– Я знал это давным-давно – ты ведь была моим самым главным впечатлением от войны, почему ты никак это не поймешь?
– Мне казалось, что твоим самым главным впечатлением от войны была Германия, – сказала я.
– Да, но это в каком-то смысле одно и то же, – все так же сияя, ответил он. – Ты была для меня частью Германии, ты была немецкой женщиной, единственной, которая для меня существует! Каждый раз, когда я там, на фронте, думал о Германии, я одновременно думал и о тебе, и, когда было особенно тяжело и страшно, мне всегда хотелось позвать тебя. А потом… – Он вдруг смолк, словно собираясь с духом, чтобы отбросить последние сомнения и гордость.
– А потом… потом ты и в самом деле сделал это, Энцио, – сказала я, сжав его руку. – Ты ведь знал, что я услышу твой зов за тысячи миль, правда? Ты ведь знал это?
Он вновь посмотрел на меня, сияя от счастья, медленно поднял мою руку и прижал к груди, как будто это был ключ к его сердцу.
– Да, потом я и в самом деле сделал это. Лицом к лицу со смертью, тяжело раненный, преодолевая страшную боль, я позвал тебя. Мне пришлось долго ждать, пока меня подберут санитары. Товарищи не могли мне помочь, потому что наши отступили далеко назад; я звал вовсе не их, я звал тебя. Со всех сторон без конца рвались снаряды; я кричал час за часом, до самой ночи. Все погрузилось во мрак, все кончилось, не кончалась только эта адская канонада! Я продолжал звать тебя, слабея и все тише и тише произнося твое имя, пока мне вдруг не показалось, будто я слышу твой ответ, близко-близко, у самого уха: «Я с тобой, Энцио, я не оставлю тебя». Это непостижимо, но твой голос был настолько отчетливо слышен, как будто никакой канонады вовсе не было. Только он словно доносился откуда-то издалека. А потом все вдруг мгновенно стихло, война кончилась, моя голова лежала у тебя на коленях, – и я уснул. Вероятно, вскоре после этого они и нашли меня. Теперь ты понимаешь, почему я все время твержу, что ты была со мной на войне?
Меня охватило волнение, не поддающееся никаким описаниям, ибо дверь в неведомое пространство, о котором я говорила выше, наконец рас-пахнулась: его судьба соприкоснулась с моей в ее сокровеннейших пределах, она слилась с ней в единое пространство, залитое ярким светом! Я стала главным фронтовым впечатлением моего друга, а он – моим главным религиозным впечатлением. Две линии – незабываемая ночь молитв и страшная ночь на поле битвы – чудесным образом пересеклись!
– Я и в самом деле была с тобой, Энцио!.. – произнесла я, потрясенная услышанным. – Это могла быть только та ночь, о которой ты рассказал: я проснулась от твоего крика – он долетел до меня из твоего страшного одиночества, как будто из какой-то немыслимой дали. Я увидела перед собой твое лицо, как тогда, в ночном Колизее. Я встала с постели и опустилась на колени. Холодея от ужаса, я молилась за тебя несколько часов подряд, пока у меня не появилось ощущение, что Бог подарил мне твою жизнь…
Его светлые ресницы чуть заметно дрогнули.
– Мой крик не имеет никакого отношения ни к Богу, ни к молитвам… – тихо ответил он. – У меня нет больше Бога, Которого ты могла бы просить за меня, я ровным счетом ничего не знаю ни о каком Боге. – Это прозвучало как-то робко, отчужденно и невероятно скованно.
– Энцио! – пролепетала я. – Не говори, что ты ничего не знаешь о Боге! В тебе есть нечто, что досталось тебе от Него и что тебя с Ним связывает. Я увидела это в свой первый вечер в Гейдельберге, когда бросилась к тебе вниз по лестнице, я увидела Его на твоем лице, как зарницу, как чувство, которое соприкасается с Небом, и сейчас, только что, я опять Его увидела! Ты мне так близок, так близок, Энцио!
Я непроизвольно протянула ему и другую руку. Он и ее прижал к сердцу, потом склонился и поцеловал обе мои ладони. Он словно возложил на них драгоценный дар – то блаженное чувство, которое соприкасается с Небом; я почувствовала, как оно хлынуло на меня, я готова была сцеловать его поцелуй со своих ладоней!..
Потом мы, растроганные до глубины души, молча прошли до конца древней улицы и вошли в лес, чем-то напоминавший парк. Над нами тихо колыхался прозрачно-зеленый полог ветвей. У подножия каштанов и буков вместо газона расстилался живым ковром малахитовый плющ, словно специально взращенный искусной рукой садовника. Воздух благоухал чужеземными ароматами, как будто где-то совсем рядом, за деревьями, затерялся дивный сад и нежился в объятиях леса, словно его невеста.
Вдруг Энцио сказал:
– Я и сейчас зову тебя, как тогда, во время боя, – ты придешь ко мне?
– Энцио, дорогой Энцио, я ведь уже пришла… – полушепотом ответила я.
