И невозможно было понять, улыбается он или сердится. Блестящие черные глаза, сверкающие из-под лохматых бровей, ничем не выдавали его мыслей и чувств.
Алеата заметила, что он вышел из глубины лабиринта, куда она ни разу еще не отваживалась заглянуть. Это ее заинтересовало. Судя по всему, никакое злое заклятие его не остановило. Ей не терпелось спросить его, что он там видел, как далеко зашел в лабиринт, но в этот момент он огорошил ее своим вопросом:
— Ты любишь его. Он любит тебя. Зачем вы мучаете друг друга этими глупыми играми?
— Я?! Я люблю его? — Алеата мелодично рассмеялась. — Не смеши меня, Другар. Такого просто быть не может. С тем же успехом ты бы мог просить кошку полюбить собаку. Он ведь человек, не так ли? А я эльф.
— В этом нет ничего невозможного. Уж я-то знаю, — ответил он.
Его темные глаза встретились с ее глазами, и он тут же отвел взгляд в сторону. Молчаливый и печальный, он стоял и смотрел на живую изгородь.
“Благая матерь!” — подумала Алеата с замиранием сердца.
Хотя Роланд ее и не любит (а сейчас она была абсолютно убеждена, что не любит и никогда не любил), все же есть тот, кто ее любит. Хотя, пожалуй, даже не любовь светилась сейчас в его обжигающем взгляде. Не любовь, но нечто большее — беззаветное обожание.
Будь на месте гнома любой другой мужчина — эльф или человек, — Алеате это показалось бы забавным. Она бы приняла его безрассудную страсть как должное, выставив ее на всеобщее обозрение среди прочих своих трофеев. Но в тот момент она не испытала радости от своей новой победы. Ее переполнила жалость — глубокая жалость.
Если Алеата казалась бессердечной, то только потому, что сердце ее было ранено так жестоко, что она заперла его в ларец, спрятав ключи. Всех, кого она когда-то любила, ей суждено было потерять — сначала свою мать, потом Каоли, потом отца. И даже этот франт Дурндрун — он хоть и был болваном, но довольно милым болваном — и тот умудрился попасть в лапы титанов.
И если Роланд когда-то нравился ей (Алеата намеренно поставила этот глагол в прошедшее время), то только потому, что он никогда не проявлял ни малейшего желания отыскать ларчик, в котором хранилось ее сердце. Благодаря чему игра с ним была безопасной и забавной. По большей части.
Но это — с Другаром — это не было игрой. Он был так же одинок, как и она сама. Даже еще более одинок, потому что его собратья — все, кого он любил, кем дорожил, погибли от рук титанов, у него не осталось никого и ничего.
Жалость сменилась смущением. Впервые в жизни Алеата не нашла, что сказать. Убеждать, что его любовь безнадежна, не нужно, он и сам это хорошо знал. Она не опасалась, что он станет докучать ей. Нет, он больше никогда не напомнит ей об этом. Сейчас все произошло случайно — он проговорился из сочувствия к ней. Но с этого момента он будет следить за собой. Она не может уберечь его от сердечных ран.
Молчание становилось крайне неловким. Алеата наклонила голову, волосы упали ей на лицо — она не могла видеть его лица, он — ее. Она принялась вертеть пальцем в дырочке кружевной шали.
“Другар, — хотелось сказать ей. — Я отвратительное создание. Я не стою твоей любви. Ты не знаешь, какая я на самом деле. В душе я просто чудовище. Противная-препротивная”.
— Другар, — с трудом выдавила она. — Я…
— Что это? — вдруг ворчливо спросил он, поворачивая голову.
— Что-что? — спросила она, вскакивая со скамьи. Ее бросило в жар. Первой мыслью было, что Роланд потихоньку вернулся и шпионил за ними. Ну, это ему даром не пройдет! Он еще узнает…
— Этот звук, — проговорил Другар, сдвинув брови. — Как будто кто-то напевает. Слышишь?
