О, тогда край этот был многолюден! Тогда еще не открыли край злобы, даже не знали о существовании подобной гадкой страны – вернее, думали, что она необитаема, как знойная пустыня. Прости, боже, того, кто ее открыл, тоже мне Индия! Тогда человек двоедушный был редкостью, все о нем знали, за лигу указывали – мол, бегите от него, как от тигра. А теперь все изменилось, все испортилось, даже климат, – коли так пойдет дальше, через несколько лет Германия Италией станет, а Вальядолид – Кордовой.
Хотя в этом прибежище доброты и правды, прямодушия и простоты никто не предавал Андренио, все привечали, он все же надумал уйти – уж слишком тут были простоваты. И примечательно, что оба, и Андренио и Критило, на расстоянии словно услышали друг друга и одновременно решили уйти от крайностей, в которые завели избранные ими пути, – одного в хитрость, другого в простоватость. Устремив взоры к середине, они обнаружили там Столицу Благоразумного Знания и направили туда стопы. И вот, оба встретились на том месте, где пути снова сходились и крайности сглаживались. Как бы поджидая их, там стоял необычный человек, каких на жизненном пути редко встретишь; бывают люди – сплошь длинный язык; другой – сплошь глаза; этот же был – сплошной мозг, мог все обмозговать. Был он стократ осторожен, стократ терпелив, стократ прозорлив и прочих добрых качеств имел во стократ. То был кастилец по основательности, арагонец по благоразумию, португалец по рассудительности, короче – вполне испанец, сиречь, человек основательный. Андренио, переглянувшись с Критило, уставился на это диво.
– Помилуйте, – говорил Андренио, – я понимаю, мозги в голове, ибо там престол души; но для чего язык из мозгов? Ведь даже язык из мяса, вещества плотского, но плотного, спотыкается, подвергая хозяина опасности, – пусть лучше десять раз споткнутся ноги, чем один раз язык; там от падения страдает тело, здесь же погибает душа. Что ж говорить о столь зыбком и мягком веществе, как мозг! Кто с языком тогда совладает?
– О, как ты заблуждаешься! – отвечал Мозговитый, таково было его имя. – Напротив, тут и нужны мозги, когда не видать ни зги, – нынче то слово лучше всего, что с языка не сошло.
– А нос из мозгов, кто его выдумал и зачем? – недоумевал Андренио. – Добро бы глаза, чтобы не пялились на что попало, но какой толк от мозгового носа?
– Есть толк, и немалый.
– Для чего ж такой нос служит?
– Чтобы чад гордыни в нос не ударял, копотью не чернил и угаром голову не кружил. Даже в ногах мозг нужен, и побольше, особливо при рискованных шагах; потому-то и сказал умный человек: «Дело опасное, тут надобно, чтобы мозг весь в пятки ушел!» И ежели бы всадники, сидя в седле, имели мозг в ногах, не теряли бы они так легко стремена – пожалуй, мудрей был бы и кое-кто на троне сидящий. Итак, чтобы правильно жить, надо человеку быть сплошь из мозгов: мозг в ушах – не слушать вранья, не внимать лести, от коей недоумки в безумие впадают: мозг в руках – рукоять шпаги не упускать и сознавать, куда руки запускаешь; и сердцу надо быть из мозга, чтобы страсти его не увлекали и по грязи не волочили. Да, мозг, кругом мозг, повсюду мозг – дабы человеку быть осторожным, основательным, мозговитым.
– О, как мало видел я людей такого склада! – говорил Критило.
– А я слыхал, один человек говорил, – заметил Андренио, – будто во всем мире всего лишь одна унция мозга и будто половина ее у некоего важного лица (имени не назову, дабы не вызвать ненависти), а другая половина будто поделена среди прочих людей. Вот и посудите, сколько на долю каждого приходится!
– Кто так сказал, ошибался. Никогда еще в мире не было столько мозгу, и это видно из того, что, как ни губят мир, а все же он не пошел прахом.
– Скажи мне, однако, – настаивал Андренио, – ты-то где взял столько мозга, – дай тебе бог и дальше его иметь! – где его нашел?
– Где? В кузницах, где его куют, да в лавках, где его продают.
– Что? Есть лавки благоразумия? Никогда ничего подобного не встречал, сколько земель ни исходил.
– И тебе не стыдно? Ты вот знаешь, где одежду и пищу продают, и не знаешь, где покупают облик личности? Да, есть лавки, где торгуют разумом и пониманием. Правда, чтобы их найти, надо иметь разум.
– А какова ему цена?
– Как сам оценишь.
– Как же я сумею его оценить?
– Сумеешь, ежели его имеешь.
– А отпускают – на глазок?
– Нет, по мере и по весу. Но пойдемте, я нынче сведу вас в те самые мастерские, где куют и оттачивают острый ум, трезвое суждение, сведу в школу личностей.
