Союзгосцирка“». Это такие деревянные ящики для транспортировки циркового реквизита. Приклеиваешь на ящик специальные бланки, вписываешь в них фломастером – «Отправитель: цирк Ташкентский», «Получатель: цирк Московский», «Багаж артиста такого-то»… и гори оно все синим пламенем!
Через пару недель заскакиваешь на Цветной бульвар в старый цирк – твой багаж уже стоит на конюшне.

…А вокруг серый, с грязными проталинами снег на обочинах, и автомобили на шоссе все бесцветные, серые, заляпанные по самую крышу, и автобус наш несется к Москве, вспарывая пелену мокрого серого тумана, и стекла изнутри потеют, и чтобы хоть что-то увидеть, нужно все время протирать их рукавом или перчаткой. А чего я там, мать их за ногу, не видел?! Ах, дерьмо погода!.. И это через три часа после Ташкента! Где уже месяц – плюс восемнадцать-двадцать, где белое, слепящее солнце в синем высоченном небе. Не то, что здесь – черные облака, как потолок в новостройке – подними руку и достанешь.
Ах! Пацана того, узбечонка, жалко до смерти! Или он не узбечонок был, а… Как его? Месхетинец, что ли? Да разве в этом дело?! Ему же лет четырнадцать-пятнадцать всего… И держал он в руках лишь старую армейскую ракетницу – из нее с десяти метров слону в задницу не попадешь, а они ему из автомата все кишки наружу выпустили! Это вместо того чтобы просто морду набить. И он ползет по теплой желтой азиатской пыли, тихо повизгивает, как поросеночек, а за ним все это черно-красно-розовое-мокрое тянется…
И это под таким солнцем, под таким небом!
– А вы с Москвы? Вы – местный?
Я поворачиваюсь. Рядом со мной сидит этакое юное создание с круглыми коленками и роскошными ляжками, выпирающими из-под кургузой кожаной юбчонки – короче некуда, и разглядывает меня своими откровенно блядскими глазками. Рожица у нее разрисована неумело, косметика дешевенькая, зубки давно нечищены, лак с ногтей наполовину облупился, и от нее за версту разит потом и одеколоном «Кармен».
– Местный, – отвечаю я.
– Хорошо вам… – завистливо вздыхает она.
– Чем же?
– Счас домой приедете – жена встретит, ребеночек…
Это она так пытается прояснить ситуацию. Дурочка ты моя родная, было бы тебе на пару лет больше, я бы тебя сейчас забрал к себе, выполоскал бы в ванне и трахал бы как жучку до завтрашнего утра. А потом бы дал денежку на таксярник и… Гуд бай, бэби! Чао, пупсик! Аривидерчи, киса!
– А тебя никто не ждет?
– Меня лично – нет. Я – человек свободный.
– А что ты в аэропорту делала?
– А мне сказали – там в стюардессы принимают.
– И как?
– А-а!.. Все только обещают, и каждый лезет и лезет.
– Они, что же, не видят, что ты малолетка?
– Почему я «малолетка»? Ничего я не «малолетка»!
– Ну, ты мне мозги не пудри, – говорю я. – Тебе сколько?
– А сколько вы дадите? – она трусливо косит по сторонам – не видит ли кто, придвигается поближе и как-то снизу, по-кошачьи, заглядывает мне в глаза.
Хорошенькая, сучка, спасу нет! Помыть, причесать, накормить, воткнуть для ее образования в видеомагнитофон какую-нибудь порнушку и… понеслась по проселочной. Взять ее с собой, что ли?
Еле сдерживаюсь, чтобы не положить руку на ее пухлое колено, обтянутое плохо заштопанными колготками, и говорю:
– Да у тебя, зайка, на роже написано – «статья сто семнадцатая, часть первая».
– Ой, ну что это вы все так боитесь сто семнадцатой? – она презрительно кривит губки и слегка отодвигается.
– В тюрьме скучища, кормят плохо, – говорю я. – А ты, я смотрю, все статьи знаешь?
– А чего… Ну, так это же… Ну, как его? «С лицом, не достигшим половой зрелости», да? – и она, лапочка моя, даже немного смущается.
– Молодец! – говорю. – Умница. Пятерка с плюсом. Так сколько тебе? Четырнадцать – есть?
– Почему четырнадцать? – обижается она. – Пятнадцать! Но все говорят, что я уже хорошо оформлена…
– Правильно говорят. Оформлена ты, действительно, будьте-нате. Но без меня, ладно? – говорю я и отворачиваюсь к окну.
Тому пацаненку, который скулил и полз в кровавой пыли, сжимая в костенеющей руке свою дурацкую ракетницу, тоже было, наверное, не больше пятнадцати…

