https://wodolei.ru/catalog/pissuary/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


– Смирно! Товарищ лейтенант, вторая смена к занятиям готова. Дежурный по классу юнга Агишин!
– Вольно! Садитесь.

20

Петушка увезли в госпиталь. Диагноз – дизентерия: то ли наелся всякой лесной снеди, то ли по другой причине. Заболело еще несколько юнгов. Зараза быстро распространялась. Из городка ежедневно приходила санитарная машина и увозила в госпиталь больных.
Врачи всюду сыпали хлоркой, советовали юнгам пить только кипяченую воду. Не все юнги слушали эти советы. Иные, заболев, старались скрыть болезнь: боялись попасть в госпиталь. Там продержат больше месяца, отстанешь в учебе, и потом трудно будет наверстать упущенное. И вообще противны все эти медицинские клизмы и уколы. Чего ради из-за какого-то поноса позволять колоть себя по нескольку раз в день?
Врачи ежедневно обходили землянки и спрашивали, есть ли больные.
Между юнгами строго соблюдался неписаный закон: не выдавать. Кто нарушал его, тот терял уважение среди товарищей. Поэтому, хотя юнги и знали, кто из них болен, но не выдавали их врачам, пока страшные боли не заставляли больного самого обратиться в санчасть.
Однажды вечером, когда смена занималась самоподготовкой, в землянку вошел дневальный по роте и сказал, что старший лейтенант Стифеев приказал явиться к нему командиру смены. Цыбенко в это время в землянке не было. Он уехал зачем-то в городок, оставив за себя Гурьку.
Гурьке пришлось пойти к командиру роты.
У командира сидели два врача в белых халатах.
Гурька доложил:
– Товарищ старший лейтенант, заместитель
командира второй смены юнга Захаров по вашему
приказанию явился.
– Ты здоров, Захаров? – спросил Стифеев.
– Так точно. Здоров.
Стифеев пристально посмотрел Гурьке в лицо.
– А больные в смене есть?
Гурька смутился. В смене был болен Толя Носов. Сказать об этом – значит, нарушить закон товарищества. Но и обманывать нельзя. Старший лейтенант ему доверяет. Его слово для Гурьки должно быть законом. А Гурька возьмет и обманет его? Вспомнился отец. Разве отец скажет неправду своему боевому командиру?
– Есть больной, товарищ старший лейтенант.
– Один? Кто?
– Анатолий Носов.
Тот, кто был в очках без ободков, записал фамилию Носова на листочке, потом спросил:
– Больше нет?
– Не знаю.
– А воду из озера пьете?
«Ну уж эта. извините, – подумал Гурька. – Что я, должен следить и докладывать, кто ходит на озеро пить воду, а кто пьет только кипяченую?» А вслух сказал:
– Не знаю.
– Надо знать, – сказал командир роты. –
Раз вы замещаете командира смены, обязаны знать.
Другой врач, молодой, с черными остренькими усиками-стрелочками и розовыми пухлыми губами, сказал:
– Вода в озере заражена дизентерийнымимикробами. Это установлено лабораторным анализом.
Командир роты добавил:
– Если еще кто-нибудь заболеет, немедленно докладывайте мне. Не ждите, когда вас вызовут и спросят.
– Есть вам докладывать. Разрешите идти?
– Идите.
– Я вместе с вами пойду, – сказал врач в очках.
Когда они вошли в землянку, юнги поднялись.
– Садитесь, – сказал врач. – Кто из вас, Носов?
Толя не отозвался. Гурька заметил, что юнги посмотрели не на Носова, стоявшего в это время у печки, а на него, Гурьку.
Лупало протянул:
– Да-а!…
– Кто Носов, я спрашиваю? – начал сердиться врач.
– Ну, я…
Врач подошел к Толе, посмотрел ему в лицо, потом велел показать живот.
– Почему не обратились в санчасть? Вы же больны!
– Ничем я не болен, – ответил Толя, отворачиваясь от врача и прижимаясь животом к печке.
– Собирайтесь.
– Куда собираться? Зачем?
– Вас отвезут в госпиталь.
– А чего я там не видел?
Врач повысил голос:
– Юнга Носов, собирайтесь в госпиталь!
Толя медленно пошел от печки. Проходя мимо Гурьки, окинул его презрительным взглядом.

