Он по-прежнему радовался, когда заканчивался уик-энд и он снова приступал к работе, и по-прежнему не знал, как использовать свободное время и куда себя деть в субботу и воскресенье. В детстве у мальчика нередко появлялось желание выплеснуть в лицо отцу свою горечь и свою ненависть, но тотчас же возникал противоположный, тормозящий импульс, связанный со страхом перед тем, что от такой его реакции положение может осложниться. И как же мог ребенок разрешить этот конфликт? Ему представлялось, что отец после этого изобьет его до смерти, ситуация в доме ухудшится, мать будет страдать еще больше, а гнев отца станет неуправляем. Все эти сложные проблемы послужили основой для формирования невроза, который сам по себе явился защитой от опасного для мальчика поведения и имел функцию магического заклинания, т. е. раскаяния, жертвенности и самонаказания. Аффекты страдания, ненависти, горечь разочарования, страстное желание дать реакцию протеста у этого ребенка не могли быть выражены, и их подавление явилось базисом для последующего развития навязчивой симптоматики.
В качестве среды, оказывающей влияние на навязчивое развитие детей, служит личность родителей, их социальная роль, соответствующие требования престижа – например, военная специальность отца, работа учителем или священником и другие подобные профессии, которые сопровождаются внешними атрибутами престижа и требуют для своего воплощения квазинавязчивого поведения. Так, для военных, особенно со старыми прусскими традициями, этими атрибутами являются самообладание, соответствующая амуниция, подтянутость и так называемая «мужская профессиональная идеология» («осанка и высокий жесткий воротник поддерживают честь офицера»).
Офицер высокого ранга имел двоих сыновей. Он строил относительно них честолюбивые планы, и их будущность должна была соответствовать его ожиданиям. Воспитание сыновей происходило в прусском духе: любые выражения чувств, особенно слезы, пресекались («немецкий юноша не плачет»). В доме все должно было идти как по маслу; семья должна была функционировать, как хорошо выдрессированные рекруты в казарме. Сыновья" должны были идти спать строевым шагом; хотя между братьями была разница всего лишь в один год, младший должен был подчиняться старшему так, как будто тот имел более высокое воинское звание. Младший из братьев, музыкальный и развитый мальчик, казался отцу слишком мягким и вообще был «непутевым парнем», поскольку, как узнал отец, у него была слишком выражена потребность в нежности и тепле, и он плакал, когда при выполнении отцовских методов закаливания зимой у него синели от мороза пальцы, ведь «носить рукавицы – это не по-мужски». «Закаливание» касалось всех возможных областей и потребовало бы особого описания. Отец хотел направить сына в известную школу для воспитания лидеров, в которой учились отпрыски национал-социалистов. Хотя сын и возражал против этого, его мнения, естественно, никто не спрашивал – отец лучше знает, что хорошо, а что плохо. Между 15 и 16 годами мальчик поступил в такую школу, где преобладала армейская муштра, и был несчастлив, поскольку стал в ней далеко не лучшим учеником. Вскоре он оказался на сборах, где подвергся разносу из-за того, что во время рапорта заикался. Заикание в условиях сборов резко усилилось. В школе из-за этого он предпочитал отвечать на вопросы в письменном виде. Он сообщал отцу о своих симптомах и о том, какие трудности испытывал, но не получал отклика на свои обращения. Его симптомы были единственным выходом из ситуации, способным воздействовать на непреклонность отца; какой-либо сознательный про тест был немыслим еще и потому, что привел бы к более строгим мерам, и потому из соображений безопасности он не проявлялся. Юноша подсознательно использовал симптом как средство достижения желаемого – избавления от школы без переживания своей вины и без открытого противодействия отцу; одновременно симптом доставлял ему удовлетворение как средство отмщения. Кроме того, страдания и помехи в общении, которые причиняло ему заикание, служили подсознательным наказанием за избавление от дрессуры и выполнения отцовской воли. Очевидно, для психического здоровья ребенка необходимо определенное ограничение родительской авторитарности, так как безусловное подчинение опасно тем, что ребенок воспитывается без необходимых для его развития вопросов «зачем?» и «почему?».
