А она заработала!
– Гляди, гляди, Матвей! – радостно крикнула Мила.
Неожиданно пятно стало как бы светлеть изнутри, и вот на экране образовалось темное кольцо, оно стремительно утончалось, вот – исчезло, экран непонятным образом будто бы обрел глубину, и из нее стали медленно проступать неразборчивые, размытые черты лица. И вдруг – словно с экрана разом убрали пелену, очистили его от тумана – возникло лицо. Четко, гораздо четче, чем прежнее. Женщина с экрана смотрела прямо в глаза Миле, Матвею. Он узнал ее. Рука Матвея лежала на плече сегодняшней, живой Милы, а глаза видели ту, другую…
– Кто это?! Матвей, кто?! – закричала она.
Обрюзгшее, в морщинах и тяжелых складках, с жидкими, растрепанными космами волос, бессмысленным взглядом заплывших глаз… Один глаз дергался в тике, и каждый раз одновременно, как будто в страшной ухмылке, кривилась вывороченная губа… Но это была она, Мила…
– Нет, нет! Это не я! Матвей, это не я, не я!
Страшная женщина на экране будто всматривалась в Милу и Матвея, будто старалась разглядеть их, а что-то мешало ей, и вдруг, словно разглядела наконец, беззвучно, идиотски засмеялась, вывалив толстый язык. Тряслись складки лица, жидкие волосы, мешки под безумными глазами…
Живая Мила вжалась в кресло и чужим голосом хрипела:
– Нет!.. нет… нет.
Щелкнула кнопка «Пуск», экран погас. Матвей вышел из оцепенения, лихорадочно сорвал с Милы клеммы, она обмякла, не могла встать, он подхватил ее на руки, снес вниз, в комнату, положил на диван. Закрыв глаза, она мерно качала головой и только одно слово с хрипом выталкивала из себя:
– Нет… нет… нет.
Всю ночь он провел рядом с ней, держа ее руку в своей. Гладил, напевал материнскую колыбельную, которая вдруг вспомнилась сама собой. В сердце своем обращался с мольбой ко всему, что было в его жизни доброго – к матери, к отцу, к высокому небу, к молчаливым леса и полям. Молил их спасти любимую, охранить ее, пронести сквозь беду невредимо…
Сном забылся под утро, а проснулся от яркого солнца и гавканья Карата. Милы рядом не было. Посмотрел на часы – одиннадцать! Обежал дом – не было Милы.
И тогда он сообразил: зная о ней все, изучив, как свою, ее душу и каждый изгиб тела, он не знал простого – ее фамилии, адреса, телефона…
Проклиная хромоту, бежал к храму Успения Богородицы. Застал старушку прихожанку, дневавшую там и ночевавшую. Она рассказала, что Мила была совсем недавно, часа два назад. И долго молилась у иконы Богоматери, стояла на коленях. Старушка порадовалась: раньше-то Милочка вовсе не молилась, а тут – так истово… А потом ушла. Вроде к станции. Матвей нашел отца Никанора, и тот развел руками: знаю, конечно, знаю рабу Божью Людмилу и люблю ее за чистую душу, ну а больше мне знать ни к чему, на что нам адреса-фамилии? Может быть, и не врал…
Он бросился в город. День за днем обходил его улицы, вглядывался в женщин. Понимал, что это бессмыслица, но не мог прекратить поиски. Иногда вдруг обжигала мысль: а если она сейчас вернулась? И кидался обратно в поселок. Но там его встречал пустой дом и унылый, изголодавшийся пес. Матвей снова ехал в город и один за другим обходил его храмы, слушал хоры, а потом дожидался хористов, смотрел им в лица… Бывало, ночевал на вокзалах, чтобы с ранней обедни снова начать обходить все, что осталось от «сорока сороков» московских церквей… Однажды задремал на вокзальной скамейке. Не заметив, уронил на пол кепку. А когда очнулся, нашел в ней два пятака и новенький гривенник…
Сначала не понял, откуда это, а потом пошел взглянуть на себя в зеркало: увидел исхудавшего, изможденного старика с седой бородой, в грязном истершемся ватнике. И вдруг понял: это судьба, он никогда не найдет Милу. И вернулся домой.