– Скажи, а в мастерских этих, о которых говоришь, много мозгов шлифуют в день?
– Не на дни, на годы счет идет – на одну унцию, поди, вся жизнь уходит.
Привел их Мозговитый на широкую, прекрасную площадь, украшенную разнообразными зданиями, – одни величественные, скажешь, королевские дворцы, другие убогие, вроде хижин философов; были там и военные шатры и школьные дворы. Очень удивились наши странники, сидя столь различные здания, и, внимательно осмотрев обе стороны улицы, спросили у своего вожатая, где же мастерские разума, лавки разумения.
– А вот они, перед вами Смотрите направо, смотрите налево.
– Возможно ли? Дворцы, где разум скорее потеряешь, нежели приобретешь; военные палатки, где чаще найдешь дерзость, чем благоразумие. И вот в тех школьных дворах, где ученики резвятся, и подавно не найти разума – молодежи мудрость несвойственна, молодо – зелено, зрелости там не ищи.
– Знайте же, пред вами заведения, где обзаводятся познаниями; здесь-то и делают великих мужей; в этих мастерских обтесываются чурбаны да болваны и выходят людьми дельными. Приглядитесь вон к тому дворцу, величавому и пышному, в нем создавались величайшие люди великого века – сенаторы прозорливые, советники мудрые, писатели достославные. Вы, конечно, не раз видели, как для украшения фасадов ставят меж тяжелыми колоннами немые статуи, здесь же – гиганты живые, мужи высокого ума.
– И верно, – сказал Критило, – вон тот справа, сдается мне, сентенциозный Гораций, а слева – не столь плодовитый, сколь плодотворный Овидий, и над всеми – возвышенный Вергилий.
– Ежели так, – сказал Андренио, – это, должно быть, дворец августейшего из цезарей?
– Скажи лучше – мастерская героев, величайших мужей своего века. Великий император своими хвалами придал им блеск, а они своими творениями дали ему бессмертие. Теперь обратите взоры на другой дворец, не из мертвого мрамора сооруженный, но из живых столпов, опор королевства; это придворная школа для лучших умов, коих немало было в то время.
– Верно, владетель дворца – человек великий?
– И вдобавок великодушный: бессмертный король дон Алонсо, в его время говорили, что Арагон – кузница королей.
Увидели еще один дворец – из камней одушевленных, говоривших языком надписей; не было, как в прочих дворцах, чистых мраморных плит, на всех высечены сентенции и героические изречения.
– О, благодарение небу! – сказал Критило. – Наконец-то вижу дворец, от коего веет личностью.
– О да, личностью, и значительной, был великий его владелец, король португальский дон Жуан Второй – чтобы не думали дурно о всех Хуанах. Не менее примечателен и тот дворец, где шпаги чередуются с перьями, дворец короля французскою Франциска Первого, простирающего царственные свои длани к ученым и храбрецам, а не к шутам да фиглярам. И неужто вы не заметили вон того, увенчанного пальмами да лаврами, стоящего на высшей точке всего мира и всех веков? Это бессмертный престол великого папы Льва Десятого, где гнездятся орлы таланта, – приют более надежный, нежели у сказочного престола Юпитерова, хоть и та сказка не без намека; у государей, мол, находят ласку мужи ученые, орлы по зоркости и парению. А вот дворец преблагоразумного короля испанского Филиппа Второго и первая школа политичного благоразумия, где обучались великие министры, выдающиеся правители, генералы и вице-короли.
– Что за военный шатер затесался там меж великолепных дворцов? Чего ради делу ратному путаться с делами государственными?
– А как же иначе? – отвечал Мозговитый. – Надобно тебе знать, что и в походных шатрах мастерят великих людей, не менее разумных, чем отважных. О, многому можно там научиться! Пусть об этом скажет маркиз де Грана дель Каррето . Ибо там обретают знания не столько по свободному выбору, как благодаря суровому опыту. Вон шатер Великого Капитана, кому король Франции отвел место среди королей, сказав: «Кто над королями одерживал победы, достоин с ними делить обеды». Сей полководец был столь же просвещен, сколь отважен, сильный ум, сильная рука, достохвальны и речи его и дела. А вот шатер герцога де Альба, школа благоразумия и опытности, как дом его в мирное время был обителью славных, почему и направлял туда своего сына Хуан де Вега, посылая его в столицу.
– А это что за здания фасона ученого, с фасадом не пышным, но почтенным?
– Сие, – отвечал Мозговитый, – обители не Марса, но Минервы Это Главные Коллегии знаменитейших университетов Европы. Вот эти четыре – Саламанкского , вон та – университета Алькала ; чуть подальше – Святого Бернардино в Толедо, Сантьяго в Уэске, Святой Варвары в Париже, Альборноса в Болонье и Святого Креста в Вальядолиде; все мастерские, где создаются величайшие мужи каждого века, столпы, что потом поддерживают королевства, заседают в королевских советах и парламентах.
