоватым дымком степи. Травы обильно и высоко разрослись и начали густо темнеть от корня. По всему обширному уходящему на отлогость полю яростно рдели пламенно-розовые гвоздики, неотразимо-свежо сияли жёлтые купавы. Где-то за холмистой далью еле слышно порокатывал добродушный гром, а вблизи раздольно и перекидисто грохали выстрелы винтовок. Иосифа, лежавшего в цепи, тяжело ранило в грудь.
Его лечили в госпитале в Троицке, и смерть прилипчиво и долго тёрлась около. Пролётные ливни шумно сыпались на богатые хлеба и на теряющие зерно, скорбные выхолощенные, а то и вовсе вытоптанные, пожжённые нивы. Дробь крупных сверкающих брызг пестрила дымящийся прах военных дорог. Листья тополей состарились и зарябили на ветру седовато-стальной изнанкой. Бледно зажелтело мелкокустье, и по низким, топким местам стали пунцово посвечивать заросли краснотала.
Иосиф начинал подниматься; стал ходить. Для полного выздоровления комиссия списала его в полугодовой отпуск. Из Томска от отца пришли деньги. Надо ехать домой. В Томске – белая власть, дорога свободна.
Но удалиться от Оренбурга невозможно...
Поселился в гостинице и стал ходить на пустырь, где по подмороженно-хрупкой траве, звенящей маршировали учебные команды: гимназисты и реалисты, пьяные от военных грёз.
Снежная искрящаяся накипь росла и росла на безмятежно зеленеющих хвойных лапах, сваленные во дворах обрубы лесин по ночам трескуче раскалывались от мороза. Смуглые январские облака затянули небо, метель щедро крыла пухлыми хлопьями застарело-сухой, окаменевший снег. Однажды, когда сквозь оконную изморозь в гостиницу точился задымленно-рдеющий вечерний свет, стало известно: Оренбург снова захвачен красными.
Белые готовили весеннее наступление. Иосифа забраковали: не мог осилить, с полной боевой выкладкой, и короткого перехода – задыхался, отставал; не отвязывалось кровохаркание. Тогда он пристроился в госпитале санитаром. Выстраданное тронуло его глаза умудрённостью, в них проглядывала какая-то особая душевная глубина.
Весну, лето он вымаливал у неба весть о взятии Оренбурга... Нет! Белые разбиты.
В то пасмурное душное утро августа, идя в госпиталь на службу, он всё ещё надеялся... А перед полуднем в Троицк вступили красные.
Мало кто помнил, что санитар Двойрин – из дутовских добровольцев. Те, кто помнил, не успели донести: он ушёл из города. В Оренбург.
15
Поздняя осень девятнадцатого шла в зиму: недужно-мучительную и обвальную. В завшивленном здании оренбургского вокзала сидели на полу тифозные с набухшими дурной кровью потухающими глазами. На Конносенной площади, наклеенное на тумбу, чернело жирными буквами воззвание: «К трудовым народам всей земли». Под ним лепилось другое: «Водка – заклятый враг человечества!» В бывшем епархиальном училище председатель облисполкома произносил перед средним и младшим комсоставом:
– Мечта сбылась! Пролетарии мира переходят в одну единую трудовую семью...
По ухабистым загаженным улицам потекла, шипя, продиристо-колючая позёмка. Лошади с шершавой, смёрзшейся от пота шерстью тянули возы, нагруженные раздетыми донага одеревенелыми трупами.
У казарм бывшего юнкерского училища, набитых красноармейцами со звёздами на рукавах, нередко видели молодого еврея в истрёпанно-ветхой долгополой бекеше. Отсюда Иосиф уходил на Воскресенскую улицу и шёл по ней до места, где погиб Истогин. Потом направлялся к угловому дому, в котором был убит Пузищев. Затем одолевал путь до полуразрушенного здания: напротив него упал Козлов.
А место в Форштадте, где погиб дядя Саул, он не знал...
Он снимал комнатку, которую подыскал, познакомясь с местной еврейской общиной: благо, что-то осталось из присланных отцом денег.
В общине внимательнее других относился к Иосифу скорняк Кац. У него дочь Мария на выданье. И нужен свой человек, кто взял бы на себя риск продавать на толкучке шапки: частная торговля тогда преследовалась.
Двойрин стал торговцем шапками. Кстати, его фамилия изменилась. Малограмотные чиновники рабоче-крестьянской власти посчитали краткое "и" в середине слова неуместным и Иосифа сделали Двориным.