Москва вообще умом сдвинулась. Какой-то пир во время чумы. Все в коммерцию бросились – рвут, хапают, валюту скупают, открывают счета в банках – у нас, за границей. Шустрят так, что от каждого дым валит. СП – совместные с иностранцами предприятия – как грибы после дождя! Самые главные сейчас люди – те, которые смылись из «совка» лет десять тому назад. Сейчас они прилетают в наш зловонный распад героями, деловыми людьми. Они уже там, за бугром, знают, как напарить ближнего, и до сих пор помнят, как это делается здесь, у нас. Все они – «президенты», «генеральные директора», «менеджеры», у всех визитные карточки с факсами и телексами, бланки, штампы, печати! Наши только от одного вида этих печатей балдеют и в любое дерьмо с головой бросаются.
Я-то знаю цену всем этим примочкам. Помню, года три-четыре тому назад мы работали в Стокгольме, и хозяин наших гастролей, отличный мужик, уже лет двадцать живущий в Швеции, наш бывший военный моряк, когда-то дрыснувший со своего эсминца, выплатил мне дополнительные шестьсот крон за несколько лишних выступлений. Я ему и говорю:
– Иван, дай мне какую-нибудь справку. А то меня на таможне замучают. У всех одна сумма, а у меня больше на шестьсот крон…
– Нет проблем, Эдик, – говорит Иван, пишет на своем бланке то, что требуется, и подает его мне.
– А печать? – спрашиваю.
Иван подводит меня к окну своего бюро, показывает на противоположную сторону улицы и говорит:
– Эдик, вон там, в низочке, есть мастерская по изготовлению всяких печатей, штампов, бланков, визиток… Сходи туда и закажи себе любую печать, какая тебе понравится. Хоть с гербом Советского Союза. Это недорого. А у меня никаких печатей нет. Мне тут верят на слово.

Поэтому, когда через пару дней после прилета в Москву, в полуподвале на Стромынке, в роскошно отделанном помещении бывшей дворницкой я, наконец, нашел «офис» Женьки Овчаренко – главы какой-то околоцирковой конторы, я не очень-то клюнул на все эти факсы-телексы и на девочек-референтов, болтающих по разным телефонам на разных языках. Я Женьке просто сказал:
– Жека, нет ли у тебя концов организовать мне гостевой вызов в Германию? Хотя бы на месячишко.
– И ты, Брут… – Женька нажал кнопку на телефоне, смахивающем на пульт управления космическими полетами, и когда оттуда раздалось: «Слушаю вас, Евгений Алексеевич!», сказал:
– Меня ни с кем не соединять. Я занят.
Из-под стола Женька достал бутылку семизвездочной «Метаксы» (я такой в жизни не видел!) и две рюмки. Мы выпили. И тогда Женька сказал:
– Эдик, а почему ты хочешь именно правой ногой почесать левое ухо? Зачем ты так усложняешь ситуацию? Для того чтобы смылиться из «совка» сегодня существует масса других способов.
– Я хочу смылиться?! Перекрестись, Женька! Мало мы с тобой поездили, мало у меня было возможностей остаться там, за бугром? Ты же знаешь – я потенциальный возвращенец…
– Тогда зачем тебе гостевой вызов? Я могу воткнуть тебя в одну небольшую группу – в Америку на шесть недель, я как раз комплектую программу и ты можешь стать ее украшением. И обойдется тебе это гораздо дешевле, чем гостевой вызов. Я беру всего тридцать процентов от того, что ты там заработаешь. А в Штатах, как тебе известно, существует цирк «Барнума и Бейли», и ты сможешь там запросто определиться на дальнейшее…
И тут я подумал, что сегодняшнее наше смутное время – это время Женьки Овчаренко. И таких, как Женька. Он всю жизнь был очень средним жонглером и гениальным пронырой. Он не вылезал из зарубежных гастролей, куда отбирали лучших из лучших и где по гамбургскому счету – Женьке просто не было места. Поговаривали, что Женька слегка «постукивал» в КГБ, но у нас этим занимался почти каждый, кто хотел ездить за границу, не имея на это права.
– Хорошо, Жека, – сказал я. – Сейчас я тебе честно обрисую ситуацию.
Я вытащил все свои медицинские справки – от выписки из истории болезни Военно-медицинской академии до липовой бумажки ташкентского доктора Анатолия Рувимовича.
– Если я буду работать в программе – в Америке, в Германии или еще где, у меня не будет свободной минутки. Сам знаешь – днем репетиция, вечером – представление… Если же я поеду по гостевому вызову – я смогу там хоть немного подлечиться. В Мюнхене, говорят, есть одна потрясающая клиника. А у меня от прошлых поездок скопилось немного валютки, и я хотел бы…
– Эдик, у меня просто нет времени слушать всю эту херовину, – прервал меня Женька. – Хочешь темнить? Бога ради! Тебе так удобнее? Нет проблем. Я же тебя ни о чем не спрашиваю. А все эти справки можешь свернуть с трубочку и засунуть себе в жопу. Мне они – до фонаря. Итак?
Он подвинул к себе блокнот и стал деловито записывать:
– Значит, первое. Гостевой вызов в Мюнхен?
– Да, Хотя бы на месяц.
– На три. Можешь не успеть сориентироваться. Второе – паспорт. Третье – билет на самолет. Сейчас с этой позицией такая заморочка, тебе самому не осилить. Что еще?
– Да все, вроде…
– Нет, не все. – Женька открыл вделанный в стену небольшой сейф, вынул оттуда тоненькую брошюрку и бросил ее на стол. – Это тебе от меня на память. Бесплатно. Тут ты найдешь все, что тебе нужно.
Я проглядел брошюрку. Это была подробнейшая инструкция о том, как просить в Германии политического убежища, куда нужно идти, что нужно говорить, как нужно держаться, перечень возможных вопросов, примеры правильных ответов, адреса, телефоны и даже фамилии чиновников всех немецких учреждений, занимающихся приемом беженцев в основных крупных городах Германии. Включая и Мюнхен.
– Мне-то это зачем? – фальшиво спросил я, не находя в себе сил выпустить эту брошюру из рук.
– Эдик! Ты – классный акробат, – сказал Женька и налил еще по рюмке. – Сегодня – ты лучший эквилибрист в «совке». Но как драматический актер – ты полное говно! И глядя в твои лживые глаза, я могу ответить тебе только словами гения русской сцены Станиславского: «Не верю!».
Я молча пожал плечами и сунул инструкцию в карман куртки.
– Теперь о деле. – Женька жестко посмотрел на меня. – Как ты понимаешь, все стоит денег. Я завязан на очень солидных людей во всех этих сферах…
Он потыкал пальцем в список необходимых для меня бумаг.
– Вызов – три тысячи, паспорт в ОВИРе – пятнадцать, консульская виза без очереди – пять, за билет в одну сторону – четырнадцать плюс две с половиной сверху. Инструкция, которая тебе так «не нужна», – полторы. Но это тебе приз за решительность, конспиратор хуев. И торопись! Цены растут каждый день!
Я быстро прикинул общую сумму – получалось что-то около сорока тысяч. У меня была заначка на черный день – тысяч двадцать, но я рассчитывал еще кое-что продать…
Женька будто бы прочитал мои мысли:
– Есть другой эквивалент расчета: вызов – пятьдесят долларов, паспорт – двести, виза – сто, билет – за рубли, сверху пятьдесят зеленых. Это немного не соответствует курсу, но такие ставки, старик, и я ничего не могу поделать. Если будешь распродавать свои видики-шмидики, «тачку» и хату – могу устроить серьезных клиентов. Платят любой валютой в разумных пределах. Двадцать пять процентов – мои. Но зато и я постараюсь выбить из них побольше. Так что ты ничего не теряешь. О'кей?
– О'кей, – сказал я и выпил свою рюмку.
– Давно бы так, – рассмеялся Женька.
Он тоже поднял рюмку и только хотел выпить, как его невероятный телефон щелкнул, и голос референта произнес:
– Евгений Алексеевич. Вашингтон на проводе. Мистер Саймонс.
– Все, Эдик! Чеши по холодку. Я тебе через пару дней позвоню.
Он отставил в сторону рюмку с коньяком и поднял телефонную трубку. И вдруг, неожиданно для меня, бойко заговорил по-английски. Вот это да! Кто бы мог подумать?!