Алеата слышала. Какое-то напевное гудение. Этот звук не раздражал слух. Наоборот, он был мелодичным, успокаивающим. Он напомнил ей о матери, о том, как она пела ей колыбельные. Алеата вздохнула. Кто бы там ни напевал, это, конечно же, был не Роланд. Голос Роланда скрипуч, как несмазанная дверь.
— Интересно, — сказала Алеата, одергивая платье и легонько притрагиваясь пальцами к глазам, чтобы убедиться в отсутствии следов слез. — Я думаю, надо пойти и посмотреть, откуда эти звуки.
— Ага, — сказал Другар, засовывая большие пчльцы рук за пояс. Он почтительно пропустил ее вперед, не осмеливаясь идти рядом.
Ее тронула его деликатность, и, дойдя до ворот, она остановилась и обернулась к нему.
— Другар, — сказала она с улыбкой, в которой не было и капли кокетства. Это просто была улыбка одного одинокого существа другому. — Ты ходил в глубь лабиринта?
— Ходил, — ответил тот, опуская глаза.
— Мне тоже иногда так хочется пойти туда. Ты сводишь меня? Меня одну, больше никого, — поспешно добавила она, увидев, как нахмурился гном.
Он с опаской поднял на нее глаза, полагая, возможно, что она поддразнивает его. Его лицо смягчилось.
— Да, свожу, — сказал он, и в глазах его появился какой-то необычный свет. — Там так много всякого странного — есть на что посмотреть.
— Правда? — она забыла о таинственном пении. — Например?
Но гном только покачал головой.
— Скоро станет темно. А у тебя нет фонаря. Ты не сможешь найти дорогу обратно. Нам пора возвращаться.
Он придержал перед ней открытую створку ворот. Алеата проскользнула мимо него. Другар закрыл ворота. Повернувшись к ней, он неуклюже кивнул и пробормотал что-то себе под нос, скорее всего на языке гномов, потому что она не разобрала ни слова. Но прозвучало это как благословение. Потом, повернувшись на каблуках, зашагал прочь.
Алеата ощутила крошечную искорку непривычного тепла в своем запертом в ларец сердце.
Глава 22. ЦИТАДЕЛЬ. Приан
Перескакивая через две ступеньки от волнения, Пайтан мчался вверх по спиральной лестнице самой высокой башни цитадели, торопясь в большую комнату, которую он называл Звездной камеройnote 26. Теперь он и сам видел и слышал, что нечто странное происходит с его звездной машиной (поскольку он первым обнаружил ее, то считал себя ее собственником). Сейчас Пайтан от души проклинал Роланда за то, что тот помешал ему проследить за этим удивительным явлением.
Его также порядком поразило и встревожило, что сообщение о странностях поведения машины исходило от Реги. Люди не очень-то умеют ладить с техникой. Они обычно не доверяют ей, а если уж им приходится иметь с ней дело, как правило, все ломают. Рега, как он уже убедился, грешила этим больше прочих. Хотя вначале она проявила интерес к машине и восхищенно выслушивала восторги Пайтана по поводу ее наиболее удивительных свойств, постепенно в Реге развилась совершенно необоснованная неприязнь к этому удивительному творению. Она выговаривала ему за то, что он проводит с машиной уйму времени, упрекала, что его больше интересует машина, чем она сама.
— О Пайт, какой же ты тупой! — говорила ему Алеата. — Она просто ревнует. Если бы эта твоя машина была женщиной, Рега вцепилась бы ей в волосы.
Тогда он только посмеялся. Рега не настолько глупа, чтобы ревновать к куче блестящих металлических шестеренок, даже если это самый сложный механизм, какой он когда-нибудь видел, — с ослепительно сверкающими камнями, их называют “бриллиантами”, и устройствами, порождающими радуги, — эти называются “призмы”, и еще массой других прелестей и чудес. Но теперь Пайтан начинал думать, что Алеата, возможно, была права, и именно поэтому он бежал, прыгая через две ступеньки. Может быть, Рега разнесла его машину вдребезги?
