https://wodolei.ru/catalog/accessories/polka/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

– спросил Вольнов.
Капитаны успели подружиться. И, как часто бывает в таких случаях, их экипажи сблизились тоже. Был подписан договор о социалистическом соревновании. Куда спокойнее подписывать такой договор между приятелями. По настоянию Левина в договор включили пункт с обязательством не мыться пресной водой два месяца – запас воды на сейнерах был очень мал.
– Мне чем-то нравится эта формулировка: «Мы обязуемся не мыться пресной водой два месяца», – сказал Левин. – В этом что-то есть. Васька да Гама нас, например, мог бы хорошо понять, а, как ты думаешь?
После этого прошло десять дней, позади остались шлюзы Беломорканала и половина Белого моря. Можно было посидеть в ресторане и выпить пресного архангельского пива в ожидании Агнии, приятельницы Левина.
– Двадцать один пятнадцать: она опаздывает, – сказал Вольнов. – Она, судя по всему, тебя не любит. Она сейчас с лейтенантом на танцы пошла. Она не придет.
– Если Агния обещает, то делает обязательно, – уверенно сказал Яков Левин. – Но она умеет обещать очень мало.
Вольнов думал о том, что с дизелем на сейнере не все в порядке и что об этом следует доложить флагманскому механику, но как сделать, чтобы Григорий Арсеньевич не обиделся?… Еще он думал о своем старшем помощнике: ушел старпом с судна или нет? Скорее всего, конечно, ушел, сукин сын… Самое плохое на перегонах – это все время разные люди. Только чуть-чуть узнаешь человека, и уже надо с ним расставаться и идти в море с другими, совсем незнакомыми людьми. Он думал об этом, тянул пиво и смотрел на девушку за соседним столиком. Она была смазливенькая, веселенькая, ела бифштекс с яйцом и часто облизывалась.
– Что ты на нее так уставился? – спросил Яков Левин, кончиком ножа пересыпая соль в солонке. – Обаяние девичества обмануло миллиарды мужчин. Нашему брату кажется, что это не преходящее, а вечное качество. На деле же за обаянием молодости и невольной женственности скрываются все другие черты характера. Проходит немного времени, жизнь (при нашей помощи) огрубляет женственность, и наружу выходит главное – человеческая суть. Однако все решающие шаги уже сделаны, наследники растут и задний реверс давать поздно. Природа ловит нас на удочку. Как карасей. Отсюда мораль – не гляди на девиц, гляди на женщин, которым тридцать лет…
Левину явно нравилось рассуждать о таких вещах.
– Что это ты со мной разговариваешь, как папа с сыном, вступающим в пору половой зрелости? – спросил Вольнов. Он не любил, когда его воспитывали в этих вопросах.
– Не буду больше, – сказал Левин и встал, чтобы оглядеть зал. Вокруг его головы зашуршали ветки пальмы.
– Не пыли, – сказал Вольнов. – Она все равно не придет.
А женщина, которую они ждали, шла по плотам на речке Кузнечихе и не торопилась.
Голые, без коры, бревна, скрепленные ржавыми скобами и лохматыми стальными канатами, тихо поскрипывали. У осклизлых бревен плескала острая волна. Вечереющее солнце взблескивало на воде, листва тополей на берегу почернела от красноватых лучей солнца. Было тепло, ветер, мягкий, славный, проскальзывал в короткие рукава, и блузка на груди вздрагивала. И это было очень хорошо. Все было хорошо и бездумно. Она чувствовала, как туго натянуты чулки на ее ногах, как чисты и легки ее волосы, обдутые ветром, как ласково и осторожно они щекочут шею. Ей было приятно чувствовать под ногами плавные колебания тяжелых бревен и слышать короткие стуки своих каблуков. Одной рукой она придерживала подол юбки, прижимая его к ноге; под ладонью туго вздрагивала резинка. И ощущение этой резинки тоже было приятно. Приятно сознавать, что ты сама так же упруга и напряженна, и думать о себе как об изящном, пугливом животном, олененке, например. И играть под такого олененка, осторожно перебирая каблуками по влажным тяжелым бревнам плота…
– Вольнов, ты встречал людей, которые подписываются на все полные собрания сочинений, какие только выходят? – спросил Левин. – Боборыкин – и он ставит за стекло сто пятьдесят томов Боборыкина… Есть такой писатель – Боборыкин? Или я его выдумал?
– Кажется, есть, – сказал Вольнов без большой уверенности.
– Ну вот, и он пихает за стекло двести томов Боборыкина и по вечерам смотрит на корешки и лыбится во всю пасть… Его зовут Гелий. И вот он – ее супруг.
– Чего ты так горячишься?
– Ненавижу пошлятину. Ненавижу, когда здоровый мужик, спортсмен, грозит женщине самоубийством, чтобы удержать ее около себя.
– Она его не любит, что ли?
