Я осмелился позволить себе шутку, за которую вы очень жестоко наказываете меня.
— Снисхождение необходимо, и если вы раскаиваетесь, я прощаю вам. Сядьте напротив меня и если возможно для вас, разделите со мною противный напиток, налитый в эту кружку. Это будет наказанием за ваш поступок.
Полковник сел, улыбаясь, и выпил стакан пива с легкой гримасой.
— Вы знаете наверно, баронесса, что этот человек придет скоро?
— Я удивляюсь, что его еще нет здесь. Это он просил у меня свидания. Я догадываюсь, что он хотел доставить мне сведения или, лучше сказать, известия чрезвычайно важные.
— То, что вы говорите, очень неприятно для меня.
— Это почему?
— Потому что мне приказано прибыть в Сент-Квирин, не останавливаясь, и по самой кратчайшей дороге.
— Кто вам мешает?
— Вы. Не обманывайтесь притворным спокойствием, царствующим около нас. Уже около недели в этом лесу, в котором укрылось, как уверяют, несколько отрядов французских вольных стрелков, происходят постоянные битвы. Я дрожу при мысли оставить вас здесь с таким слабым конвоем, подверженную, может быть, какой-нибудь серьезной опасности, от которой горячо желал бы вас предохранить.
— Разве вы приметили какие-нибудь признаки, заставляющие предполагать?..
— Ничего не приметил, баронесса. Я принужден признаться, что все кажется мне совершенно спокойно, и признаюсь вам, это-то самое спокойствие и тревожит меня. Вы не можете себе представить, баронесса, смелость вольных стрелков; она превосходит всякое вероятие. Они ведут с нами ожесточенную войну и делают нам громадный вред. Дела дошли до такой степени в этом краю, что мы опасаемся их гораздо больше, чем регулярных войск. Они нападают на наши отряды повсюду, где встречают их, как ни были бы сильны эти отряды, и я признаюсь вам потихоньку, баронесса, что почти всегда они одерживают верх. Наша дисциплина не может предохранить нас от людей, которые ведут с нами войну из-за заборов, из-за кустов, и которых мы чаще всего примечаем только когда они нападут на нас и когда уже слишком поздно обороняться.
— Чего я могу опасаться здесь, в двух лье от Сент-Квирина, почти в виду аванпостов немецкой армии?
— Это правда, баронесса; но хотя наши войска занимают весь край, необходима величайшая осторожность. Вы непременно хотите остаться здесь?
— Я должна, любезный полковник.
— Ну, хорошо! Я не стану настаивать более, баронесса. Я оставлю вам весь мой конвой. Я отправлюсь один в Сент-Квирин. Когда исполню поручение, данное мне, я возьму с собою человек двести и вернусь к вам сюда. Дай Бог, чтобы предчувствия обманули меня и чтобы во время моего отсутствия, как оно ни будет коротко, с вами не случилось несчастья!
— Благодарю, полковник, но я думаю, что все эти предосторожности бесполезны. Что ни говорили бы вы там, край этот пользуется совершенным спокойствием.
— Повторяю вам, баронесса, это спокойствие, о котором вы говорите, и тревожит меня. Оно мне кажется неестественным. С этими вольными стрелками никогда не знаешь, в чем дело. Их бьешь, заставишь разбежаться, думаешь, что они очень далеко, и вдруг в ту минуту, когда думаешь, что отвязался от них, они как раз сядут на шею. Но позвольте, баронесса, — прибавил он, вставая, — почему вы не расспросили трактирщика? Может быть, этот человек мог бы дать вам некоторые сведения… Вы позволите мне расспросить его?
— Извольте, полковник.
— Эй! Трактирщик! — закричал полковник. — Подите сюда!
Трактирщик пришел.
— Что вам угодно? — спросил он.
— Баронесса фон Штейнфельд назначила свидание в этом доме одному человеку, барышнику, по имени… Как зовут этого барышника, баронесса?
— Мейер. Это человек лет пятидесяти, немножко толстый, низенький; он должен был находиться здесь к трем часам.
— Не знаю, о ком вы говорите, сударыня. С утра у меня не было человека, похожего на того, кого вы описываете.
— Вы видите, полковник, я должна ждать. О! Он придет сию минуту.
— До скорого свидания, баронесса. Я велю приготовить все в Сент-Квирине для того, чтобы принять вас достойным образом. Вы увидите, что я хороший гоффурьер, — прибавил он, смеясь.
На этот раз, почтительно поклонившись баронессе фон Штейнфельд, он пошел к двери.
Однако, прежде чем переступил за порог, он опять передумал.
— Я не знаю почему, — пробормотал он сквозь зубы, — но мне кажется, что этот негодяй обманывает нас. Эй, Шмит! — закричал он.
Тотчас явился унтер-офицер.
— Я оставляю вам здесь двадцать пять человек конвойных. Велите немедленно окружить этот дом. Вы находитесь в распоряжении баронессы фон Штейнфельд. Поручаю вам беречь ее с величайшей заботливостью. Баронесса ждет одного барышника, который скоро должен явиться. Он один имеет право войти сюда после того, как вы удостоверитесь в его личности. Поняли вы?