Он рывком распахнул дверь, вбежал в Звездную камеру и тут же выскочил обратно — внутри все было залито нестерпимо ярким ослепительным светом. Пайтан даже ничего не смог разглядеть. Забившись в тень от открытой двери, он тер свои опаленные глаза. Потом, зажмурившись, все-таки попытался выяснить, что же происходит.
Однако все, что он смог сделать, это констатировать очевидное: его машина сияла ослепительным радужным светом, одновременно скрипя, крутясь, тикая и… что-то напевая.
— Рега! — крикнул он из-за двери.
До него донеслось приглушенное всхлипывание.
— Пайтан, это ты? Ах, Пайтан!
— Да, я. Где ты?
— Я… здесь, внутри!
— Ну так выходи скорей, — сказал он с некоторым раздражением.
— Я не могу! — расплакалась она. — Свет такой яркий. Я ничего не вижу! Я боюсь двигаться. Я… боюсь упасть в эту дыру.
— Ты не можешь упасть в “дыру”, Рега. Этот бриллиант — я имею в виду ту штуку, что ты называешь камнем, — он закреплен в ней и прикрывает отверстие.
— Нет, сейчас уже не закреплен. Камень сдвинулся, Пайтан! Я сама это видела. Одна из этих рук подняла его. А внизу, в дыре, как будто пылал огонь. И свет стал таким ярким, что я не могла смотреть. А потом стеклянный потолок начал раскрываться…
— Он открыт! — ахнул Пайтан. — Как это получилось? Стеклянные панели раскрылись? Как огромный распускающийся лотос? Как на той картинке в….
Рега с визгом и криком, не очень связно объяснила ему, что он может сделать со своей картинкой и со своим лотосом. Закончив истерическими рыданиями, она потребовала, чтобы он, черт побери, немедленно вывел ее оттуда.
В этот момент свет погас. Мелодичное гудение прекратилось. В комнате стало темно и тихо, темно и тихо стало во всей цитадели, во всем мире — по крайней мере, так им казалось. Но это была не настоящая темнота — не такая, как бывает странными “ночами”, спускавшимися на цитадель по каким-то неведомым причинам. И не такая, как там, внизу. Потому что, хотя “ночь” опускалась на цитадель, свет четырех солнц Приана продолжал потоком литься в Звездную камеру, образуя как бы островок в море черного тумана.
Как только глаза Пайтана привыкли к обычному солнечному свету, в отличие от слепящего радужно-звездного сияния, он смог войти в камеру.
Он обнаружил Регу прижавшейся к стене. Ладонями она закрывала глаза. Пайтан окинул быстрым настороженным взглядом комнату и сразу же понял, что свет погас не насовсем, он, возможно, всего лишь отдыхает. Часовой механизм над отверстием в полу (он назвал его колодцем) продолжал тикать. Стеклянные панели потолка начали закрываться. Пайтан не мог отвести от них восторженных глаз. Книга была права! Огромные стекла, покрытые странными рисунками, закрывались именно так, как лепестки лотоса. Во всем чувствовалось ожидание, предвосхищение. Проснувшаяся машина подрагивала, как живая.
Пайтан был крайне взволнован. Ему хотелось немедленно бежать и осмотреть все до мельчайшей детали, но прежде он должен был позаботиться о Реге. Бросившись к ней, он нежно обнял ее. Она вцепилась в него, как утопающая, все еще продолжая жмуриться.
— Ай, не щипись так! Я с тобой. Можешь уже открыть глаза, — добавил он уже спокойнее. — Свет погас.
Ее трясло как в лихорадке. Рега осторожно приоткрыла глаза, огляделась, увидела, что панели потолка двигаются, и сразу же опять зажмурилась.