– Конечно, нет. Ей было девятнадцать, когда они поженились, а ему тридцать. К тому времени он уже бросил свою основную специальность и стал монтажником-верхолазом… Раньше он юристом на заводе работал, институт окончил, а стал, понимаешь, лазать на столбы и разные другие конструкции, и зашибает на этом деле кучу денег, и покупает с получки триста томов Боборыкина… Но надо отдать должное – лазает он, наверное, здорово, как настоящая обезьяна. На этом деле он ее и купил… «Вот, мол, я человек с высшим образованием, а ради свободы духа и близости к жизни вверх ногами на столбе вишу…» Этакая цельная натура! А много ли девчонке надо, чтобы сглупить в девятнадцать лет?
– Много, – сказал Вольнов. – Много. В девятнадцать они уже, будь спокоен, все понимают.
– Ни черта они не понимают… Высокий рост, волнистые волосы, работает опасную работу, мастер спорта по теннису, своя машина с плюшевым тигром под задним стеклом и влюблен по уши. Что еще надо?
Вольнов пожал плечами:
– Но теперь-то она уже все знает? Я никогда не смогу понять, как женщина может жить с мужчиной, которого не любит. Я это никогда не смогу понять, старик. Когда такие штуки вытворяем мы, я это понимаю, а когда они – нет.
– Здесь может быть куча причин, Вольнов… Возьмем еще пива?
– Давай, только «Жигулевского».
Левин взял бутылку и сам открыл ее черенком ножа, открыл молниеносно и красиво.
– Во-первых, когда проживешь с человеком несколько лет, появляется привычка, во-вторых, есть ребенок, в-третьих, он ее любит, а это, брат ты мой, большое дело для женщины…
– У нее сын?
– Нет. Дочка. И никогда не скажешь по ней, что она – мать… Она однажды сказала, что уже забыла, как это – рожать, и что вообще ей теперь кажется, будто это не она родила дочь.
– Чем она занимается?
– Она многим успела позаниматься. Окончила курсы иностранных языков, работала официанткой в каком-то интуристском заведении, потом переводчицей в самом «Интуристе», потом стюардессой на международной линии, а сейчас в институте, что ли… Это он ее заставил бросить летать. Она несколько раз от него удирала и каждый раз возвращалась. Этот Гелий умеет быть жалким и несчастным, когда захочет… Она боится, что он на самом деле с собой что-нибудь сделает. Боже, какая это чепуха! Он даже не напьется никогда, бережет здоровье… Но когда такие вещи говорят женщине, ей становится страшно…
– Где ты с ней познакомился?
– Я ее давно знаю, помню еще пятнадцатилетней девчонкой… В госпитале лежал здесь, в Архангельске, в сорок пятом, а она нам в палату песца живого приносила…
Утром она искупалась в затоне на Двине за лесобиржей и час пролежала под солнцем на белом песке среди штабелей желтых досок. Она с детства знала это место. Там было пустынно, казалось, что в промое виднеется само море, далекое, бесплотное от дымки. И стояла тишина. И весь день после этого одинокого купания за лесобиржей ей было бездумно и легко на душе. И сейчас она тоже ни о чем не думала, только чувствовала вечер и саму себя в нем.
У центральной площади она вышла из трамвая, посмотрела на глупую круглую рожу уличных часов и решила, что опаздывает еще слишком мало. Они уговорились встретиться прямо в ресторане, а Яшка Левин разгильдяй и может опоздать. Не хочется торчать одной в «Интуристе» – слишком много знакомых, и со всеми надо говорить…
Она зашла в скверик и села на скамейку. Надо было подождать еще минут десять. Она сидела и смотрела на детей. Дети бегали и копались в песке, потому что в белые ночи трудно их заставить рано ложиться спать.
Один маленький, очень серьезный мальчишка достраивал из песка крепость, другой подбирался к нему со спины с хищным, звериным видом, потом вдруг прыгнул и растоптал крепость ногами. Серьезный от горя и обиды шлепнулся на влажный песок задом и заревел.
И, глядя на них, она подумала, что по тому, как дети роются в песке, можно, наверное, определить, кто из них вырастет строителем, а кто разрушителем. Здесь она поймала себя на том, что, глядя на детей, до сих пор не вспомнила о дочери. И сразу, как только она вспомнила о дочери, все вокруг потускнело, стало из бездумного сложным и трудным. И стало совестно за весь сегодняшний день, потому что он был бездумным – с утреннего купания в Двине, в затоне за лесобиржей, где она вела себя как девчонка из пионерлагеря, которой на пляже разрешили снять трусики, чтобы загорать нагишом. Вся сложность и запутанность человеческих отношений, весь этот клубок любви, тревоги, опасений, раздражения, усталости друг от друга, привычки друг к другу, который называется семьей, накатился на нее, и она вздохнула
На светлом вечернем небе зажглись неоновые слова, голубые, бледные, совсем бесполезные: «При купании не заплывай далеко!»
Она встала и пошла к ресторану, стараясь ступать так, чтобы не запылить туфли.
– 5 -
– Здравствуй, подружка, – сказал Левин ласково и поцеловал ее в лоб. – Точность – вежливость королей. И королев… А мы тебя ждали, ждали… Знакомьтесь, друзья!
