Колдун бросил вокруг себя отчаянный взор. Глаза всех выражали нетерпение и любопытство. Несчастный понял, что ему невозможно было ожидать помощи ни от кого и решился в одну секунду. Он хотел умереть как жил, обманывая толпу до последнего вздоха.
– Я ничего не боюсь, – сказал он твердым голосом, – это железо будет для меня безвредно. Вы хотите, чтобы я сделал испытание; хорошо, я буду повиноваться; но берегитесь, Пиллиан раздражен вашим поведением со мною; унижение, которое вы налагаете на меня, будет отомщено страшными бедствиями, которые постигнут вас.
При этих словах своего предсказателя, индейцы задрожали; они колебались; много лет уже привыкли они верить его предсказаниям и теперь со страхом осмеливались обвинять его в обмане. Валентин угадал, что происходило в сердце индейцев.
– Славно сыграно, – прошептал он, подмигнув в ответ на торжествующую улыбку колдуна, – теперь моя очередь. Пусть братья мои успокоятся, – сказал он громким и твердым голосом, – никакое несчастье не угрожает им; этот человек говорит таким образом, потому что боится умереть; он знает, что он виновен и что Пиллиан не защитит его.
Колдун бросил на молодого человека взгляд полный ненависти, схватил саблю и движением, быстрым как мысль, засунул ее в горло. Поток черной крови хлынул из его рта; он широко раскрыл глаза, судорожно замахал руками, сделал два шага вперед и упал ничком. Индейцы подбежали к нему: он уже был мертв.
– Пусть бросят лживую собаку коршунам, – сказал Курумилла, с презрением оттолкнув ногой труп колдуна.
– Мы братья на жизнь и на смерть, – вскричал Трангуаль Ланек, обнимая Валентина.
– Ну! – улыбаясь сказал молодой человек своему другу. – Я недурно выпутался. Ты видишь, что в некоторых обстоятельствах недурно знать все ремесла, даже ремесло фокусника может пригодиться при случае.
– Не клевещи на твое сердце, – возразил с жаром Луи, пожимая ему руку, – ты спас жизнь человеку.
– Да, но зато убил другого.
– Тот был виновен!
ГЛАВА XXI
Похороны апо-ульмена
Мало-помалу волнение, причиненное смертью колдуна, утихло, и порядок восстановился. Курумилла и Трангуаль Ланек, изгнав всякое чувство ненависти, братски поцеловались при неистовых криках воинов, которые любили обоих вождей.
– Теперь отец мой отмщен, и мы может предать тело его земле, – заметил Курумилла. – Бледнолицые будут присутствовать при похоронах? – прибавил он, обращаясь к французам, и поклонился им.
– Будем, – отвечал Луи.
– Мое жилище велико, – продолжал вождь, – и мои братья сделают мне честь, согласившись пожить у меня, пока останутся в нашем селении.
Луи хотел было отвечать, но Трангуаль Ланек перебил его, сказав:
– Мои братья бледнолицые уже удостоили принять мое бедное гостеприимство.
Молодые люди молча поклонились.
– Хорошо! – сказал ульмен. – Что до этого за дело? Какое бы жилище не выбрали чужестранцы, я все-таки буду считать их моими гостями.
– Благодарю, вождь, – отвечал Валентин, – поверьте, что мы очень признательны вам за ваше доброжелательство.
Ульмен простился с французами и возвратился к телу отца. Обряд тотчас начался. Ароканы народ, не лишенный верований, хотя некоторые путешественники думали иначе; даже можно сказать, что вера их сильна и опирается на основания, исполненные некоторого величия. Они признают два начала: добро и зло. Первое называется Пиллианом и есть божество творящее, второе – Гекубу , божество разрушающее. Гекубу находится в постоянной борьбе с Пиллианом; он старается нарушить гармонию мира и уничтожить все существующее. Из этого легко понять, что основой верований варварских народов Старого и Нового Света служит Манихейство. Не будучи способны понять причин добра и зла, они обожествили их.
Кроме этих главных божеств, ароканы считают значительное множество второстепенных духов, которые помогают Пиллиану в его борьбе с Гекубу. Эти второстепенные божества разделяются на гениев мужского и женского пола; последние все девственницы, что доказывает, до какой степени для самих варваров понятна великая идея о том, что в духовном мире не бывает перерождения. Божества мужского пола называются Жеру , женского – Амей-Мальген.
Ароканы верят в бессмертие души и следовательно в будущую жизнь, в которой воины, отличившиеся на земле, охотятся на лугах, полных дичи, окруженные всем, что они любили. Как все дикие американские племена, ароканы чрезвычайно суеверны. Религиозный обряд их состоит в том, что они собираются в хижине, в которой поставлен безобразный идол, представляющий Пиллиана, плачут и испускают перед ним громкие крики, сопровождая все это разными кривляньями, а потом приносят ему в жертву барана, корову, лошадь, кто что может.