— Понял, полковник, но…
— Что такое?
— Полковник, — почтительно сказал унтер-офицер, — позволите ли сказать одно слово?
— Говорите.
— Полковник, с тех пор, как вы в этом трактире, я стою у двери, как этого требует мой долг, и, следовательно, слышал, что вы сказали этому человеку, — прибавил он, указывая на трактирщика.
— Ну?
— Я слышал его ответ.
— Далее.
— Этот человек вам солгал.
— А! — сказал полковник, крутя усы. — Это как?
— Если, как он уверяет, никто еще не останавливался у него целый день, мне хотелось бы знать, какая это лошадь была привязана к воротам, когда мы приехали, и которую, приметив нас, этот человек поспешил отвязать и отвести в конюшню. Мне кажется, с позволения сказать, полковник, — прибавил унтер-офицер с боязливой улыбкой, — что лошадь-то не одна пришла в эту гостиницу и, конечно, не сама привязала себя.
— Шмит, вы преумный малый. Ваше замечание чрезвычайно логично. Приведите-ка ко мне трех ваших солдат и вернитесь поскорее. А ты, негодяй, — прибавил полковник, обратившись к трактирщику, все бесстрастно и неподвижно стоявшему среди залы, — ты слышал, что говорил этот человек?
— Я не говорю по-немецки, — холодно ответил трактирщик.
— Он мне сказал, что ты солгал.
Легоф пожал плечами и ничего не отвечал.
— Какую это лошадь ты спрятал в конюшню, когда увидал нас?
— Прошу у вас извинения, но если б вы говорили по-французски как следует, вы не сделали бы такой ошибки. Я не прятал лошади в конюшню, потому что конюшня сделана для лошадей. Я отвел лошадь туда, потому что там ее место.
— Ты, кажется, насмехаешься надо мною, негодяй.
— Во-первых, я не негодяй; во-вторых, я у себя дома. Вы меня спрашиваете, я отвечаю вам, не признавая, однако, в вас права, которое вы присваиваете себе, и прошу вас быть вежливым.
— Черт побери! Французская собака! — вскричал полковник, обнажая шпагу. — Ты хочешь, чтобы я тебя испотрошил?
— Да, да, я знаю, — сказал Легоф, пожимая плечами, — у вас уж такая манера. Грубость и угроза. Вы храбры, когда считаете себя сильнее. Ну хорошо, делайте что хотите, я отвечать не стану.
Без церемонии повернувшись спиною к полковнику, он стал за своим прилавком.
В эту минуту явился унтер-офицер с тремя солдатами.
— Схватите этого негодяя! — закричал полковник. — Бейте шпагами, если он станет сопротивляться.
Солдаты обнажили шпаги и бросились на трактирщика.
— Ну вот и прекрасно! — закричал тот. — Теперь мы посмеемся. На абордаж! На абордаж!
Он поднес к губам серебряный свисток и свистнул звонко и продолжительно.
Потом он наклонился и, схватив тяжелый топор, спрятанный под прилавком, замахал им над головой так грозно, что солдаты оторопели и остановились в нерешимости.
Вдруг раздалась страшная ружейная стрельба и в то же время человек двадцать вольных стрелков, выскочивших неизвестно откуда, ворвались в залу.
Все это случилось в одну минуту.
Баронесса сидела бледная и холодная как труп, опрокинувшись на спинку стула; она обводила вокруг глазами и казалась в сильном испуге.
Мрачный мужчина, о котором мы говорили выше и который оставался до сих пор чужд всем этим происшествиям, встал, вынул пару револьверов из-под своего платья и холодно стал возле молодой женщины, вероятно, с намерением защищать ее.
Но почти тотчас, вероятно рассудив, что помощь его будет недействительна и что сам он подвергается опасности быть захваченным или убитым, он положил револьверы в карман и воспользовался шумом, чтобы исчезнуть.
Полковника фон Штаадта схватили его солдаты и увели, несмотря на его усилия и беспрестанные приказания не думать о нем, а заниматься одной баронессой.
Если положение полковника в хижине сделалось на минуту критическим, то на дворе оно было не менее опасно.
Кроме нескольких солдат, оставшихся на седле, все сошли наземь, и солдаты, собравшись небольшими группами, разговаривали и курили.
Следовательно, неожиданное нападение удалось вполне, и когда раздался первый залп, ни одна пуля не пропала даром.
Испуганные лошади вырвались из рук державших их и разбежались во все стороны, что еще увеличило беспорядок.
Полковник фон Штаадт почувствовал себя погибшим. Всякое сопротивление было невозможно.
Оставалось только несколько человек, да и те до того перепугались, что вместо того, чтоб защищаться, клали оружие и умоляли о сострадании невидимых врагов.
Вольные стрелки не выходили из засады и стреляли наверняка.
Полковник, побуждаемый инстинктом самосохранения, скорее чем всяким другим чувством, машинально схватил повод лошади, мчавшейся мимо него, вскочил в седло, вонзил шпоры в бока и помчался во весь опор по направлению к Сент-Квирину среди насмешек вольных стрелков, которые тогда появились и проводили его градом пуль.