XI

…Карат залаял весело. Матвей разбирался в его лае. Тихий, почти скулящий: «Пусти гулять!» – или лютой зимой «Пусти в дом, замерз!»; спокойный, короткий, остерегающий: «У ограды остановился чужой»; злобный, громкий, частый: «Чужой вошел на участок!»; тоже громкий, но заливистый, веселый: «К нам пришел знакомый!» А знакомый – это значит Ренат, иногда – дядя Коля Паничкин. Матвей с утра уже был у Рената, попросил чего-нибудь почитать, тот порылся, достал том: «Читал?» – «Нет». – «Да ты что! – остолбенел Ренат. – Пока не прочтешь, я тебя культурным человеком не считаю!» Матвей взглянул: «Махабхарата». «Слушай, салям-алейкум, ты мне сейчас дал бы чего попроще, такое настроение. Юлиана Семенова нет?» – «Есть Юлиан Отступник на французском, но пока не прочтешь «Махабхарату», я тебе ничего не дам». Делать нечего, Матвей завалился с ней на топчан… и как-то быстренько задремал. Услышав заливистый лай Карата, очухался и решил, что Ренат зачем-то пришел. Нехотя поднялся, лениво прошел к крыльцу. В сенях крутил хвостом и лаял Карат. Матвей открыл дверь, приготовив приветствие: «Спасибо, салям-алейкум, за книжку – идеальное средство от бессонницы», – но слова замерли… Внизу, у крыльца, опираясь на палку, стояла Ядвига Витольдовна. Карат рванулся к старухе и почтительно обнюхал ее.
– Прошу простить меня, уважаемый Матвей, – медленно сказала она с явным акцентом, – у меня маленькое несчастье. Совсем пропал звук у телевизора. Я думала, что я оглохла, но потом включила радио и все хорошо услышала. Значит, пропал звук у телевизора. Вы не могли бы посмотреть этот аппарат? Может быть, еще возможно вернуть ему звук?
– Да бога ради, разумеется, сейчас посмотрю, – охотно откликнулся Матвей.
– Я вам чрезвычайно благодарна, – говорила старуха по пути к дому. – Знаете, я еще не очень старая женщина, мне семьдесят семь лет, и я все могу сама. Я и читать могу, но у меня стали быстро уставать глаза, и я почти перестала выписывать газеты. Но я привыкла быть в курсе всех дел жизни, и я смотрю телевизор – от него мои глаза не устают. Но пропал звук! Прекрасное изображение, а звука совсем нет.
– Звук, Ядвига Витольдовна, не самое страшное, авось починим.
– Я буду так чрезвычайно благодарна вам, уважаемый Матвей.
Дело и вправду оказалось пустяковое – от старости телевизор совсем разболтался и требовал просто капитальной чистки. Матвей сбегал домой, натащил кучу деталей, и уже через час старуха благодарила его:
– Вы замечательный мастер, уважаемый Матвей! Ведь не только появился прекрасный звук, но и изображение намного лучше стало! Я напою вас чаем!
Он присел к столу и огляделся. Ядвига жила чисто и скромно: этажерка с десятком книг, старенький, но еще крепкий платяной шкаф, маленькое уютное кресло у телевизора, короткая кровать, застеленная клетчатым пледом, рядом – столик с шитьем…
Матвей провел взглядом по шитью – и вдруг вернулся, пригляделся. А потом даже встал, чтобы удостовериться: да, действительно, на столике были сложены детские платьица, штанишки, рубашечки, а одна распашонка лежала раскроенная, но еще не сшитая. Матвей улыбнулся: подрабатывает старушка, что ли?
Она как раз вошла в комнату с чайником в руках.
– Мы будем пить чай и смотреть телевизор, уважаемый Матвей! И нам все будет слышно!