Настал нэп с его благословенным обилием белых булок, колбасы, пива. Суетно вскипевшая пора вселяла манкие надежды в людей, что похлёбывали в ресторанах водочку под икорку и поджаристые битки с луком. Украшением улиц стали клетчатые габардиновые пальто, фасонные ботики на высоком каблуке и муфты из чернобурки. Дворин уже не бегает по толкучкам. Стоит за прилавком в магазине Каца. Окреп, больше не кашляет кровью. Кац выдал за него дочь.
И вдруг покладистый и, кажется, неглупый зять спятил. Ушёл из магазина тестя – куда?! В краеведческом музее открыли отдел: «Гражданская война в крае». Он ушёл туда смотрителем. Это чуть лучше уборщицы. Что-то вроде сторожа, только сторожишь под крышей и в тепле. Торгуя в магазине, он зимой каждый день имел к столу свежие румяные яблоки. Купи теперь яблоки зимой, музейная мышь! И это жизнь у Марии?! Того гляди, забудешь страх проклятий и проклянёшь себя – что ты себе думал, когда отдавал дочь?
Через недолгое время у Каца не стало причин проклинать себя: по крайней мере, относительно выбора зятя. Жизнь выкинула фортель: магазин отобрали.
Позже Каца посадили в тюрьму, где он и умер. А Марию, жившую с Иосифом, не тронули. Они жили недалеко от музея, в полуподвале.
16
В зале музея, справа от входа, сидит на стуле у стены нестарый еврей в потёртом пиджаке, под который надета видавшая виды вязаная кофта. У него задумчивые, печальные глаза, под ними отёчные припухлости. Когда зал полон и с посетителями работает экскурсовод, этот человек незаметен. Вернее, его воспринимают как атрибут музея.
Но когда в зале лишь один-два посетителя, человек присматривается. Неслышно подходит...
Картина местного художника «Набег белых на Оренбург 4 апреля 1918 года». Изображён бой красных с казаками во дворе бывшего юнкерского училища.
– Как прут... – тихо, проникновенно произносит подошедший.
Посетитель бросает на него взгляд.
– Ну, наши им показали!
Смотритель кивает:
– Ещё бы... К ночи того же дня освободили здание.
– Разве его сдавали?
Еврей смотрит приветливыми, грустными глазами:
– Я вам больше скажу... В силу своего безрассудства... ненависти... наглости они захватили и губисполком – знаете дом бывший Зарывнова? Захватили весь город и маршировали по нему с песней.
Посетитель не знает, что и думать:
– Но об этом здесь ничего нет.
– Ещё не собраны документы... – смотритель вздыхает. – Они так обогатили бы музей! Ведь мы ещё не осознали совершённый подвиг, мало знаем наше героическое былое...
С ним торопливо соглашаются. (Хотя о подвигах, о героях – в каждой газете, в каждой радиопередаче).
Бывает, попадётся посетитель, который и сам знает события того дня... Эти люди крайне редко заходят в музей.
Они всегда двух категорий. Одни после первых же слов Дворина принимаются пылко живописать разгром «белобандитов». Немного послушав, вежливо улыбнувшись, смотритель возвращается на свой стул.
Другие, не поддержав разговор, спешат уйти.
17
В 37-м был арестован как враг народа первый секретарь обкома Рывдин. Вскоре музей обогатился. Появились свидетельства о том, что Рывдин, возглавляя в восемнадцатом губчека, выполнил тайное указание Троцкого и предательски помог белым овладеть Оренбургом.
В музее выставили фотографии очевидцев, вспоминавших, как Рывдин выходил вместе с дутовцами из захваченного ими дома Панкратова. После этого очутился на свободе – живой и невредимый. Проникшие в советские органы враги подавали это: какой-де сметливый Рывдин – провёл белых. Но теперь он выведен на чистую воду. Собаке собачья смерть!
Перед глазами Дворина: беззащитный, убито-улыбающийся мужчина с фуражкой в руке... культурный человек, отец четверых детей, вынужденный сотрудничать в большевицкой газете ради пайка...
Позже узнал, сколько ещё невинной крови пролил Рывдин после того, как его отпустили.
Небо послало ему кару, и это не всё. Рывдин пригодился для признания – город был взят!
Теперь можно рассказывать об этом свободнее. ("Я вам больше скажу!")
Дутовцев было в семь раз меньше, чем... наших. У них не было артиллерии. Три пушки они захватили у... наших...
Только добавляй о предателе Рывдине. Если бы не его предательство, неужели такая горстка смогла б ворваться в славный красный Оренбург, забрать в плен тысячу доблестных красногвардейцев и маршировать с песней по городу?
И ведь забрала!.. такая-сякая. Маршировала!
* * *
Кому в те годы было так приятно ходить на работу, как Дворину?
Пусть мала зарплата. Но он и тратит на себя мало. Не пьёт вина, не курит. Питается лишь овощами и хлебом, часто обходится одной сухой картошкой.