– А вон те унылые руины, разбитые камни коих словно оплакивают свой упадок?
– Да, ныне они плачут, а в иной век, в золотой, источали благовонный бальзам, даже более того – ручьи пота и чернил. То бывшие дворцы радушных герцогов Урбино и Феррары, приюты Минервы, ристалища изящных искусств, средоточие блистательных талантов.
– А в чем причина, – спросил Критило, – что в этих королевских чертогах уже не видно орлов, что прежде в них гнездились?
– Причина не втом, что орлов нет, а в том, что не для каждого Вергилия находится Август; не для каждого Горация – Меценат; не для каждого Марциала – Нерва и не для каждого Плиния – Траян. Поверьте, великие мужи по душе только великим.
– Мой упрек будет острее, – сказал Андренио. – Скажи, почему государям угодней – и чаще выгоду при них находят – искусный художник, даровитый ваятель, которых почитают и награждают куда больше, нежели выдающегося историка, вдохновенного поэта, замечательного писателя? Ведь всякому ясно, что кисть отображает лишь наружное, перья же – внутреннее, а первое столько же уступает второму, сколько тело душе. Художники, самое большее, передают статность, изящество, нежность, порой жестокость, зато перья опишут ум, доблесть, добродетель, познания и бессмертные дела. Художники могут продлить жизнь своим покровителям, пока невредимы доски, холст или, скажем, бронза; перья же – на все грядущие века, сиречь, обессмертят. Художники помогают со своими моделями познакомиться, точнее, увидеть их, лишь тем немногим, кто может посмотреть портреты; писатели же – всем, кто читает их писания, которые переходят из одной страны в другую, из одного языка в другой и даже из одного века в другой.
– О, Андренио, Андренио! – отвечал Благоразумный. – Неужто ты не понимаешь, что холсты и изваяния можно увидеть глазами, потрогать руками, – что это творения материальные? Не знаю, вполне ли ты меня понял.
Тут они увидели, как в мастерских века и подлинного человека создавали великого мужа, удачней подражая всем семи героям, нежели портрет Апеллеса – семи красавицам .
– Кто это? – спросил Андренио.
А Мозговитый:
– Это современный герой, имя ему…
– Тс! – перебил Критило. – Не называй имени.
– Почему? – удивился Андренио.
– Имя не нужно.
– Как так? Ведь мы давеча назвали столько славных мужей и достохвальных личностей.
– И напрасно.
– Но почему же?
– Потому что они начинают думать, будто мы обязаны их восхвалять, и не ценят наши дары. Мнят, будто это дается им по праву, когда на самом деле – лишь из любезности. Посему и разумно и остроумно поступил автор, который во втором издании своих сочинений поместил первоначальное посвящение в список опечаток.
В другой мастерской они увидели, как, напротив, делают сто мужей из одного, сто королей из одного дона Фердинанда Католика, причем материалу оставалось еще на сотню. Тут копили великие запасы ума, лепили мудрые головы, мужей основательных, людей положительных. И, как заметил Андренио, трудней всего было правильно вылепить нос.
– Да, верно, не раз я уже замечал, – говорил Критило, – что природа с прочими частями лица справляется превосходно, делает, как это ни сложно, зоркие глаза, широкое и ясное чело, хорошо пригнанный рот, а как доходит до носа – теряется и обычно портит.
– Эта часть лица воплощает благоразумие, – пояснил Мозговитый, – это вывеска на гостинице души, показатель проницательности и предусмотрительности.
Тут раздались грубые звуки рожков и барабанов.
– Что это? – спрашивали люди, сбегаясь со всех сторон.
– Глашатай идет, – отвечали им.
– Что случилось?
– Венценосное Знание повелело огласить новый указ во всей подвластной ему империи.
– Кого же изгоняют? Не Раскаянье ли, которому нет места там, где царит Разум, или же Самодовольство, главного врага Знания?
– Ни то, ни другое, – отвечали им, – в указе будет критическая реформа народных пословиц.
– Возможно ли? – возразил Андренио. – Ведь пословицы нынче в такой моде, что их называют малыми Евангелиями!
– В моде они или нет, подходите ближе и послушайте, о чем возвещает глашатай.
Странники наши, любопытствуя, подошли, и услышали, как глашатай, объявив о запрете некоторых пословиц, продолжает:
– Item, повелеваем, чтобы отныне и впредь ни один разумный человек не говорил: «У кого враги, тот спать не моги». Напротив, пусть домой возвращается пораньше, спит подольше, да встает попозже и, пока солнце не взойдет, из дому не выходит.
Item, запрещается говорить: «Кто рода своего не знает, добра не узнает». Напротив, горя не узнает, ибо не узнает, что дедушка его был мастеровым, шапочником, мясником, стригальщиком, а то и похуже. Пусть не смеет никто говорить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98