– Ядвига Витольдовна, – сказал он, – у вас внуки есть?
– О нет, нет! – покачала она головой. – Я совсем одна, совсем. – Она виновато улыбнулась и осторожно поставила чайник на подставку.
– А это? Хобби? – с шутливой каверзностью спросил Матвей, указывая на детские вещички.
– О, это в воду, в воду. – И она опять как-то неловко улыбнулась – то ли жалобно, то ли просительно.
– Куда, простите? – не понял Матвей.
– Это поплывет по реке, далеко-далеко… Садитесь, я налью вам чаю. Он свежей заварки и чудно пахнет.
«Не дай мне бог сойти с ума», – подумал пушкинской строкой ошарашенный Матвей.
Ядвига Витольдовна налила ему чаю, придвинула крохотную сахарницу и еще меньшее блюдечко.
– Берите сахар, уважаемый Матвей, – сказала чинно и сама отхлебнула.
– О, вполне удачно, вполне! А варенье у меня, конечно, свое – вишневое, крыжовенное, малиновое, смородиновое… – Она указала на четыре одинаковые хрустальные вазочки с вареньем и без паузы продолжила: – Я была первой красавицей Варшавы…
«Бедняга», – подумал Матвей.
– Разумеется, сейчас в это трудно поверить, но это было так. В 28-м году я танцевала с Дзядеком! Ну – с Пилсудским, все его звали Дзядек, по-польски – дедушка, и честно признаться, он был прелесть! В конце зимы на балу в Вилянуве он сам пригласил меня, и вся Варшава смотрела на нас. Он, конечно, был реакционер, но тогда я этого не понимала. Я помню ту зиму, ту весну – вокруг только и разговоры про будущие выборы в сейм, а у меня голова шла кругом от поклонников и кавалеров. Из высшего общества, разумеется… Мой отец был… Впрочем, теперь это не так важно… – Она чопорно отхлебнула чай, вновь довольно покивала. – А потом я вышла замуж. Если честно признаться – не вышла, а убежала. Отец был против того, чтобы я выходила за небогатого и неродовитого студента. Да мало этого – еще и коммуниста! Скандал. Но я все-таки вышла замуж, потому что очень любила Збигнева. А потом мы оказались в Москве – Збигнев стал работать в Коминтерне. И все было чудесно. Родилась Басенька, потом – Янек. Мы жили… О, это был кусочек настоящего счастья… До мая 38-го года, до всей этой ужасной истории…
Она помолчала. Матвей слушал настороженно.
– Вы знаете? – вдруг строго спросила она.
– Нет, нет, ничего не знаю, – поспешил он ответить.
– В мае 38-го года Коминтерн распустил Коммунистическую партию Польши по ложному подозрению в измене ее руководства. Это был страшный удар… Ваш отвратительный маньяк Сталин нанес страшный удар польским патриотам… Впрочем, я не хочу об этом говорить, история уже осудила его. А мы со Збигневом и детьми вскоре оказались в Белоруссии. С сентября 39-го он работал в западных районах… А потом началась война. Збигнев сразу ушел в войска, мы с детьми должны были эвакуироваться, но не успели. С Басенькой и Янеком я убежала в деревню, к знакомым. Пришли немцы, но мы были там свои, нас, конечно, никто не выдал. И так – до апреля 42-го года… до второго апреля… Они согнали детей со всех окрестных сел, много-много ребят, они приходили в дома и выгоняли только детей, их было несколько сотен – и совсем малышей, и ребят постарше. Они повели их к реке, она называется Свольно. Снег еще не сошел, и на реке был лед, тонкий, весь в полыньях. Они сталкивали их в воду, а в тех, кто мог плыть, стреляли из автоматов. Многие матери бросились за детьми в воду, я бы тоже бросилась, но в толпе я потеряла Басеньку и Янека, я их вначале видела, Басенька держала Янека за руку и, как большая, гладила… вот так, по голове, – Ядвига Витольдовна провела рукой в полуметре от пола. – Басеньке