21

Прозвучал сигнал отбоя. Юнги разбирали постели, раздевались, складывали обмундирование, ложились спать.
Погасили свет.
Гурька лежал, уставившись взглядом в небольшое, едва заметное на противоположной стене оконце, и повторял про себя:
«Брашпилем называется лебедка для подъема якорной цепи и якоря, установленная на носовой части корабля».
Капитан-лейтенант Читайлов требовал точности при определении той или иной части корабля. Приходилось эти определения заучивать наизусть.
«Клюзом называется, – неслышно шевелил Гурька губами, – круглая и овальная прорезь на борту, палубе или фальшборте корабля, которая служит для пропуска якорной цепи или швартовых тросов, и поэтому клюзы бывают якорные и швартовые».
Когда же придет от отца письмо?
Бывало, что из-за сильного тумана или ветра небольшое судно учебного отряда «Краснофлотец» не могло выйти в море, и почта не приходила по нескольку дней. Письма лежали в Рабочеостровске. Может быть, там сейчас и для Гурьки лежит письмо? Только бы поскорее выздоравливал отец. Лежать в госпитале ему, наверное, надоело. А письма от него Гурька все равно дождется.
В землянке мелькнули какие-то тени. В следующую секунду кто-то схватил Гурькино одеяло и накинул ему на голову.
Били молча. Гурька знал, за что. За то, что он сказал про Толю Носова.
Били сразу с нескольких сторон. Тыкали кулаками в бока. Колотили по спине. Кто-то уселся ему на ноги и щипал их.
Кричать? Бесполезно. Он сжался в комок, вобрал голову в плечи и закрыл ее руками, чтобы не разбили лицо.
Плакать? Ну, этого от Гурьки не дождешься! Больно? Очень больно.
Кто– то приглушенно крикнул:
– Полундра!
В землянке по-прежнему тихо, словно и не было ничего.
Гурька откинул одеяло. Сквозь темноту он увидел лежащего рядом Лизунова. Участвовал ли он в «темной»? Если спросить его об этом завтра, скажет, что спал и ничего не слышал.
Гурька знал, что «темную» организовал Лупало.

