Он двигался на бронзовых колесах, и я знала, хотя и не видела их, что его влекут по грохочущему булыжнику избранные юноши, гордые такой честью. Колеса гремели почти как трубы, а когда экипаж остановился, послышался третий шум – рев толпы, похожий на рев моря. Бесчисленные голоса били мне в уши, так что я чуть было не заткнула их ладонями поверх платка. Но на публике Пифия должна оставаться закутанной в покрывала, даже руки держать сложенными под девичьим нарядом, в котором она грядет к своему небесному жениху. Я так и не увидела пышную афинскую процессию, которую, впрочем, все равно остановили у входа в Дельфы, так как внутри для нее места не хватило бы. Однако я услышала, как рев сменился почти тишиной, которую нарушало только людское дыхание, а также лошадиный топот и фырканье где-то в отдалении. Затем в этой дышащей тишине четырежды протрубили трубы. Когда последний отзвук замер, я почувствовала, как рука нащупывает мою руку и берет ее, а голос верховного жреца Аполлона произнес у меня над ухом:– Идем.Меня сняли с экипажа, каким бы он ни был, и я услышала, как принесли в жертву избранного козла.– Держись за мою руку. Ступени прямо перед тобой.Я нащупала ногой ступень, будто слепая, какой я и была, тяжело опираясь на его руку и для поддержки, и для утешения. Одна ступень. Вторая.– Медленнее.Еще ступень. Еще и еще. Мне казалось, что меня обволакивает дыхание живых существ. И заметила, что мое собственное дыхание участилось. Мое сердце гремело.– Стой.Я остановилась, и его рука оставила меня. Даже и под головным платком я замыкала уши, ища неведения и безопасности. Внизу был мрак. Позади гул толпы – словно волны, накатывающиеся на берег самого залива. Но до залива было очень далеко. Здесь же не было ничего, кроме того, другого. Я повела вокруг руками, тянущимися от напряженных плеч, зная, что не должна сделать ни шага, иначе погибну. В припадке внезапного ужаса я ухватила платок и дергала его, пока он не соскользнул с моего лица. Но все равно ничего не увидела. Вдруг все мое тело начало содрогаться – не кожа с ее поверхностной дрожью, но глубокая плоть и кости – судорога за судорогой, и они повернули меня вбок, затем кругом. Мои колени ударились о землю, я ощутила, как рвутся ткань и кожа.– Эвойе!Это был бог. Он явился. Что это было? Вопль. Моя грудь выбрасывала воздух, мышцы вновь свела судорога.– Эвойе-е-е, Вакх!Что это было? Барабанная дробь в моих ушах оборвалась, и я услышала испуганную внезапную тишину залитой солнцем толпы перед портиком. Бог. Какой бог, который бог, где? Внезапно все это место, подобное гробнице, заполнил грохочущий раскатистый смех, который не смолкал, становясь все громче и громче, и я поняла, пока мое тело действовало само по себе, что он вырывается из моего собственного рта. Затем столь же внезапно и жутко, как он возник… нет, жуткими эти бесстыдные раскаты не были… но так же внезапно настала тишина. Ее нарушили трубы, а когда они смолкли, сама толпа подхватила клики двух богов, а потом снова настала тишина. Я обнаружила, что стою на коленях, опираясь перед собой на ладони. Неизмеримую протяженность времени я была слишком измучена, чтобы испытывать страх. Но я заговорила с богом, с тем, который смеялся:– Смилуйся!И было так странно чувствовать, что тот же рот, который разинулся и кровоточил, когда из него вырывался голос бога, теперь выговаривал слова бедной коленопреклоненной женщины. Какой бы ты ни был бог, смилуйся! Мои одежды девственницы давили меня, прилипали, и я догадалась, что они пропитались потом. Я открыла глаза и увидела. Теперь там был свет. В мире солнца его не назвали бы светом, но тут внизу, в подземном мире благодаря ему можно было видеть – или видеть только его, если вокруг ничего не было. Это было слабое сияние жаровни, и с содроганием, заставившим меня скользнуть по полу, я увидела стоящий на трех ногах скелет творения не этого мира – священный треножник. И я почувствовала, что бог помогает мне подползти к треножнику и наложить руки на толстую прохладную бронзу его щиколоток. Я взбиралась на гору, постанывая, иногда стеная, но спасения не было. Бог востребовал меня на священное сиденье, хотела я того или нет, – о да, это было изнасилование, это Аполлон усадил меня, перекрутил, как ему хотелось, а затем оставил меня. Внезапно, когда он меня оставил, я исполнилась мужеством и закричала собственным голосом, хотя от него было больно челюстям и даже губам.– Тот рот или другой!Вновь раздался раскатистый смех.