Крайне опасными являются такие формы «воспитания», которые, будучи примененными в массовом масштабе, рождают слепое подчинение приказу. Авторитарное воспитание, вызывая скептическое к себе отношение и протест, приводит к низвержению авторитетов и экстремальным формам произвола, который представляет не меньшую для свободы опасность, чем авторитарность. В тяжелых случаях упрямство и стремление все делать наперекор пронизывают всю жизнь личностей с навязчивым развитием. В таких случаях в качестве ре акции на действительное или воображаемое насилие отрицается или отсекается любой порядок как форма принуждения. Это люди с тяжелым характером, самочувствие которых тесно связано с их своенравием и потребностью самоутверждения и которые принципиально все отвергают и всему противоречат, таким невротическим способом наверстывая то, чего не могли добиться в детстве. В семьях, где воспитываются такие молодые люди, как тот, о котором мы упоминали выше, они играют роль человека, воплощающего надежды и ожидания родителей; этих детей принуждают быть образцовыми. Их поведение должно соответствовать ожиданиям окружающих; детей заставляют быть эталоном и постоянно доказывать это хорошим воспитанием и поведением – тем, что они, в отличие от других детей, не позорят своих родителей, не заставляют их краснеть. Это очень затрудняет действия учителей, так как для таких детей, главной школой является отцовское воспитание. Ребенок из такой среды является отражением личности своего отца или высокопоставленного члена своей семьи и всегда боится своим ответом или отказом от ответа их опозорить. Основой навязчивого развития личности является то обстоятельство, что у этих детей не хватает сил для бунта и ниспровержения навязанного им порядка, и они становятся объектом слишком навязчивой опеки родителей и воспитателей. Родители не догадываются о том, как это вредно, капризы ребенка служат для них лишь доказательством его «плохого характера», тогда как для окружающих, особенно в деревнях и маленьких городках, где все знают друг друга, капризы ребенка являются причиной злорадства и морального осуждения родителей. Человек, который во имя социального или иного престижа жертвует интересами ребенка, свое тщеславие и честолюбие ценит выше, чем благо ребенка; большинство родителей относится именно к такому типу. К сказанному следует добавить еще одну характерную особенность людей с навязчивым развитием: чтобы гарантировать собственное спокойствие и безопасность, они становятся зависимыми от очевидных мнений, от того, «что говорят люди», не вникая в то, что именно они говорят и делают, т. е. выступают в роли соглашателей. Вновь проявляя свое воспитание, в соответствии с которым нужно делать то, что приказывают, и не рассуждать, они при воспитании своих детей не дают им необходимых разумных пояснений и ответов на их вопросы «зачем?» и «почему?». Между тем, когда от детей требуют выполнения «заветов и запретов» без понятного для них обоснования, они далеко не всегда готовы их исполнять. При современном преобладании патриархата обычно родители «всегда правы» и их авторитет не может вызывать сомнений. Согласно мифу о райской жизни, первой паре без какого-либо объяснения было запрещено срывать плоды с дерева познания добра и зла, и потому так естественно, что человек из любопытства совершил грехопадение. Может быть, приводимый ниже в сокращенном виде пример даст возможность понять, сколь сложными и комплексными являются биографические основы навязчивого развития. Каждая жизнь имеет чрезвычайно многослойные и многообразные биографические корни, которые может представить себе и охватить во всей их сложности только поэт, которому дан дар передать целостное впечатление о человеке.