Он покачал головой, глядя на меня, – его взгляд словно окутал меня с головы до пят в то блаженное чувство; совершенно ошеломленная, я поняла: это чувство адресовано мне! И у меня вдруг появилось ощущение, как будто все, что я считала своим даром ему, оказалось всего лишь благодарностью, – почти задыхаясь от нежности, я опять почувствовала желание поцеловать свои собственные ладони, еще хранившие след от его поцелуя. Но в этот момент он напечатлел поцелуй и на мои губы…
Мы долго сидели на скамье, там, где невидимый дивный сад тихо грезил в объятиях леса. Потом рука в руке отправились дальше, в глубь леса, к замку. Красноватые руины замка мерцали сквозь нежную весеннюю листву деревьев, как мистическая изгородь из колючего шиповника; они были еще влажными от росы или ночного дождя, но солнце уже стояло прямо над ними, и каждая капля горела изнутри разноцветным огнем. Мы словно сами вдруг стали тайной леса, которая всегда так непреодолимо влекла меня к себе. В наших глазах, как и на ресницах леса, тоже поблескивали слезы. Так мы и достигли ворот замка. Вокруг не было ни души – нас словно ограждало от людей чье-то волшебное заклятие: никто не встретился нам на пути.
– Ты как будто ведешь меня, как свою принцессу, к себе в замок, – сказала я.
Он легонько прижал меня к себе, но на этот раз не сказал ни слова о «германском памятнике-предостережении». Он сказал только:
– Да, я веду тебя туда как свою принцессу.
Во дворе тоже никого не было. Только залитая утренним солнцем серебряная ива склонила свои длинные, похожие на прозрачную вуаль кудри над сиротливой пустотой пространства, которая, однако, не имела ничего общего с потрясающей отрешенностью римских руин, ибо – и это стало для меня ошеломляющим сюрпризом – замок оказался вовсе не руиной! Его отдельные постройки стояли как ни в чем не бывало, так органично сросшись из многообразия времен; позы фигур в нишах были так благородны, убранство порталов, обрамление окон – все казалось совершенно невредимым, как будто это пышное великолепие излилось подобно выступившей из берегов реке в благоуханное море леса или как будто ветра и облака немного приподняли его крыши, чтобы верхушки деревьев могли заглянуть внутрь, пока спят его обитатели. Нет, эти руины не были похожи на руины римского Форума, на почившие дворцы и храмы с печатью вечного совершенства на призрачном челе – здесь было не вечное совершенство, а лишь начинающееся волшебство превращения.
– Но ведь «германский замок» еще жив! – воскликнула я с восторгом. – Он совсем не разрушен: этот рыцарский замок просто превратился в замок из эйхендорфовской новеллы . Может быть, все, что тебя гнетет, тоже должно претерпеть некое превращение? – Я подумала в этот момент о его Германии.
Но он опять, как бы пропустив мимо ушей мои слова, сказал лишь:
– Меня сейчас интересует лишь одна часть Германии – ты сама! Можешь ли ты сама претерпеть некое превращение?..
– Энцио… – ответила я, чувствуя, как меня переполняет готовность к любым жертвам и испытаниям. – Я могу все, чего ты пожелаешь! Во что мне превратиться? Скажи мне! Пожалуйста!
– Но ведь ты уже превратилась… – ответил он дрожащим голосом. – Ты все еще считаешь себя так называемой Христовой невестой?.. Я люблю тебя, а ты – неужели ты меня не любишь?
И я вдруг – только теперь – поняла: мне ни разу до этой минуты не пришла в голову мысль о том, что наша с ним глубокая сопричастность друг другу может стать преградой на моем пути в Санта-Мария на виа деи Луккези. Он прочел это на моем лице с безграничным разочарованием. Нет, это было не разочарование – ведь он с самого первого дня с затаенным страхом ждал этой минуты, что и стало причиной его необъяснимой угнетенности! Выражение блаженства в его глазах погасло, на маленьком угловатом лице отразился устрашающе-яростный, судорожный протест. Какое-то мгновение я думала, что он сейчас, не дожидаясь моего ответа, рванет меня к себе, но протест вдруг, как бы внезапно вспыхнув и прогорев, превратился в бессилие… Он не рванул меня к себе – он знал, что это ему не поможет, знал, что в это мгновение он зависит уже не от меня, а от Бога, ибо только Богу я могла доверить решение, которого ждал от меня Энцио! Но, уже собираясь сделать это, я почувствовала: решение принято. Мое сердце давно сделало свой выбор: оно предвосхитило Божью волю – я любила Энцио.
Он между тем в неописуемом волнении бесцельно двинулся дальше во двор замка. Теперь стены преградили нам путь. Он остановился и сказал, не глядя на меня:
– Я больше не могу выносить эту муку.