22

Следующим во второй смене заболел Гурька. Он сам явился в санчасть, как только почувствовал себя плохо. Его тоже отвезли в госпиталь и положили в одну палату с лейтенантом Соколовым. Небольшой соловецкий госпиталь был переполнен больными, и в других палатах свободных мест уже не было.
В окно палаты виден кремль с башнями и куполами соборов. Вода в бухте казалась изумрудной. У причала стояло небольшое судно «Краснофлотец», высокое, с острыми обводами, окрашенное в черный цвет.
– Бухту знаешь как зовут? – спросил как-то лейтенант Гурьку.
– Нет, не знаю.
– Бухта Благополучия. А вот то озеро монахи назвали Святым. Богомольцы приезжали в монастырь и первым делом купались в озере, смывали грехи. Больные надеялись получить от святой воды исцеление.
– А зимой как же? Озеро зимой замерзает?
– Зимой на острове оставались только монахи, работные люди да узники в тюрьме.
– В тюрьме?
– Да, в тюрьме. При монастыре тюрьма была.
Страшная тюрьма с крохотными казематами, каменными мешками.
– В тюрьму сажали бедных?
– Всех сажали, кто был неугоден царю и церкви. В казематах монастыря умерло много хороших людей. Ты вон ту башню видишь? Головленковой она называется. В ней были казематы. В них сидели сподвижники Степана Разина: сотники Исачко Воронин и Сашко Васильев. Декабристы >Шахновский и Бантыш-Каменский тоже сидели в монастырском остроге. Участников первой демонстрации на Казанской площади в Петербурге Матвея Григорьева и Якова Потапова царское правительство тоже сюда заточило. Ты о Пожарском, конечно, слыхал?
– Он тоже сидел в тюрьме?
– Нет. В монастыре хранилась боевая сабля Дмитрия Пожарского.
– А сейчас она где?
– Не знаю.
– Заржавела уже, наверно.
Лейтенант ответил не сразу. Сначала он как будто не слыхал слов Гурьки о том, что сабля Дмитрия Пожарского лежит где-нибудь и ржавеет, потом точно спохватился и сказал:
– Сабля Дмитрия Пожарского не может заржаветь. Всей силой души ненавидит сейчас наш
народ немецких захватчиков. И эта ненависть
сродни той, которую испытали русские люди в борьбе с польскими поработителями-интервентами. Такая ненависть не ржавеет. Понимаешь?
Лейтенант умолк. Некоторое время смотрел на островерхие башни кремля, потом сказал:
– Да, брат, тут не только тюрьма, каменные мешки и казематы. Здесь вся наша история за полтысячелетие отразилась. Ну, скажем, о Крымской кампании 1854–1856 годов ты что-нибудь слыхал? – Это когда оборона Севастополя была? Адмирал Нахимов и матрос Кошка тогда еще про славились.
– Вот-вот. Народ песни сложил про Крымскую войну. – Лейтенант помолчал, потом запел негромким глуховатым голосом:

Расскажу я, братцы, вам,
С англичанкой воевал.
Много горя, братцы, видел,
Много бед я испытал.

– А теперь англичане за нас, – сказал Гурька, когда лейтенант умолк.
– За нас. А воюем за них мы. – Лейтенант глубоко вздохнул, потом продолжал: – Так вот, летом 1854 года английская эскадра появилась в Белом море и затем подошла сюда, к Соловкам. Англичане потребовали, чтобы крепость сдалась. Но разве русские крепости сдаются? Англичане девять часов стреляли по кремлю. И душой, главной силой при обороне монастыря, знаешь кто был? Простые люди, которые работали на монастырь за кусок хлеба, да сосланные сюда государственные преступники. Это те, кто неугодны были царю. Они потребовали, чтобы их выпустили из тюрьмы и дали им «дело». Сосланным-то, казалось бы, помогать англичанам надо было бы, чтобы они их за это освободили. А нет! Русский человек ни за что Родину не продаст. И не нужна ему свобода на чужбине, если Родине от этого будет грозить опасность. Вон видишь угловую башню слева? Прядильной она называется. Вот и встали узники на этой башне и дали англичанам такой отпор!… У английского флагманского фрегата «Бриск» они пробили борт, и пришлось англичанам убираться из Белого моря несолоно хлебавши.
Целыми часами рассказывал лейтенант о прошлом Соловков, о великих муках и подвигах русского народа. После этих рассказов Гурька по-новому смотрел на суровые стены крепости. Он представлял, как сотни русских крестьян, ничем не вооруженных, кроме лопаты и нехитрого блока, строили эти стены, ворочали огромные валуны, ставили их друг на друга и часто гибли под ними. Двенадцать лет строился соловецкий кремль и вырос мощный, неприступный. Датчане, шведы, финны, англичане пытались овладеть крепостью, но всякий раз уходили ни с чем. А она, как была, так и осталась русской.
– Народ наш против всего может выстоять, – говорил лейтенант. Его нельзя победить. Вот встали наши у Сталинграда, сломали хребет немцу и теперь обратно погнали гитлеровцев. До Берлина наши дойдут! Вот увидишь!
Ночами Гурька подолгу ворочался в постели, не мог уснуть. Пылкая мальчишеская фантазия уносила его туда, где советские люди гнали врага с родной земли в фашистское логово.
Между тем дело у Гурьки шло на поправку. Петушка из госпиталя уже выписали.
Как– то, вернувшись от начальника госпиталя, лейтенант Соколов сказал:
– Есть интересная новость, Захаров.
– Какая?
– Две смены мотористов из нашей роты переведены из Савватьева в кремль.
– Правда?
– Считай, что так. Командование учебного отряда нашло для них помещения. Дело в том, что часть матросов закончила учебу и уехала на флот. Вот свободные помещения и отдали нам для двух смен.
– А вы!
– Пока не знаю. Как прикажет начальник школы.
– Проситесь с нами, товарищ лейтенант.
– Проситесь… Если бы знал, что отпустят обратно на корабль, попросился бы. А в Савватьеве или в кремле – это пусть без меня решают.
И Гурька понял, что лейтенант Соколов тоскует по своему кораблю.