Тяжело больная навязчивостями в возрасте около 30 лет тратила на одевание и раздевание около полутора часов, а на купание – два часа. Когда она пришла на лечение, мытье занимало у нее шесть часов в сутки. Сексуальные отношения с мужем были прекращены. Дети не должны были к ней прикасаться, она целый день лежала в постели и только в полном покое и одиночестве не испытывала страха перед прикосновением, которое может быть причиной загрязнения, и перед беременностью. Все это, подобно метастазам, привело к развитию навязчивого страха прикосновения, который в дальнейшем даже привел ее к представлению о том, что загрязнение может произойти от одного лишь взгляда на дверную ручку, к которой прикасалось множество людей. Как мифический царь Мидас, который все, к чему бы ни прикасался, превращал в золото, так все, до чего бы она ни дотрагивалась, делало ее «нечистой». На предварительном собеседовании она сидела с закутанными ногами, крепко обхватив руками колени, так что к концу беседы ее конечности настолько застыли, что она с трудом их разжала. Когда она вошла в комнату для проведения психотерапии, то в течение минуты шепотом повторяла: «Я не запачкаюсь», – и лишь потом смогла обратиться ко мне. В качестве противопоставления прикосновению, которое вызывало у нее панический страх, кроме мытья, она использовала также проговаривание определенных предложений как магических заклинаний. Эта женщина, которая находилась на грани психоза, происходила из пуританской семьи, проживавшей в маленьком городке одного из южных штатов США. Мать была строга и предъявляла чрезмерные требования в отношении соблюдения моральных правил; отец был мягким, часто болел, боялся жизненных трудностей и просто жизни. На свадьбе дочери он почувствовал себя так плохо, что вынужден был лечь в постель и не принимал участия в праздничной церемонии. Пациентка была воспитана внимательной и чуткой по отношению к родителям, разделяла все их заботы; родители гордились тем, что в их маленьком городке все обращали внимание на то, что пациентка и ее младший брат были крепко привязаны друг к другу. Она должна была служить примером во всех отношениях. Курение, употребление спиртного, танцы, игра в карты были запрещены ей до замужества (т. е. до 30 лет). Она ходила в воскресную школу, где строго соблюдалось правило, чтобы учащиеся противоположного пола сидели на разных скамьях. Родители нашей пациентки были «такие добрые», она не получила от них «ни одного шлепка», не слышала ни одного грубого слова – как она однажды очень метко заметила, «мы убили бы друг друга с добротой». С девяти месяцев она стала полностью чистоплотной. Когда ей было 14 лет, мужчина, сидевший рядом с нею в кино, положил руку ей на колено. С ней это произошло впервые, она выбежала из кинозала, но, тем не менее, испытывала чувство вины, хотя никому об этом не рассказала. Когда ей было 16 лет, у одного молодого человека в автомобиле во время петгинга произошло семяизвержение на ее руки, и с этого времени у нее возникло навязчивое стремление мыться, которое становилось все более частым и императивным, хотя вначале это выглядело как обычная процедура очищения. Она испытывала непонятное чувство вины и иррациональный страх перед возможностью забеременеть, впоследствии развившийся в навязчивое представление о беременности, сопровождавшееся периодически возникавшей рвотой. Она никому об этом не говорила – ведь как были бы удивлены и расстроены родители, если бы они узнали о том, что произошло. Во время лечения выяснилось, что ее младший брат, на три года моложе ее, был любимчиком матери. Его считали в семье выдающимся и даже гениальным, что было для нее недостижимо. Свои способности она оценивала как едва достигающие среднего уровня; все, чего она добилась, давалось ей ценой больших усилий. При таком положении озлобление или любая другая форма протеста против брата были невозможны; она подавляла свою ревность, свою зависть и свою ненависть к любимому брату, предпочитая вместе с родителями идеализировать его. Ее страх перед прикосновением принуждал ее и дома, и в клинике притворять двери локтем. В клинике она постоянно думала о необходимости проверить, закрыты ли двери, хотя из вежливости не решалась об этом сказать. Она не искала помощи извне, и ее навязчивые симптомы усиливались все больше и больше. Между прочим, во время лечения мы обнаружили, что первые признаки навязчивой симптоматики появились у нее в 7-8-летнем возрасте: она не могла идти в школу, пока ее гольфы не достигали определенного уровня на обеих ногах, – это был никем не понятый сигнал тревоги Ухудшение наступало в тех далеко не редких случаях, когда ее симптомы подвергались осмеянию или ее из-за них наказывали – тогда она вынуждена была развивать тайные методы защиты. При расспросах обо всем этом нам нужно было проявлять максимальную тактичность, поскольку одно лишь упоминание о ее симптомах и проблемах служило для нее сигналом для того, чтобы потребовать от окружающих оставить ее в покое. Когда я однажды во время психотерапевтической беседы заметил, что она несколько идеализирует свою семью, и что если бы не ее «святое окружение», то у нее не развились бы многие из симптомов, и что я считаю вредным для нее замалчивание и утаивание своих аффектов и агрессивных реакций, так как такое подавление оборачивается против нее самой, она взглянула на меня с ненавистью и поклялась, что может сказать о родителях только хорошее. Однако это вступало в противоречие с запомнившимся ей и воспроизведенным сновидением: она увидела гроб матери с датой на нем, которую «забыла» (мать была в то время жива). Родители до сих пор не знают о ее болезни: «Если я напишу им о том, что имела добрачную связь, они будут так оскорблены, что я этого не переживу;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38