Я, как оглушенная, подняла голову. Мы стояли перед готическим порталом; дверь была закрыта, но над ней, там, где пересекались линии остроконечной арки, под открытым зеленым пологом плюща парил над землей оригинал знакомого мне изображения, тот самый трогательный символ: два ангела, явившиеся мне в первую ночь в Гейдельберге как наши с Энцио ангелы-хранители, – тесно прижавшись друг к другу, они держали в руках венок и, казалось, поджидали меня, чтобы еще раз сказать, как в ту ночь: «Все твое милостью Божьей принадлежит и ему…»
И тут я словно очнулась – все вдруг стало ясно. Да, мое сердце сделало выбор, но Бог сделал этот выбор прежде меня: закрытая дверь, перед которой мы стояли, раскрылась, как зеленый полог плюща над ней; я опять увидела – на этот раз в ангельских ликах – родство наших судеб, подтвержденное той таинственной ночью молитв, когда Бог подарил мне жизнь моего друга; Он подарил мне ее еще раньше, и это означало, что моя жизнь уже была подарена Им моему другу. Бог услышал его зов, обращенный ко мне, прежде чем его услышала я, Он принял его любовь ко мне, ибо эта любовь – тут глухая дверь превратилась в открытую зеленую сень, увенчанную двумя ангелами, – эта любовь сама была зовом Бога, обращенным ко мне! От радости мои глаза наполнились слезами, я некоторое время не могла произнести ни звука.
Энцио неверно истолковал мое молчание.
– Значит, ты отреклась от меня и выбрала Бога? – отрывисто произнес он.
– Нет, Энцио, Бог сделал за меня выбор в твою пользу. Пойми же: ты сам – зов Бога, обращенный ко мне, Он любит твою любовь ко мне.
Он все еще ничего не понимал. Его лицо было таким же, как тогда в Колизее, – застывшим, серым, каменным. Я обвила руками его шею, и только теперь он наконец-то понял: все, что принадлежало мне, принадлежало и ему!
Мы провели целый день наверху – в замке, в лесу, на овеваемых всеми ветрами террасах. Нам и в голову не пришло спуститься обратно в город, мы даже не подумали о том, что кого-то может встревожить наше отсутствие. Мы лишь смогли заставить себя в полдень немного подкрепиться. После обеда мы долго сидели в одной из двух башенок главного, парадного балкона-террасы перед замком, в которых чувствуешь себя как в птичьем гнезде высоко над долиной. Солнце приникло к замку и равнине в горячем, бесконечно долгом поцелуе. Свет словно стер все границы между ним и землей: все формы, все цвета слились в перламутровое сияние огромной морской раковины, которая обвилась вокруг старого Гейдельберга и по краям которой поблескивали жемчужными брызгами окрестные деревушки и фабрики. Здесь тоже соединились два пространства, сплавились воедино, как и наши судьбы…
Когда мы наконец отправились в обратный путь, мягкие весенние сумерки уже погасли. На этот раз мы пошли по широкой дороге, которая смутно белела впереди и, плавно изгибаясь, скользила вниз, в благовонную тьму долины. Город внизу, как уставший ребенок, блаженно свернулся калачиком на своем ложе из розово-белых лепестков. С высот, оставшихся позади, нас сопровождали голоса леса, доверчивый шепот ветерка и упругий шелест крыльев ночных птиц, которые время от времени пролетали прямо над нашими головами. Из кустов, что росли на террасах перед замком, пели соловьи. Потом, приблизившись к городу, мы услышали прекрасную мелодию долины – влажный шум Неккара. Этот звук был мягок и прозрачен, как девственно-чистый покров ночи.
Мы шли рука в руке по опустевшим улицам к Старому мосту; в окнах уже погасли огни. Темные дома, днем такие уверенные и независимые, сейчас испуганно жались друг к другу, словно искали тепла и защиты. Все казалось исполненным детского доверия к окружающим предметам и существам, все пребывало в мире и согласии друг с другом, все словно находилось под охраной вечной Доброты, и у меня вдруг впервые появилось отчетливое чувство: здесь действительно моя родина! А еще мне казалось, когда я шагала со своим другом по ночному городу, будто это Бог ведет нас обоих за руки.
– Энцио, – сказала я, – ты помнишь, как много лет назад ты вел меня по ночному Риму, – в ту ночь, когда мы возвращались из Колизея, преследуемые его тенями, пока не увидели алтарь, весь залитый сиянием горящих свечей?.. Мне потом постоянно казалось, будто я прошла с тобой через весь мир до его сокровеннейшей святыни. И теперь я и в самом деле пойду с тобой через весь мир, и я опять, шагая рядом с тобой, увидела святыню, где все залито бесконечным светом, – знаешь ли ты, что означают для меня эти слова – «рядом с тобой»?
Он тихо ответил:
– Да…
Я должна еще хотя бы коротко рассказать о последних минутах этого дня. Его финал тоже похож на ту далекую ночь после посещения Колизея. Тогда меня встретила на лестнице бедная испуганная тетушка Эдельгарт, теперь, много лет спустя, в доме моего опекуна, навстречу мне вышла – гораздо более спокойная – Зайдэ, когда горничная, уже без наколки с рюшами, в шлафроке, открыла дверь на наш поздний звонок и впустила нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39