23

В день, когда Гурька выписался из госпиталя, выпал первый снег. Он покрыл землю, крыши домов и башен кремля, отчего вода в Святом озере казалась черной.
Ветер крутил на шпилях башен флажки – флюгера, сделанные из покрашенного железа.
Гурька остановился у ворот в кремль. Он увидел необычайную картину: перед рослым, недавнего призыва матросом, выставившим вперед штык винтовки, стоял Петушок. Распахнув шинель и выставив тельняшку, он лез грудью прямо на штык часового и кричал:
– На! Коли!… Коли!… Ну, чего ты не колешь?!
Часовой растерялся от такого напора юнги.
Он отклонил штык в сторону, боясь, очевидно, чтобы в самом деле не уколоть мальчишку, и, стараясь загородить прикладом дорогу Петушку, уговаривал его:
– Ну чего ты лезешь? Раз нет увольнительной, значит, нельзя. Поди и возьми увольнительную, тогда пройдешь. Не приказано же без увольнительных или пропусков пущать из кремля…
– Ах, увольнительную?! А без увольнительной не пустишь? Ах ты…
Петушок хотел снова ринуться на часового, схватился за грудь, но увидел Захарова, запахнул полу шинели и крикнул:
– Гурька! Здорово! Давай, давай, проходи!
Пропусти человека. Он только из госпиталя выписался.
Часовой на этот раз не стал сопротивляться и пропустил Гурьку в кремль.
Внутри кремля, вдоль крепостных стен, стоят двухэтажные серые здания с небольшими окнами, выходящими внутрь двора. Когда-то в них помещались монашеские кельи, трапезные, кладовые, производственные мастерские и цехи, в которых изготовлялись самые разнообразные изделия: иконы, канаты, деревянная посуда, предметы церковной утвари, полотна и квас. Центр кремля занимают здания огромных соборов, строгих и величественных. Кресты и разные украшения с них сняты, и высокие, почти гладкие стены соборов от этого кажутся еще более суровыми.
– Ты чего с часовым сцепился? – спросил Гурька Петушка.
– Хотел на озеро посмотреть. Оно же рядом, у самых ворот. А он не пускает, подавай, видишь ли, ему пропуск или увольнительную. Какая же тут увольнительная, если до озера три шага?
– Значит, из кремля без увольнительной не выпускают?
– Сам видел. Тоже порядок. В Савватьеве, там куда хочешь иди. Никто не задержит. А здесь…
– Матрос имел право ударить тебя прикладом или пырнуть штыком, чтобы не лез.
– Мало ли что. Мог, да побоялся.
– Просто связываться не захотел.
– Попробовал бы… Самому же потом и влетело бы за меня. А он струсил. Знаю я таких салаг.
Он еще… – Петушок подставил кисти рук к голове и задвигал ими, как ушами.
Они прошли через двор кремля и обогнули двухэтажное здание. Слева в углу стоял глухой забор с калиткой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12


А-П

П-Я