Изредка – яйцо всмятку; это предел! Больше ему ничего не надо. "Мясо, молоко, сметана... усложняют потребности... и человек не может пить из другого источника".
Он пьёт из другого...
Жена преподаёт в школе домоводство, подрабатывает: шьёт на людей; по большей части, перекраивает обноски. Растёт дочка Ида. Они переселились в другой полуподвал, но теперь это отдельная двухкомнатная квартира. Водопровод и уборная, как водится, на дворе, но квартира не холодная, вопреки опасениям.
Иногда он чувствует в себе вопрос: и это жизнь?.. Когда его списали после ранения, он мог – он должен был! – вернуться в Томск. Ради матери. Как ждали его! Но ему нужно было в Оренбург, он жаждал взятия Оренбурга и ничего не помнил, кроме этого.
А что помнил дядя Саул, когда оставался в Форштадте до безнадёжной рукопашной схватки, в которой и погиб? Почему нельзя было уйти из Оренбурга и продолжать борьбу?..
Дядю уже не ждала мать. Но она была жива, когда он вступил в боевую организацию эсеров. Он не знал, что будет с матерью, если его приговорят к повешению?..
Иосиф не воображает себя таким непреклонным, беззаветным борцом, как дядя Саул, нет. Какой он борец? Просто тогда, в девятнадцатом, он слишком надеялся, что Оренбург возьмут, надеялся чуть-чуть сверх меры и задержался в Троицке. Войди красные в Троицк не в тот день, в который они вошли, а на следующий – он успел бы уехать к родным.
Ещё летом семнадцатого отец почти весь капитал перевёл в Китай, в отделения американских и шведского банков. Семья была готова уехать в Харбин. Впоследствии до Иосифа дошли слухи – она и уехала до прихода в Томск красных. Отец, помнит Иосиф, подумывал осесть на Аляске, чтобы снова, как в молодости, заняться торговлей пушниной. Скорее всего, он так и сделал. Он был ещё нестар, энергичен.
С родителями уехали дочери с мужьями, живут теперь на Аляске или где-нибудь в Сиэтле, в Сан-Франциско.
И он бы там жил... Не задержись он в Троицке.
Что есть, то есть, он живёт в Оренбурге, и никто во всей стране не ходит на работу с таким чувством, как он.
18
На войну его не взяли из-за ранения. Нет, он не воевал, объяснил он в военкомате, ему было неполных шестнадцать, когда шёл бой за Троицк: перебегал улицу, и – случайная пуля в грудь.
Так и шло время. Появился зять – плечистый, видный: можно сказать, красавец. Толя Вывалов. На пару лет моложе Иды. Толя превосходно танцевал фокстрот, буги, любил ходить в кино, любил почитать. Русак, он обожал еврейскую кухню (не имел бы ничего и против французской). Был не дурак выпить. О работе же думал с зубовным скрежетом. В конце концов закрепился в клубе нефтяников в качестве электрика. К зарплате «добирал» браконьерством: с дружками глушил рыбу; при случае, заваливали лося.
* * *
Толя с Идой и родившаяся у них дочка жили в квартире Дворина. Пятидесятые годы перевалили за переломную серёдку. Дозволительно поругивать кое-что в не столь давнем прошлом. Всё более в ходу скепсис относительно героики труда.
«Старикашечка-Абг'ашечка», – называл Толя тестя за глаза. Вот с кого делать жизнь! Такое времечко просидел в тепле и уюте. Беломор-канал, лесоповал и прочее – а он с молодости сидел в музее на стуле, ни хрена не делая. Война – а у него, видите ли, давнее тяжёлое ранение. В детстве наткнулся грудью на сук, вот вам и ранение. Чтобы еврей не сумел это использовать?
Старикашечка-Абг'ашечка – профессор в своём роде. Профессор безделья.
Бездельник-профессионал!
Еврей – что вы хотите? Лучше евреев никто не умеет беречь себя. Зря, что ли, Толя женился на еврейке? Он – папа еврейской девочки, он в семье, которая умеет беречь себя, то-то.
Толины дружки, и отнюдь не только они, завидев на улице Дворина, выражали одну и ту же мысль: «Вот ловкий жид! Сорок лет пердит в музее, ни х...я не делает и каждый день жрёт куг'очку! И, конечно, косит под русского, нормальное дело. Рабинович – а заделался Двориным!»
19
Меж тем разоблачение культа личности шло в рост. Рывдина посмертно реабилитировали. Из музея были убраны упоминания о его предательстве. Областная газета рассказала о «выдающейся деятельности товарища Рывдина в период гражданской войны». Например, 4 апреля 1918 товарищ Рывдин и другие руководители организовали отпор белым бандам и их разгром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35