По знаку Курумиллы, воины удалились, уступив место женщинам, которые тотчас окружили труп и начали ходить кругом, воспевая тихим и жалобным голосом подвиги умершего.
Через час длинная процессия потянулась вслед за телом, которое несли четыре воина, самые знаменитые, к холму, где была приготовлена могила. Позади шли женщины, рассыпавшие по следам пригоршнями горячий пепел, чтобы в случае, если б душе покойника вздумалось войти опять в тело, она уже не могла бы найти дороги к своему жилищу и таким образом не имела бы возможности тревожить своих родственников.
Когда труп опустили в могилу, Курумилла зарезал собак и лошадей своего отца и положил их возле покойника, для того чтобы он мог охотиться в блаженных долинах. Возле него положили также провизию для него и для лодочницы, которая повезет его в другой мир, к Пиллиану, где он будет судим за свои добрые и дурные дела; потом на труп набросали земли; и так как покойник был знаменитый воин, то над могилой сделали из камней пирамиду; наконец каждый из индейцев обошел могилу кругом, обливая ее хихою.
Родственники и друзья вернулись с плясками и с пением в селение, где их ждал один из таких ароканских похоронных обедов, которые длятся до тех пор, пока все собеседники не перепьются в стельку.
Путешественникам не слишком хотелось присутствовать на этом пиру; они устали и предпочитали отдохнуть. Трангуаль Ланек угадал их мысль, и потому как только провожавшие покойника вернулись в селение, он отделился от своих товарищей и предложил молодым людям отвести их в свой дом. Они с радостью приняли это предложение.
Как все ароканские хижины, хижина Трангуаля Ланека представляла собой обширное деревянное здание, обмазанное глиной и выбеленное, в форме продолговатого четырехугольника, с кровлей в виде террасы. Это простое, но удобное жилище отличалось внутри голландской опрятностью. Мы уже знаем, что Трангуаль Ланек был одним из самых уважаемых и богатых вождей своего племени; он имел восемь жен. У молучосов многоженство допускается.
Когда индеец желает жениться на какой-нибудь девушке, он делает предложение ее родителям, назначает число скота, которое хочет дать в качестве выкупа, и если условия его примут, приезжает со своими друзьями, похищает молодую девушку, сажает ее на лошадь позади себя и скрывается с нею три дня в лесу. На четвертый день он возвращается, зарезает кобылу перед хижиной отца невесты и тогда уже начинаются брачные празднества. Похищение и жертвоприношение кобылы заменяют гражданский обряд. Таким образом окас волен жениться на стольких женах, скольких может прокормить. Однако первая жена одна носит название законной и уважается более других; она распоряжается хозяйством и, так сказать, начальствует над другими женами. Все живут в доме мужа, но в отдельных комнатах, где воспитывают своих детей, ткут из шерсти плащи и приготовляют кушанье, которое каждый день одна из жен должна подать мужу за обедом.
Брак священен, и потому прелюбодеяние считается величайшим из преступлений! Женщина и мужчина, совершившие его, неминуемо убиваются мужем или родными, если не искупят своей жизни, заплатив штраф, назначенный оскорбленным супругом. Когда окас отлучается из дому, он поручает жен своим родным, и если по возвращении может доказать, что они были ему неверны, имеет право потребовать от этих родных чего захочет; поэтому собственные выгоды родных заставляют их хорошенько наблюдать за женами отсутствующего. Впрочем, эта строгость нравов касается только замужних женщин: девушки наслаждаются величайшей свободой и пользуются ею так, что никто не смеет им ничего сказать.
Французы, брошенные судьбою среди этих странных племен, вовсе не понимали жизни индейцев. Валентин особенно находился в беспрерывном удивлении, которое впрочем остерегался показывать и в разговоре, и в поступках. Приключение с колдуном поставило его так высоко в уважении жителей селения, что он по справедливости опасался, чтобы малейший нескромный вопрос не свергнул его с того пьедестала, на котором он пока держался.
В один вечер, когда Луи готовился, по принятой привычке, обходить хижины, в которых находились больные, чтобы облегчить их страдания насколько позволяли его ограниченные познания в медицине, Курумилла вдруг явился к французам и пригласил их участвовать на пиру, который давал новый колдун, выбранный на место умершего. Валентин обещал быть вместе со своим другом.
Из того, что мы рассказали выше, легко понять, какое огромное влияние имеет колдун на всех членов своего племени; стало быть, выбор сделать трудно и редко бывает он хорош. Колдуном обыкновенно выбирают женщину; ежели же мужчину, то он надевает женское платье, которое носит всю жизнь. Впрочем, большею частью, это звание переходит по наследству.