Но беглец исчез так быстро, что им невозможно было узнать, ранен ли он.
Пока на дороге происходили эти события, внутри трактира разыгрывались другие сцены, не менее интересные.
По знаку Легофа, вольные стрелки, занимавшие гостиницу, приблизились к баронессе с очевидным намерением взять ее в плен.
Тот, кто распоряжался ими, имел нашивки сержанта, был высокий человек футов шести, худой как тычина, резкие черты которого, и смешные, и насмешливые, напоминали нюрнбергские карикатуры, и мрачная физиономия которого казалась еще зловещее от огромных очков. Читатель, без сомнения, угадал, что это наш старый знакомый Петрус Вебер.
Достойный сержант вежливо поклонился баронессе, почти лишившейся чувств, и наклонившись в то же время к уху одного из товарищей, пробормотал вполголоса:
— Какая красивая женщина! Она напоминает мне Маргариту Гёте… после греха, — прибавил он с сардонической улыбкой. — Что мы будем с нею делать?
— Это нас не касается, — ответил капрал, — нам надо только арестовать ее. Остальное касается командира.
— Освальд, друг мой, — возразил Петрус, — я нахожу, что вы любите арестовывать немок, особенно когда они хорошенькие. Но довольно об этом. Позвольте мне объясниться с этой благородной госпожой. Милостивая государыня, — прибавил он, снова кланяясь баронессе, — с кем я имею честь говорить?
— Напрасно заговариваешь, — возразил Освальд, — она не будет отвечать тебе.
— Ты думаешь? Почему же, позволь спросить? Разве я невежливо говорю?
— Я тебе замечу со всем уважением к твоим нашивкам, что ты совсем не понимаешь женщин.
— Освальд! Освальд! Я очень боюсь, друг мой, что ты слишком хорошо их знаешь.
— Может быть, но не надо быть очень сведущим, чтоб видеть, что эта женщина почти лишилась чувств. Притом, она находится в таком нервном волнении, что если б даже хотела отвечать тебе, то не может.
— Это основательная причина. Стало быть, мы знаем, что ты должен делать.
Освальд сделал утвердительный знак и с помощью двух своих товарищей тихо поднял баронессу и вышел из большой залы.
— Что мы будем теперь делать, Легоф? — спросил Петрус.
— После того, что случилось, мне это место кажется довольно опасным. Что вы думаете об этом?
— Да. Вероятно, полковник, которого наши товарищи имели слабость выпустить из рук, скоро вернется.
— Мое такое мнение, что нам убраться бы отсюда поскорее…
— Да, да, — сказал Оборотень, входя, — я послал к моим товарищам моего мальчугана; они уже на пути в главную квартиру. Куда девалась женщина, которая была здесь?
— Я ее арестовал, Оборотень, друг мой. Она в безопасности. Будьте спокойны.
— Тем лучше, потому что мы затеяли это дело собственно из-за нее.
— Что хотите вы делать с женщиной?
— Господин Петрус, несмотря на все уважение к вашей науке, позвольте мне сказать вам, что вы глупец.
— Как очарователен этот Оборотень! — сказал Петрус. — Точь-в-точь колючий терновник! Продолжайте, друг мой, вы очень интересуете меня.
— Хорошо! Хорошо! Насмехайтесь надо мною, но скоро вы будете принуждены сознаться, что мы напрасно потеряли время, захватив эту женщину.
— Это может быть. Что делаем мы? Едем? Остаемся?
— Не занимайтесь этим, господин Петрус. Возьмите на себя заботу о вашей пленнице, а главное, не дайте ей убежать; вот все, о чем я вас прошу.
— О! Относительно этого вы можете быть спокойны. Она в хороших руках. Итак, я оставляю вас?
— Да. Я скоро к вам приду.
— Как знаете!
Не настаивая долее, сержант ушел, набив трубку, и исчез в ту самую дверь, в которую вошли его товарищи.
Оборотень следовал за ним глазами, потом подошел и свистнул особенным образом.
— Что вы там делаете? — спросил Легоф.
— Зову наших товарищей. Разве вы не знаете, о чем мы условились?
— А! Очень хорошо! — отвечал моряк со вздохом.
— Знаете, если вам неприятно это…
— Нет, это необходимо, — ответил Легоф с энергией. — Наше спасение зависит от этого. Притом, — прибавил он, осматриваясь вокруг, — для того, что я оставляю здесь, не к чему церемониться.
В ту же минуту вошли Мишель и Паризьен.
— Ну что? Какие известия? — с живостью спросил Оборотень.
— Ничего очень важного. Пруссаки бегут как зайцы.
— А наши?
— Должно быть, также ушли; я не мог найти ни одного. Однако, я надеялся, судя по тому, что вы мне сказали…
— Терпение, терпение! Вы скоро увидите их, капитан, будьте спокойны, и тогда вы сожалеть не будете, что ждали. Я приготовил вам сюрприз; но перейдем к самому спешному.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64