Все-таки я жутко беспринципный тип!
Всю дорогу от Женькиного офиса до дома я говорил себе: какое счастье, что у меня есть старый приятель Женя Овчаренко! Какое счастье, что он может избавить меня от целого комплекса чудовищных предотъездных унижений, с которыми сталкиваются тысячи наших несчастных эмигрантов, не имеющих такого Жени Овчаренко!
А приехав домой, я понял, что если бы мне пришлось перечислить пункты, по которым я хочу навсегда уехать из этой страны, то одним из таких пунктов был бы – Женька Овчаренко. Конечно, нельзя чтобы государством управляли кухарки, но нельзя это государство отдавать и Женьке Овчаренко. Или ему подобным. Даже если кто-то из них бойко говорит по-английски.
И вот это отсутствие четкой позиции и твердых, принципиальных убеждений во мне самом меня иногда очень и очень пугает…

На следующий день я захватил с собой маленькую узбекскую дыньку, которую привез из Ташкента, подъехал на Бородинскую в «валютник», купил за одиннадцать долларов большую бутылку шведского «Абсолюта» и помчался в район стадиона «Динамо» – в наши Центральные мастерские по изготовлению цирковой аппаратуры и реквизита – к Павлу Петровичу. На Пал Петровича нельзя жалеть денег – ни «деревянных», ни конвертируемых. Особенно, если ты хочешь смылиться и рассчитываешь там работать по своей профессии.
Не потащишь же ты туда пьедестал, который в манеж выносили пятеро униформистов. В нем только механических премудростей да электрических моторов – килограмм на полтораста! Там мне нужно совершенно другое.
Поэтому я и бросился к Пал Петровичу. Пал Петрович – механик Божьей милостью! Прозвище – «Кулибин», возраст – семьдесят, отличительная особенность –
1 2 3 4 5 6 7