— Рега, открой глаза, — уговаривал ее Пайтан. — Это такое невероятное зрелище.
— Н-нет, — голос ее дрожал. — Не хочу. Выведи меня отсюда!
— Если бы ты потрудилась хоть немного изучить машину, моя дорогая, ты бы сейчас ее не боялась.
— Я старалась изучить ее, Пайтан, — всхлипывая, проговорила она. — Заглядывала в эти проклятые книги, которые ты все время читаешь И вот, пришла… пришла сюда… — она снова всхлипнула, — во время винопития, чтобы… посмотреть. Т-ты… так ею интересуешься… Я подумала, ты обрадуешься, если я…
— Я рад, я очень рад, дорогая, — сказал Пайтан, гладя ее волосы. — Ты пришла сюда и. посмотрела. Ты… ничего не трогала, дорогая?
Ее глаза широко раскрылись. Она напряженно замерла в его объятиях.
— Ты думаешь, это я сделала, да?
— Нет, Рега. Ну, может быть, не нарочно, по…
— Нет, я к ней не притрагивалась. И ни за что бы не притронулась. Я ее ненавижу! Ненавижу!
Она топнула ногой. Часовой механизм накренился… Рычаг, удерживающий бриллиант над колодцем, скрипнул и начал поворачиваться. Рега бросилась в объятия Пайтана. Обнимая ее, он как зачарованный смотрел на красный свет, пульсирующим столбом хлынувший вверх из бездонных глубин колодца.
— Пайтан! — завопила Рега.
— Да-да, дорогая, сейчас, — сказал он. — Мы уже уходим, — но не двинулся с места.
В книгах давалась полная схема работы Звездной камеры и объяснение каждого из этаповnote 27. Пайтан сумел разобраться в описании работы механических частей машины, но он был не в состоянии понять часть, относящуюся к магии. Если бы еще речь шла об эльфийской магии, он бы разобрался в том, что происходит, потому что, хотя сам и не имел склонности к колдовству, ему достаточно много приходилось работать с эльфийскими магами в их семейном бизнесе по производству оружия, чтобы освоить хотя бы азы.
Но сартанская магия, имеющая дело с такими понятиями, как “вероятности”, и использующая изображения, называемые “магическими знаками”, была выше его понимания. Он чувствовал себя перед ней таким беспомощным и растерянным, как, должно быть, Рега — перед эльфийской магиейnote 28.
Медленно, грациозно, бесшумно потолок в виде цветка лотоса начал открываться вновь.
— Видишь, Пайтан, видишь? Вот так это все и началось, — хныкала Рега. — Я ни к чему не притрагивалась! Клянусь тебе. Она… все это делает сама по себе.
— Я верю тебе, дорогая. Правда, верю, — ответил он. — Все это… так великолепно!
— Нет, вовсе нет! Это ужасно! Давай лучше поскорее уйдем. Пока снова не вспыхнул этот свет.
— Да, пожалуй, ты права, — Пайтан медленно, нехотя двинулся к двери.
Рега шла рядом, так тесно прижимаясь к нему, что они запутались ногами.
— Почему ты остановился?
— Рега, дорогая, я не могу так идти…
— Не говори ерунды! Давай-ка лучше поторопись!
— Но, дорогая, как же я могу поторопиться, когда ты стоишь на моей ноге?
Они осторожно прошли по полированным плитам мраморного пола, обогнули колодец, закрытый гигантским многогранным бриллиантом, и семь огромных кресел, стоявших вокруг колодца.
— Здесь сидели титаны, — объяснил Пайтан, кладя руку на ножку одного из кресел, которая была много выше его самого.
— Теперь я понимаю, почему эти создания слепые.
— И почему помешанные, — пробормотала Рега, подталкивая его к выходу.
Красный свет, бьющий вверх из глубины колодца, становился все ярче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61