было уже шесть, а Янеку – только четыре. А потом они пропали в этой толпе, я кричала, кричала, но вокруг все кричали, мы не знали, куда их ведут, мы думали, их будут угонять в Германию, а на Басеньке были тонкие осенние сапожки, я думала, ей будет холодно, а у Янека были такие маленькие валеночки… Они все утонули, уважаемый Матвей, только шапочки остались на воде и уплыли далеко-далеко… Я не знала, что в то время Збигнев был уже неживой… Потом меня угнали в Германию… Ну, я не хочу говорить об этом… И после, здесь, в России… нет, не хочу… А после войны я приехала туда, к Свольно. Я встретила многих своих соседок, у них тоже не было деток. И мы решили отмечать их память. К каждой годовщине мы шьем для них платьица, рубашечки и второго апреля опускаем туда, в реку… Каждый год я ездила туда, а теперь вот уже три года ездить не могу. Но я посылаю все, что шью, по почте моей дорогой соседке Люции Казимировне. У нее было трое деток – Марысе было уже двенадцать, она была красивая серьезная девочка с большой косой, Витеку было восемь, и он очень мило дружил с Басенькой, мы с Люцией Казимировной даже шутили, что поженим их когда-нибудь, а Збышеку было только пять, он был ужасно смешливый, я с утра до вечера слышала его смех… Вот сейчас закончу распашонку для Янека, она простая, но теплая. А потом я придумала: я по телевизору видела, как танцевали девочки из школьного ансамбля, а у них были чудесные платьица, очень нарядные – здесь оборочки, здесь маленький вырез и такие пышные рукавчики. Я все хорошо разглядела и теперь сошью такое Басеньке… Пейте чай, уважаемый Матвей, – она указала на варенье. – Пожалуйста, не обижайте меня.
Матвей вспомнил о чае и залпом выпил всю чашку – горло пересохло.
– Я налью еще, – улыбнулась Ядвига Витольдокна.
Они долго сидели молча. Наконец старуха тихо сказала:
– А теперь, уважаемый Матвей, расскажите, что случилось у вас. Я так понимаю, что эта милая девушка вас покинула? Я давно ее не вижу.
– Да что теперь говорить, – пробормотал Матвей растерянно.
– Надо, надо говорить. Было бы кому слушать. А я готова слушать вас долго. Я терпеливая и всему знаю цену, поверьте.
– Я верю вам, Ядвига Витольдовна, – вдруг вырвалось у Матвея.
И он рассказывал до темноты.

– Да ты никак не поднялся еще? – с удивлением и укором сказал дядя Коля, когда в восемь утра заспанный Матвей под лай Карата открыл дверь.
Дядя Коля был трезв и чист, серьезен и даже немного торжествен – так показалось Матвею, когда он пропускал его в дом. Гость по-хозяйски уселся за столом, зачем-то постучал по полу, будто пробуя его крепким сапогом.
– Седай, – пригласил Матвея. – И слухай, дело серьезное.
Поскольку все действительно серьезные дела для Матвея миновали, он не торопясь ополоснул лицо из рукомойника, отпустил Карата побегать, поставил на плиту чайник и только после этого сел напротив дяди Коли. Тот ждал со значительным видом. Матвей закурил.
– Ну, дядь Коль, давай, чего у тебя стряслось с утра пораньше?
– Вот сам и рассуди, – начал он вдруг горячо, – место у нас глухое, народу, считай, нет никого. Зимой, конечно. Так?
– Ну, так, так, – улыбнулся Матвей.
– Руки у тебя с головой, то есть, значит, по технической части ты соображаешь. Теперь смотри сам – обстановка напряженная, не ровен час – жахнет, и поминай как звали.
– Это ты о чем?
– О положении в мире, – весомо сказал дядя Коля.
Матвей засмеялся.
– Ты чего, дядь Коль, предлагаешь над нашей Березовкой систему противоракетной обороны соорудить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11