Затем с той же внезапностью, с какой тут происходило все, он замер. Я хочу сказать, что безумие в моем мозгу замерло, а сердце и легкие перестали напрягаться. Я сидела на сиденье, пусть и неудобном, высоко над невидимым полом. Круглая жаровня со слабо светящимися углями на локоть ниже моего лица была как восходящая в тумане полная луна. Никогда еще я не ощущала в голове такой ясности. Это было женское место, место Пифии. Они вторглись не в свои владения, этот сверхмужской бог, эти два мужских бога, которые ворвались сюда и силой вырвали свои приветственные клики из моего искаженного рта, еще хранящего вкус крови. Самым простым ответом на безумие было бы отказать им в повиновении. Я сидела и грела руки в мягком тепле, исходившем от жаровни. Как они это истолковали, толпа там, наверху? Закутанная с ног до головы Пифия спускается в адитон. Потом – ничего, потом два вопля, более мужские, чем женские, а потом этот смех. Потом тот рот или другой! Они будут спорить и спорить.Теперь я видела лучше. Дневной свет на ступеньках и ниши – пустые, кроме одной, – я различила торчащие из нее колени Ионида. Он скорчился в своей нише. Смех напугал его? Он по-прежнему ни во что не верит? Теперь появился абрис его головы. Он вглядывался в мой мрак. И заговорил обычным разговорным тоном, в котором всякое чувство отсутствовало:– Вопрос наших римских гостей, которые согласились, чтобы их имена были произнесены вслух. Юлий Цезарь и Метелл Кимбер. Они спрашивают бога, кто из них поднимется выше?Я подумала, не засмеяться ли. Будто какого-нибудь бога могли заботить их дела и соперничество! Но я знала, что смех будет моим собственным смехом, а не Пифии. Храня молчание, я услышала, как смеется толпа. Они сочли это шуткой – римские гости решили их повеселить, такие любезные, добрые гости! Затем я услышала, как верховный жрец Аполлона сообщает толпе ответ, которого не слышал, которого Пифия не давала.– Будет состязание, и один поднимется на засечку выше другого.Раздались рукоплескания и смех. Будто Ионид и два римских гостя играли в игру на пирушке. Но я же была Пифия, я же не дала ответа… и я забыла про лавровые листья! Они лежали в желобках по краю жаровни. Я запустила пальцы в ближайшую кучку. Это была пыль раскрошенных, растертых листьев. Я собралась рассыпать ее по углям, но тут заметила незамкнутый прут спереди треножника. Его, без всякого сомнения, следовало бы защелкнуть на высоте моей талии. Без него, если бы от листьев у меня закружилась голова, я легко могла бы упасть лицом в жаровню. И я вдруг снова испугалась. Все было мне незнакомо, никто меня ни о чем не предупредил. Частью ритуала в святилище любого оракула был риск, которому подвергаются преданные божеству, – что еще может означать слово «преданные»? Козел подвергся риску и проиграл. Считалось ли, что меня оберегут боги? Он думал, что Аполлон подергает меня за плечо и шепнет на ухо: «Пожалуйста, не забудь защелкнуть прут спереди, моя дорогая. Мы не хотим, чтобы ты сожгла свое лицо». Или он как раз этого и хотел – мой отец, – когда столько лет назад сказал: «Ну, твое лицо тебе богатства не принесет, моя дорогая». Аполлон мог решить, что такая шутка позабавит Бессмертных. Она ведь сказала, та безымянная Пифия, сидя на этом самом треножнике, ее треножнике, моем, нашем треножнике, сказала: «Тебя убьет падение дома». «И смех несказанный воздвигли блаженные жители неба». При одной только этой мысли мое тело свела судорога. Внезапно неимоверная судорога снова меня скрутила. Моя рука поднялась – истинный грот бога! – и сделала знак против сглаза. Пыль и лавровая труха просыпались, расплылись облачком. Часть опустилась на угли. И по ним затанцевали яркие искры. Взметнулись язычки пламени. Поднялся дым. Он ударил мне в лицо, словно меч, направляемый невидимой рукой. Я охнула от страха и вдохнула его полные легкие. И отчаянно закашлялась. Вся пещера – или грот – неимоверно расширилась, потом сжалась, превращая движение в пульсирование. Я услышала пронзительный звук, а потом – ничего.Очнулась я, ничего не сознавая, кроме боли в голове. Прошло много времени, прежде чем у меня достало смелости открыть глаза. Я лежала на пышном ложе первой госпожи. Повернула голову и застонала от боли. У стены сидел Ионид. Увидев, что я шевельнулась, он встал:– Выпей.Я приподнялась на локте. Что-то очень горькое – настой ивовой коры, – решила я, но почти сразу же в голове у меня прояснилось.– Что случилось?– Ты чуть было не устроила пожар, вот что случилось. Дым повалил из грота, точно из вулкана.– Как я оттуда выбралась?– Не знаю. Там внизу сновали люди, служители. Я видел, как тебя унесли куда-то подальше от любопытных глаз.– Откуда они там взялись?– Я же говорил тебе, что гора вся раскопана. Они позаботились о Пифии, вот и все. Я нашел тебя здесь.– Толпа…– Осталась сверхдовольна – смех, дым. Надеюсь только, что они сочли все это божественным, а не потешным.– Там были боги.– Боги?– Он. И он.