«Непринужденность, непринужденность и непринужденность...» – и поэтому почти ничего не пили, чтобы встреча, упаси Бог, не получила какого-нибудь другого направления. А братья-писатели пили какими-то птичьими порциями, чтобы не ляпнуть чего лишнего.
Голодный и измученный, Виталий Петрович не сразу разобрался в обстановке и навалился на апельсинчики с коньяком. Потом выпил чашечку кофе и снова немного попил коньяку. И закусил апельсинчиком. А уж апельсинчик запил коньяком...
От этого он совсем перестал хотеть есть и стал разглядывать одну младшую редактрисочку, которая поняла установку Главного впрямую и стала так закидывать ногу за ногу, что на несколько минут у всех мужчин сел голос.
Но Главный редактор, к сожалению, это заметил и сделал почти неуловимое движение двумя пальцами. И буквально через секундочку кто-то из-за двери попросил на минуточку эту редактрисочку. И ко всем вернулась непринужденность. И все стали давать интервью...
Вот это интервью Виталий Петрович и перекатал из того журнала. Не целиком, конечно, со значительными купюрами и незначительными добавлениями – но перекатал. Оно было как раз для телевидения.
Виталий Петрович твердо помнил, что был тогда не очень трезв, когда давал это интервью (тоже мне закуска – апельсинчики!), и очень непринужден. А телевидение хлебом не корми, а непринужденность – вынь да положь! Так что с этим у Виталия Петровича было все в порядке.
Так ему и на репетиции сказали:
– Очень хорошо! Очень непринужденно!.. Но вот про это говорить не нужно, а про это упоминать не стоит – сейчас это не ко времени, как вы сами понимаете... И фамилии эти называть ни к чему. А так все очень хорошо и непринужденно!
Кроме всего, оказалось, что Виталию Петровичу отпущено не шесть минут, а восемь. Что резко повысило у него настроение. Понравился ему и режиссер передачи – круглолицый говорливый человек. Он был похож на веселого санаторного культработника, у которого есть друг шеф-повар, а есть и друг – замминистра. Он и вас может в два счета сделать своим другом. Вы и глазом моргнуть не успеете, как начнете нуждаться в нем. И хотя его болтливость будет постоянно вас раздражать, вы и дня не сможете прожить без его болтовни. Вот такой он человек.
На передачу Виталий Петрович пришел в прекрасной замшевой курточке из свиной кожи. Помнится, в Варшаве в шестьдесят девятом году эта курточка слопала у Виталия Петровича все деньги, полученные им за издание его повести на польском языке. Повесть была небольшой, но Виталию Петровичу казалось, что денег должно было хватить и еще на что-нибудь. Но то ли в то время там переводные повести были не в цене, то ли замшевые курточки дороговаты, но за это замшевое чудо пришлось доплатить из других денег. И эту курточку Виталий Петрович безмерно любил...
... Он сидел в своей прекрасной замшевой курточке за жидким телестоликом, а две телекамеры глазами сорока приятелей и бог знает какого количества телезрителей (говорили, что передача «идет на Союз») разглядывали его в упор. Виталий Петрович с трудом сдерживал нервную дрожь и думал: достаточно ли непринужденно он выглядит?..
Уже в самом начале передачи произошла маленькая накладка. Поэт очень тепло представил Виталия Петровича, вкратце коснувшись его яркой биографии (чтоб она лопнула!), и сделал Виталию Петровичу приглашающий жест рукой. В полной растерянности Виталий Петрович тупо решил пожать ему руку. Но поэт вовремя отдернул ладонь, и Виталию Петровичу ничего не оставалось, как своей рукой-сироткой сделать такую миленькую глиссаду и начать говорить.
Между ним и поэтом лежали часы, и Виталий Петрович честно поглядывал на них, чтобы не перебрать отпущенной ему тележизни. К третьей минуте он разговорился; С его точки зрения, он блистательно играл и непринужденость, и оживление, и непосредственность – все, что так необходимо телевидению...