После значительного количества выкуренных трубок и нескончаемых речей, вместо прежнего колдуна выбран был старик с кротким и услужливым характером, за всю свою продолжительную жизнь не имевший ни одного врага. Обед был, как и следовало предполагать, обильный, с любимым блюдом ароканов – ульпой и орошенный бесчисленным количеством хихи. В числе различных блюд находилась между прочим огромная корзина круто сваренных яиц; индейцы набросились на них с особенной жадностью.
– Почему не кушаете вы яиц? – спросил Курумилла Валентина. – Разве вы их не любите?
– Извините, вождь, – отвечал тот, – я очень люблю яйца, но приготовленные не таким образом... этими легко подавиться!
– А! Понимаю! – отвечал Ульмен. – Вы предпочитаете их сырые.
Валентин расхохотался.
– Вовсе нет, – сказал он, опять сделавшись серьезным, – я очень люблю яичницу или яйца, сваренные всмятку, но не ем ни крутых, ни сырых.
– Что хотите вы сказать? Яиц нельзя иначе сварить как вкрутую.
Молодой человек с изумлением посмотрел на индейца, потом сказал тоном глубокого сострадания:
– Как, вождь, вы знаете только этот способ варить яйца?
– Наши отцы так ели их, – отвечал ульмен.
– Несчастные! Как же я о них сожалею; они не знали одного из величайших наслаждений в жизни! Хорошо же... – прибавил он с забавным энтузиазмом, – я хочу, чтобы вы меня обожали как благодетеля человечества; словом, я хочу научить вас, как надо варить яйца всмятку и делать яичницу. По крайней мере, воспоминание обо мне не погибнет между вами; когда я уеду, и вы будете есть одно из этих кушаний, вы не перестанете думать обо мне.
Несмотря на свою печаль, Луи улыбался шуткам и неисчерпаемой веселости своего молочного брата, в характере которого каждую минуту парижский уличный мальчишка одерживал верх над серьезным мужчиной. Вожди с радостью приняли предложение француза и с громкими криками спрашивали его, какой день назначит он для исполнения своего обещания.
– Я не хочу заставлять вас долго ждать, – отвечал он, – завтра на площади, перед всеми воинами племени Большого Зайца, я покажу вам, как надо приготовлять яйца всмятку и яичницу.
При этом обещании удовольствие вождей дошло до высочайшей степени; хиха полилась еще сильнее и скоро ульмены так напились, что начали петь во все горло. Музыка эта произвела на французов такое действие, что они убежали опрометью, заткнув себе уши.
Пир еще долго продолжался после их ухода.
ГЛАВА XXII
Объяснения
Однако нам пора возвратиться к дону Грегорио Перальта, на ферму которого была отвезена донна Розарио после своего чудесного избавления. В первые дни после отъезда французов не случилось ничего особенного. Донна Розарио обыкновенно запиралась в своей спальне и оставалась почти постоянно одна. Молодая девушка, как все уязвленные души, старалась забыть действительность и предавалась мечтаниям, желая соединить и сохранить благоговейно в глубине сердца то счастливое воспоминание, которое иногда позлащало солнечным лучом ее печальную участь.
Дон Тадео, занятый политикой, виделся с молодой девушкой очень редко и очень непродолжительно. Перед ним донна Розарио старалась казаться веселой, но страдала еще более от необходимости скрывать в глубине сердца свое несчастье. Иногда она выходила в сад, задумчиво останавливалась в боскете, где происходила ее встреча с Луи, и по целым часам думала о том, кого она любила и кого сама принуждена была удалить от себя навсегда.
Эта прелестная девушка, кроткая, невинная, столь достойная любви, была осуждена неумолимым роком вести постоянно жизнь одинокую и страдальческую; она не имела ни одного родственника, ни одного друга, которому могла бы вверить тайну своей горести. Ей было едва шестнадцать лет, а уже душа ее была разбита: цвет лица ее увядал, большие голубые глаза, полные слез, все чаще устремлялись к небу, как к единственному прибежищу, остававшемуся у нее; казалось, она была соединена с землею самой тонкой нитью, которая могла разорваться при малейшем усилии.
История этой молодой девушки была очень странна. Никогда она не знала своих родителей; она не сохранила ни малейшего воспоминания ни о поцелуях матери, ни о нежных ласках юности. Она всегда была одна и жила в семье чужой и равнодушной. Наивные радости детства были ей чужды. Она знала только скуку и печаль, была лишена всяких дружеских связей юных лет, которые незаметно приготовляют душу к сладостным излияниям, вызывают смех сквозь слезы и утешают поцелуем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71