– Тот, выше по холму? Дионис?– Ты их слышал.– Я слышал тебя. Вот и все, что я слышал. Тем не менее…– Ионид! Что слышала толпа?– Сначала два твоих крика и эти странные слова «тот рот или другой?» Какие-то смешки. После чего я сообщил нашим римским друзьям ответ оракула. Потом некоторое время ты бормотала. Как все они. Ну почему бог не может работать чисто? Затем настала очередь афинян – естественно, официальный вопрос, а не о зерне и Геллеспонте. Я дал ответ, как мы согласились, но ты все еще бормотала – насколько мне удалось расслышать, ты бормотала «ложь на ложь». Это ведь не подошло бы для официального ответа, правда?– Наверное, нет. Ионид, я действительно что-то говорила? То есть пока, по твоему выражению, бормотала?– Конечно. Как все. В этом нет ни магии, ни святости. Просто, как говорят во сне. Затем твой пожарчик, и служители в темных одеждах тебя уволокли. Не тревожься. Никто не видел того, чего не должен был видеть. Мы о подобном осведомлены.– Все так запутано. Мне это не нравится.– А никто не требует, чтобы это тебе нравилось. Лучше постарайся как следует отдохнуть. Завтра ты снова воссядешь.– Но ведь речь шла об одном дне!– И всего два ответа, римлянам и афинянам? О да, они были самыми важными, бесспорно. Но мы не можем оставить без внимания остальных, целую их толпу. В конце-то концов, первая госпожа, так мы зарабатываем на хлеб. По большей части это будут маленькие люди. Тебе не надо будет затрудняться из-за них.– Я не хочу из-за них затрудняться!– А почему, ты полагаешь, у нас было три Пифии? На этот раз две нас подвели, столь эгоистично скончавшись. Но не тревожься. Наши шпионы разосланы. Ну, не шпионы, агенты. У афинян есть своя девушка, и они задействуют ее. Не удивляйся, если вдруг увидишь незнакомое лицо.– Хорошенькая?– Ты вспомнила свою Хлою? Не знаю. Никто мне ничего не говорит, все приходится узнавать самому. Ну, мне надо идти и завязать дружбу с юным Цезарем, Юлием. Этот молодой человек задает слишком много вопросов, слишком много для моего душевного спокойствия. Кстати, завтра среди мелких вопросов будет вставлен вопрос афинян. То есть настоящий, тот, который важен. Боюсь, с ним мы играть не сможем.– Мы ни с чем не играем! Там были боги!– Разумеется. Если я что-то узнаю за этот промежуток, то сообщу тебе. Но сохраняй все в тайне. Они требуют, чтобы ты ничего не знала. По-настоящему перепугались, понимаешь. Так что будь умницей и попытайся добиться от бога честного божественного мнения.– Не нравится мне это, Ионид.– Тебя очень высоко охарактеризовали. Однако ведь и жирную гусеницу тоже. О боги! Жизнь на лезвии ножа. Мне вот что пришло в голову. Не задать ли мне самому вопрос тебе? Один, мой собственный? О моих делах? Всунуть его между остальными? В конце-то концов они же через меня проходят, верно? Так до завтра. * * * На следующий день людей собралось много меньше. В экипаже я ехала через заводи тишины, а иногда до меня доносились отдельные голоса, ведущие разговор, не имеющий никакого отношения к тому, что меня везут мимо. Судя по звукам, в жертву приносилась коза, давшая согласие бедняжка женского пола, как дала согласие я. Нас обеих использовали, в обеих, видимо, ценили какое-то качество, но вознаграждали за него только… чем? Этот вопрос я все еще задавала себе, когда меня забрали из экипажа и поставили на ступень. Спускаясь в задумчивости, лишь чуточку тронутой благоговейным ужасом, я с какой-то странной уверенностью знала, что на этот раз боги обойдутся со мной мягко. Я сумела спокойно размотать платок, поморгать, оглядеться и подождать, чтобы мрак стал всего лишь полутьмой. Ожидая, я вдруг осознала всю глубину молчания толпы снаружи. Да, она была небольшой, но тем не менее ни легкого ропота, ни единого громкого голоса, ни кашля, ни шарканья, ни шмыганья носом. Они стояли там, каждый лихорадочно занятый своим вопросом – возможно, для них речь шла о жизни или смерти, богатстве или нищете. Первая госпожа Пифия, будет ли боль у меня в боку становиться сильнее? Как мне исцелиться? Врач отказался от меня, первая госпожа. Но она была обыкновенной женщиной, даже не матерью и не красавицей, простой женщиной, страдающей от хвори, которой боги поразили ее под старость.Мрак исчез. Я видела все так, словно были сумерки. Пол грота выглядел странно. Там и сям виднелись обработанные плиты, и по крайней мере в одном месте из камня торчал железный прут, сломанный у основания. Мои фокийские предки, подумала я. Вот где они нашли сокровище и выдрали его из камня – литого золота статую женщины почти в натуральную величину; сто семнадцать золотых слитков в девять дюймов шириной, три дюйма толщиной и восемнадцать длиной каждый;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18