– Глеб Вольнов, – сказал Вольнов, встав. Он близко увидел ее глаза, темные, тяжелые зрачки, внимательные, спокойные, без улыбки. Ему понравились ее глаза. Он улыбнулся.
– Ты у нас сегодня одна дама на двоих, – сказал Левин. – Садись и говори, что будешь есть…
– Я хочу за пальму. Там, где Вольнов, на его место, – сказала Агния. – А то сейчас начнут знакомые подходить… Вон, дядя Вася уже заметил. Я специально служебным входом прошла, а он все равно заметил…
К их столику, прихрамывая и подкручивая ус, шел швейцар. Тот самый, который не пускал Вольнова в ресторан.
– Агнюша, чего ж не зайдешь никогда? – сказал дядя Вася с обидой.
– Садитесь с нами, – сказал Левин швейцару. – Садись, дядя Вася.
– Нам не положено, – сухо отозвался швейцар и сразу опять расцвел, как только взглянул на Агнию.
– А где Катя теперь, дядя Вася? – спросила она.
– Буфетчицей на пассажирском судне плавает… И Валя ушла. Из прежних официанток только Марина работает, с новым директором крутит… – Швейцар подмигнул Агнии и ушел.
– Я не знал, что ты именно в этом ресторане работала, – сказал Левин.
– Можно подумать, что ты должен знать про меня все… Вот мои столики – от крайнего до угла. Четыре… Сейчас вентиляцию поставили, все-таки не так душно… Когда мы виделись последний раз, капитан?
– Давно, – сказал Левин и стал рассказывать про аварию в Кильском канале.
Пожилая, накрашенная певица пела с низкой эстрады про капли дождя на окне любимой; вокруг певицы плавал табачный дым и запах теплой еды; звякали ножи и гомонили подвыпившие люди.
Вольнов плел из бахромы на скатерти косички Он знал, что это глупо, но все не мог остановиться.
Им принесли еду. Были свежие огурцы, их следовало есть побольше, потому что в Арктике таких вещей не бывает.
– Глеб, вы совсем заскучали, – сказала Агния. – И не плетите косички. Однажды мне пришлось чуть не до утра расплетать такие же вот штучки, а потом расчесывать их гребенкой.
– Я их сам расплету, – буркнул Вольнов. Он злился на себя за то, что смущался, когда она глядела на него. Он ловил себя на том, что старался казаться грубее и мужчинистее, нежели был на самом деле.
– Так, – сказала она, отворачиваясь к Левину. – Неужели ты не набил физиономию этому Лэнгрею? Они ведь должны были вызвать тебя в Лондон?
– Не его следовало бить, следовало изувечить эту каналью Блеккера, лоцмана, – сказал Левин. – Ты ни черта не поняла. Давайте наконец выпьем.
– Давайте, – сказал Вольнов. Он чувствовал себя лишним и не мог понять, зачем Левин притащил его сюда.
– Давайте, – сказала Агния. – Только немного, Яков! И запомни: никаких вопросов обо мне, ладно? Мне уже не пятнадцать… Как только ты выпьешь, начинаются сложные вопросы. Мне и без них тошно.
Капитаны выпили по большущей рюмке коньяку и сразу повторили. Вольнов насупился еще больше и вдруг спросил:
– Кто из вас любит голубей?
– Голубь – птица мира, и ее надо уважать, – сказал Левин. Он не принял вопроса всерьез. Он закусывал огурцами.
– Я не люблю, – сказала Агния. – Я люблю воробьев. Особенно когда зима, и им холодно, и они делаются пушистыми. И вы тоже не любите голубей.
– Откуда вы знаете?
– Иначе не стали бы спрашивать.
– Они жадные и злые, – сказал Вольнов. – Они все время лупят друг друга по головам и матерятся, как сапожники.
– Вы молодец, Вольнов, – сказала Агния.
– А воробьев мне всегда жалко зимой, – сказал Вольнов.
– Глеб, ты первый мужчина, которому эта женщина не говорит пакостей, – сказал Левин.
Яков и Агния, все больше оживляясь, стали вспоминать каких-то общих знакомых. Вольнов смотрел на ее руку, на руку, которая лежала совсем близко на столе, и ему потихоньку становилось уютно здесь, среди шума чужих голосов и громкой музыки с эстрады.
«У нее длинные пальцы и узкая ладонь, – думал он. – И она умеет крепко жать руку».
Он представил ее в белом переднике и с наколкой официантки… Сколько раз мужчины предлагали проводить ее после закрытия ресторана? Потом он представил ее в синей форме стюардессы на заграничной линии. Узкая юбка, красивые длинные ноги, подносик в руках: «Мадам! Господа! Прошу кофе…» Стандартная улыбка, синяя пилотка кокетливо сдвинута набок… Мужчины отклоняются от оси симметрии своих кресел и смотрят вслед ей. Длинный проход в ТУ – и по нему осторожно переступает Агния с подносиком в руках. И опять ее голос: «Мадам! Мсье!…» Она проходит и скрывается в кабине летчиков. Летчикам определенно веселее летать с такими стюардессами.
– Давай чокнемся, – сказал Левин. – И о чем ты думаешь, моряк?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30


А-П

П-Я