Вдруг на шестой минуте рядом с камерой появилось некое анемичное существо лет девятнадцати, с наушниками на голове и какой-то радиохреновинкой на впалой грудке. Пронзительно глядя на Виталия Петровича, существо скрестило лапки над головой, и Виталий Петрович понял, что нужно заткнуться.
И заткнулся, успев сказать только финальную фразу своего выступления, которая теперь абсолютно не вязалась со всем тем, о чем он говорил на протяжении пяти с половиной минут. Тем не менее опытный в таких передачах поэт трогательно поблагодарил его и предоставил слово старому писателю-педагогу.
Оставаясь в кадре, Виталий Петрович чувствовал себя так, словно у него реквизировали родовое имение. Но не выгнали оттуда совсем, а оставили при имении в должности дворника: мгновенно слетели все заботы, диапазон функций снизился до минимума, дышать стало в десять раз вольготнее, но гордость была попрана, самолюбие уязвлено, и жить больше не хотелось.
Когда же передача окончилась и все вышли в коридор, из аппаратной спустился режиссер-говорун и сказал, что все было прекрасно, все было непринужденно, а лично Виталию Петровичу нужно было наплевать на безгрудую помрежиху и говорить весь свой текст полностью. Потому что все равно «двух минут недобрали»... И вообще он будет счастлив провести с ними как-нибудь еще одну такую передачу.
В это время около них появился низкорослый человек в длинном драповом пальто с серым каракулевым воротником и в такой же серой каракулевой шапке. Он снял шапку и привычным жестом уложил редкие потные волосики слева направо. Он даже не уложил их, а как-то пригладил, приклеив.
– Ну как? – спросил этого человека режиссер.
– По-моему, все прекрасно! Вы знакомы, товарищи?
Человек с каракулями вяло пожал всем руки и представился. Это и оказался тот самый телевизионный «шеф».
– Чего же там «прекрасного»? – кисло сказал он режиссеру. – Вы что же, не предупредили товарищей о внешнем облике на телевизионной передаче? Вот, например, товарищ... – Он показал на Виталия Петровича. – Товарищ выглядел в кадре так, словно только что из-под автомобиля вылез.
– Позвольте, – растерянно сказал поэт, руководитель областных писателей. – Это прекрасная модная куртка...
– Я не знаю, что у вас там «модное», – презрительно прервал его каракуль. – Среди художников там или артистов, может, и модно ходить в таких, извините, штуках... Нравы, как говорится, в ваших кругах свободные...
И он вдруг рассмеялся. И Виталий Петрович понял, что рассмеялся он только для того, чтобы не расплескать весь свой гнев, все свое презрение, клокотавшее в его душе и раздиравшее его мозг. Гнев, ненависть и презрение к этим щелкоперам с их никчемными, смутными делишками, которым он вынужден предоставлять драгоценнейшее эфирное время на болтовню. Эх, его бы воля!..
Он смеялся, а у него от ненависти к Виталию Петровичу и его действительно потертой замшевой курточке подрагивали нижние веки и белели твердые складки у рта.
«Ах, какой сильный и страшный человек! – думал Виталий Петрович. – И на каракуль он имеет больше права, чем кто бы то ни было. Потому что он – искренен. Наверное, если бы ему разрешили поставить меня к стенке за эту замшевую курточку и расстегнутый воротничок, он ловко и споро отправил бы меня на тот свет, а потом дома лег бы в кровать и, справив унылый супружеский обряд, счастливо заснул бы с сознанием исполненного долга...»

* * *

... Потом, уже сидя в стареньком «Запорожце» Виталия Петровича и медленно плетясь сквозь грязную снеговую слякоть за широкой троллейбусной спиной, все трое растерянно острили, а старый писатель тяжело вздыхал и очень просил поэта «этого так не оставить».
Поэт что-то туманно обещал и грустно поглядывал по сторонам.
А Виталий Петрович вел машину тихо и осторожно, словно сел за руль после долгой и тяжелой болезни...

* * *

ГОСПОДИ, КАК ЖЕ ДАВНО ЭТО БЫЛО!..



1 2 3